Зимой 1941. Две женщины нашли друг друга в ледяной пустоте войны. Спасая детей, они совершили невозможное — укрыли надежду в землянке, а потом пронесли её через годы, как самый драгоценный груз, чтобы в разбитом, но живом городе начать всё сначала.
В ту зиму, что пришла на землю рано и властно, оковывая реки первым синим льдом и укутывая поля бескрайним, искристым покрывалом, в жизни Прасковьи Крутко произошла перемена, предначертанная самой судьбой. Еще в декабре сорок первого, когда стужа только начинала набирать свою силу, к ней в хату постучался запыхавшийся соседский мальчишка с вестью от председателя сельсовета. Тот просил зайти, не откладывая. Сердце у женщины ёкнуло тревожно, но мысли были путаными — что могло случиться? Шла война, и каждое такое внезапное приглашение таило в себе горечь потерь или груз новой ответственности.
Председатель, лицо которого было изборождено глубокими морщинами, словно высохшая от зноя земля, говорил тихо, с усилием, подбирая слова.
— Людей к нам подвезли, Варвара. Из города на Неве. Беженцы. Женщина одна с двумя детьми-мальчуганами. Крыши над головой нет. Не откажешь?
В его вопросе звучала не просьба, а констатация факта — он знал ее доброе сердце. Прасковья, которую близкие звали Пашей, даже не задумалась. Она с мужем, Григорием, обвенчались поздно, лишь осенью сорокового, своих детей Бог пока не дал, а материнская тоска уже жила в ней тихой, но настойчивой песней. Их хата, новая, срубленная руками отца Григория, была просторной, в ней водилось место и теплу, и хлебу, и доброму слову.
— Пусть едут. Место найдем, — ответила она просто.
Так в ее жизнь вошла Вероника с сыновьями — старшим Степаном и младшим Петром. Горожанка, хрупкая, с руками, привыкшими к тонкой работе портнихи, а не к тяжелому ведру или сохе, с глазами, в которых застыл ужас от увиденного в кольце блокады. Она привезла с собой не только узелки с пожитками, но и невесомый, но такой тяжкий багаж воспоминаний: о просторной квартире с книжными полками до потолка, о запахе типографской краски из редакции, где она работала, о театральных премьерах, о муже — красивом и сильном Никите, на которого пришла похоронка в самом начале войны, в июле сорок первого.
— Главная ценность — что дети целы, живы, — часто говорила Паша, когда Вероника, которую она ласково называла Верой, не в силах сдержаться, тихо плакала, уткнувшись в подушку. — Все остальное наживное. Стены отстроим, книги соберем. А жизнь дитятка — она одна.
Вероника кивала, смахивая с щек предательские слезы. Она не знала, как доить корову, как правильно затопить печь, чтобы не задымило, как варить топленое масло. Ей было нестерпимо трудно. Но в тихие минуты, глядя, как ее Степан и Петр, румяные от морозного воздуха, играют с деревянными лошадками, вырезанными Григорием, она понимала — Прасковья права. Все остальное — пыль. Ночью, укрывшись с головой одеялом, она выплакивала тоску по погибшему мужу, по прежней жизни, а наутро, засучив рукава платья, с упрямым видом шла помогать своей спасительнице.
Так и потекли их общие дни, сплетаясь в единое полотно быта. Прасковья и Вероника вели хозяйство, а Григорий, сельский учитель, уходил на занятия в школу, а по вечерам занимался с мальчиками. Степан уже пошел в первый класс, а маленький Петр, смышленый не по годам, ловил каждое слово, повторял за братом буквы, водя пальчиком по старому букварю. Иногда, когда тяготы дня становились особенно ощутимыми, Прасковья и Григорий уходили в тихую рощу за околицей. Это было их место. Там, под сенью вековых дубов и стройных берез, они снова становились просто Пашей и Гришей — молодыми, влюбленными, грезящими о будущем. Там Прасковья на время сбрасывала с плеч груз забот, забывала о войне, о тревогах, и в груди ее распускался легкий, как одуванчик, цветок счастья.
Перелом наступил в сентябре сорок второго. Случилось то, чего боялись все, о чем шептались по вечерам, но во что отказывались верить до последнего. На ухабистой, разбитой дороге, ведущей в станицу, показались сначала далекие, похожие на чудовищных жуков, силуэты, а потом и четкие, зловещие формы танков с ненавистными крестами на броне. Волна леденящего, животного ужаса прокатилась по всему населению. Даже воздух, казалось, застыл и сгустился. Лишь самые маленькие дети, не ведая о грозящей беде, с любопытством тянулись к окнам, пытаясь разглядеть диковинные машины, пока матери в смертельной тревоге не оттаскивали их вглубь хат.
Всех жителей согнали к зданию сельсовета. Немецкий офицер, холеный и надменный, произнес пламенную речь через переводчика. Он говорил о новом порядке, о светлом будущем под защитой великой Германии, о том, что тем, кто будет послушен и трудолюбив, гарантируют жизнь и спокойствие. А затем, для наглядности, перед всеми расстреляли семерых мужчин, тех, кто не смог сдержать крик протеста, чей гнев оказался сильнее страха. Гулкий треск выстрелов навсегда врезался в память каждого, кто стоял на той площади. После этого о спокойствии и думать было нечего — только покорность, приглушенная животным инстинктом выживания.
Когда запуганную толпу распустили по домам, главный из офицеров задержал шестерых крепких мужчин, среди которых был и Григорий. Вероника и Прасковья, прильнув к заиндевевшему стеклу, с замиранием сердца ждали, не отрывая взгляда от дороги. Минуты тянулись, как часы.
— Чует мое сердце — не вернется он, — шептала Паша, и в ее глазах стояли слезы. — Мужиков-то у нас — раз, два и обчелся. Оставят ли они в живых таких?
Вероника молчала, лишь сильнее сжимала в своих худых руках ладони подруги. Какие слова утешения можно найти, когда у самой внутри — ледяная пустота, оставленная потерей мужа?
И вдруг — скрип калитки, тяжелые шаги по снегу. В сени, а затем и в хату, словно тень, вошел Григорий. Прасковья бросилась к нему, обвила шею руками, чувствуя холод суконной шинели.
— Жив, родной, жив! Что было? Зачем вас?
Но муж молча отстранил ее, подошел к ведру, зачерпнул полный ковш ледяной воды и выпил залпом, как будто хотел смыть с себя что-то страшное. Бросив ковш обратно, он, не говоря ни слова, вышел во двор. Прасковья ринулась следом, но он растворился в сумерках сада. Она знала его характер — когда он будет готов, сам расскажет. Но тревога грызла ее изнутри.
С соседнего двора донесся внезапный, раздирающий душу вопль. Через мгновение мимо их забора, спотыкаясь и падая, пронеслась соседка Дарья. Прасковья выскочила на улицу и увидела стоявшую у своего плетня подругу Галину. Та была бледна как полотно, а по неподвижному, словно окаменевшему лицу, текли беззвучные слезы.
— Галь, что случилось? Куда Даша?
— Сына снимать, — прозвучал глухой, безжизненный ответ.
— Как снимать? Откуда? Что с Гришкой? — не понимала Паша.
— На веревке он. Как и Витька со Степкой. Напрасно она бежит, не позволят, — монотонно произнесла Галина.
Прасковью бросило в жар, а потом в холод. Витя, Степан и Гриша — они были в той шестерке, что ушли вместе с Григорием.
— А твой, выходит, согласился. Тьфу! — Галина с силой плюнула на снег, сверкнула глазами, полными немой ненависти, и, круто развернувшись, скрылась в своей избе.
— Согласился? На что? — растерянно прошептала Прасковья и, больше не в силах ждать, решительно направилась в сад.
Она нашла его сидящим на старом, замшелом пне. Он что-то чертил на земле обломком ветки, не поднимая головы.
— Гришенька… Говори. Я — твоя жена. Я должна знать.
— Что ты должна знать? — он поднял на нее взгляд, и она отшатнулась. В его, всегда таких ясных и добрых, глазах стоял какой-то чужой, мертвенный лед. — Что муж твой стал предателем? Для всех я теперь именно он. И для тебя тоже.
— Что ты несешь? Кого предал?
— Для всех я предатель. И для тебя тоже им буду. Знаешь, почему я не болтаюсь на сосне рядом с Гришкой? Потому что они отказались. От предложения стать частью вспомогательной полиции. А я согласился.
— Полицаем? — вырвалось у Паши, и она невольно отступила на шаг.
— Выбора не было. Либо петля, либо эта форма. Я выбрал жизнь. Потому что мне двадцать восемь. Потому что в школе тридцать ребятишек, которым грамоте учиться надо. Потому что хочу, чтобы ты, Вера, Степан и Петр живы были. Иван да Игнат тоже согласились. У них по трое малышей. Как им без отцов? А лучше тебе не видеть, что учинили с нашим председателем… за то, что плюнул в лицо тому офицеру.
Прасковья не помнила, как добежала до дома. Она рухнула на кровать, зарывшись лицом в подушку, чтобы заглушить рыдания. Вероника, тихо подойдя, села рядом и положила руку на ее вздрагивающую спину.
— Он… будет на них работать? Потому и жив остался? — тихо спросила она.
— Да, — прошептала Паша. — Верочка, прости… прости нас!
— За что мне тебя прощать? Ты-то здесь при чем? Он… он, наверное, думал, что спасает вас. Свою семью. Учеников. Не терзай себя так. Поживем — увидим, — сказала Вероника, но в голосе ее звучала тяжелая, как свинец, усталость. Ей предстояло жить под одной крышей с полицаем. А еще вчера этот человек помогал ее Петруше лепить снеговика и поправлял Степе буквы в прописи.
Худшие предчувствия оправдались. Ничего доброго из этой жертвы не вышло. Григория словно подменили, едва он надел черную форму с брезентовой повязкой на рукаве. Доброта и мягкость, присущие учителю, испарились, уступив место резкости, подозрительности, жестокости. Прасковью презирали, хотя в лицо говорили редко — боялись ее мужа. Но она чувствовала этот тяжелый, осуждающий взгляд на спине, слышала внезапно обрывающиеся разговоры, когда она появлялась у колодца. Она знала — и молчала, стиснув зубы. Даже родная мать, Варвара Ефимовна, перестала переступать порог их хаты, будто вымарав дочь из своей жизни. Сестры, мужья которых воевали, смотрели на нее с холодным отчуждением. Родители Григория однажды осенней ночью бесследно исчезли из станицы, предварительно прокляв сына-предателя.
А Григорий день ото дня становился все мрачнее и беспощаднее. Прасковья больше не видела в нем того человека, с которым гуляла в роще. В ее сердце, рядом с выгоревшей любовью, поселился страх, а затем и острые, колкие иглы ненависти. И с каждым новым известием о расправе над односельчанами, в которых он принимал прямое участие, эти иглы впивались все глубже.
Холодным, пронизывающим февралем сорок третьего Прасковья почувствовала сдвиг, тревожное движение в воздухе. Оккупанты стали нервными, их речи — отрывистыми и злыми. Григорий возвращался домой хмурый, срывая злость на жене, однажды даже ударил ее — чего никогда не бывало за всю их совместную жизнь. Хуже того, его неприязнь стала распространяться на мальчиков. Он мог лишить их ужина за малейшую оплошность, кричал на беззащитного Петра. И вот однажды, вернувшись раньше обычного, он сел за стол напротив Вероники и сказал, не глядя на нее:
— Доставай свои драгоценности. Что привезла из города.
— У меня ничего нет, — тихо ответила она, и ее пальцы, вцепившиеся в край стола, побелели.
Прасковья замерла у печи.
— Не ври. Знаю про кольцо и кулон. Или… Степан, иди сюда!
Мальчик нерешительно подошел. Григорий медленно, почти демонстративно, достал из ножен свой острый нож. Вероника вскрикнула.
— Григорий, что ты? — попыталась вступиться Паша, но он грубо оттолкнул ее.
Вероника, не сказав больше ни слова, поднялась, подошла к своему сундучку и вынула оттуда маленький, затертый бархатный мешочек. Вытряхнула на стол тоненькое обручальное колечко и небольшой кулон в виде сердечка на такой же тонкой цепочке.
— Ночью уезжаем, — бросил он, обращаясь к Прасковье. — Собирай вещи. Только самое необходимое.
— А мы? — едва слышно спросила Вероника.
— О вас не беспокойтесь. Вы остаетесь. Вам больше никуда ехать не надо, — он мрачно усмехнулся, надел фуражку и вышел, хлопнув дверью.
— Что это значит? — испуганно прошептала Вероника. — Я не понимаю.
— Чую беду, — ответила Прасковья, и в голосе ее зазвучала сталь. — Сегодня утром я слышала, как он с Игнатом говорил. Тот твердил: «Главное — своих баб спасти, а остальные… на работы их, все равно…»
— Значит, в плен. В Германию, — обреченно произнесла Вероника, закрывая лицо руками.
Прасковья метнулась по избе, потом резко остановилась, окинув взглядом испуганные лица мальчиков и подруги. В ее глазах вспыхнула решимость.
— Собирать вещи! Тепло одеться, удобно! Быстро!
— Паша, что ты задумала?
— Бежать. Сейчас. Снег идет — следы заметет. Его до вечера не будет, в комендатуре. Живо!
Действовали они молча и слаженно. Пустые наволочки превратились в дорожные мешки. В одну Прасковья уложила краюху хлеба, завернутый в тряпку чугунок с остывшей кашей, несколько картофелин. Сунула за пазуху коробок спичек. Взгляд ее упал на нож, забытый Григорием на полке. Не колеблясь, она завернула и его в тряпицу и спрятала под одежду.
— Зачем он тебе? Ты же не… не на мужа? — ужаснулась Вероника.
— На всякий случай, — коротко бросила Прасковья. — Нас может ждать кто угодно в лесу.
— Но куда мы пойдем?
— Увидишь. Только верь. Ты в Бога не веришь, а я верю. Будешь идти и мысленно повторять за мной молитву.
Быстро набросав на клочке бумаги записку, она выскользнула из дому и побежала к соседней избе, где жила ее мать с сестрами.
— Чего пришла? Мужа-героя прислала? — встретила ее на пороге сестра Елена, лицо которой было жестким и неприветливым.
— Маме отдай. И сама прочти. Объяснять некогда. Каждая минута дорога.
Вернувшись, она увидела, что все готовы. Дети, серьезные не по годам, молча стояли, держась за руки. Они вышли через задворки, мимо сарая, пересекли огород и спустились к замерзшей речушке. Идти по глубокому снегу с ношей и детьми было невыносимо тяжело. Следы оставались глубокие, четкие. Прасковья, отстав, пыталась сметать их обломком ветки, но это мало помогало. Они шли вдоль реки, потом по шаткому мостику, потом углубились в березовую рощу. Сумерки сгущались.
— Замерзли? — спрашивала Прасковья мальчиков. Те молча качали головой, стиснув зубы, чтобы они не стучали. — Потерпите, скоро придем.
— Паша, да куда же мы?
— Отец мой был охотником. В тридцатом году, еще до коллективизации, вырыл в лесу землянку — для ночевок. Там и печурка есть, и место. Вот туда и идем. Дай Бог, чтобы мать с сестрами туда же добрались.
Они нашли землянку почти у самой опушки, наполовину занесенную сугробом. Снег разгребали руками, ногами, откапывая промерзшую деревянную дверь. Внутри пахло сыростью, землей и прошлым. Но было просторно.
— Печку разжигать днем нельзя — дым увидят, — сказала Прасковья, осматривая свое убежище. В углу валялись ржавые жестяные кружки, комок затвердевшей соли в тряпице и маленький, истлевший мешочек с пшеном.
— А если… он найдет нас здесь? — тихо спросила Вероника.
— Давай думать о хорошем, — ответила Паша, но в сердце ее скребся холодный червь сомнения.
Вдруг снаружи послышались приглушенные голоса и шум шагов. Вероника вскрикнула, прижала к себе детей. Прасковья схватила нож и встала перед ними, закрывая собой. Дверь со скрипом отворилась, и внутрь, ослепленные темнотой, стали спускаться люди. Первой вошла мать, Варвара Ефимовна, за ней — сестры Елена и Татьяна с детьми: двенадцатилетним Макаром, пятилетней Мариной и трехлетним Семеном.
— Здравствуй, мама. Здравствуйте, сестры, — тихо сказала Прасковья.
— И тебе не хворать, — буркнула мать. — Что же, от своего-то героя сбежала? Обижать стал?
— Он мне больше не муж. Тот человек, которого я любила, там, в той роще, остался. А это — другой, — голос Прасковьи дрогнул.
— Спасибо, что предупредила, — строго сказала Елена. — А другие? Остальные в станице?
— Не в силах я была всех спасти, — прошептала Паша. — Да и не уверена, что он сюда не придет. Но шанс был один. Летом можно в плавнях схорониться, а зимой… только здесь.
Три долгих, бесконечных дня они провели в землянке, в страхе и холоде. Еды делили на крохи, в основном отдавая детям. Печь топили только глубокой ночью, едва теплым, сырым хворостом, боясь малейшего признака дыма на фоне темного неба. За эти дни тихо, без лишних слов, произошло примирение. Родные увидели в Паше не жену предателя, а свою кровинку, такую же затравленную и несчастную.
— Что дальше-то делать будешь? — спросила как-то Елена, сидя рядом на нарах.
— Не знаю. Лишь бы дети живы были. А там… как Бог даст. Где Макар-то?
— За хворостом пошел, — нахмурилась Елена. — Да что-то долго.
Она вышла наружу. Морозный воздух обжег легкие. Осмотрелась — никого. И только когда уже хотела вернуться, из-за густого ельника выскочил, красный от мороза и возбуждения, Макар.
— Где пропадал? — грозно спросила мать, хватая его за рукав.
— В станицу ходил! На разведку! — выпалил мальчишка, сияя.
— Совсем рехнулся?
— Правда, мам! Немцев там нет! Наши ходят, в шинелях наших! Освободили!
Елена замерла, не веря ушам. Потом, не сдержавшись, обняла сына, уже не за ухо, а крепко, по-матерински.
— Прости, что накричала. Молодец, разведчик. Пойдем, всем скажем.
Весть была как гром среди ясного неба. Осторожно, полуверя, они покинули свое убежище и потянулись к родной станице. Она была неузнаваема — тихая, притихшая, со следами недавних боев. Многих знакомых лиц не было — молодых женщин угнали, судьба их была неизвестна. Ивана, Игната и Григория тоже нигде не видели.
— Дай Бог, чтобы наши их успели взять, — перекрестилась Варвара Ефимовна. — Чтобы суд был справедливый.
Вечером, уложив измученных детей, Прасковья и Вероника остались наедине в холодной, нетопленой избе.
— Завтра в сельсовет вызовут, — тихо сказала Паша, глядя на причудливые морозные узоры на стекле. — Меня, наверное, арестуют. Как жену… И правильно. А ты, Верочка, живи здесь. Все мое — твое. В лагерях платья не понадобятся.
— Что ты такое говоришь? — Вероника опустилась перед ней на колени, взяв ее холодные руки в свои. — Да я пойду с тобой! Я все расскажу, как было! Как ты нас спасла, как сама от него страдала!
Прасковья горько усмехнулась.
— Не поможет. Все будет так, как решится. Но спасибо.
— Все будет хорошо, — настойчиво сказала Вероника. — Сейчас дров принесу, печь растопим, согреемся. Завтра — новый день.
Она хотела встать, но Прасковья опередила ее.
— Сиди, отдохни. Я сама.
В сарае, в полутьме, набирая в подол охапку поленьев, она услышала тихий, прерывистый шепот:
— Пашенька… это ты?
Сердце ее бешено заколотилось. Дрова с грохотом рассыпались по полу. Шепот доносился из темного угла, от крышки погреба. Дрожащей рукой она потянула за железное кольцо. В слабом свете, пробивавшемся из щелей, она увидела его. Григория. Грязного, осунувшегося, с безумным блеском в глазах.
— Ты одна? — хрипло спросил он.
Она кивнула, не в силах вымолвить слово. Он быстро вылез, озираясь.
— Прятался. Сначала от них, когда отступление пошло. Потом от наших… За мной охота. Я же должен был… по списку… еще женщин сдать. Твоих сестер, Веронику… Тебя и тещу велели не трогать… я сказал, что мать больна… А за других спросить могли. Когда вас не нашел… понял, что ты все узнала.
— Почему не пришел за нами? Землянку-то знал.
— Знаю… Не пошел. Если бы с отрядом пошел — тебя бы тоже забрали. Не щадят никого. Вот и залег тут. Паш… есть что-нибудь? Дни ничего не ел…
В его голосе слышалась прежняя, знакомая нотка, и на мгновение сердце ее дрогнуло. Но тут же она увидела в его взгляде ту самую холодную расчетливость, что заставила его надеть полицейскую форму.
— Есть… каша вчерашняя в чугуне. Иди в дом.
Он облегченно вздохнул, развернулся и сделал шаг к выходу. В этот момент Прасковья, не раздумывая, схватила стоявшую на верстаке пустую, запыленную стеклянную бутыль и со всей силы опустила ее ему на голову. Звонкий удар, глухой стон. Пока он был без сознания, она, рыдая и захлебываясь слезами, стащила с гвоздя прочную веревку и туго связала ему руки и ноги. В ней боролись отчаяние, жалость, острая ненависть и холодная, ясная уверенность в правоте своего поступка. Это был уже не ее Гриша. Это был враг, принесший горе в десятки домов.
— Вера! — крикнула она, выбегая из сарая. — Беги в сельсовет! Скажи, что полицай здесь, пойман!
— Значит, вы полностью отрекаетесь от мужа? — спросил ее следователь, капитан с усталым, но внимательным лицом.
— Отрекаюсь, — тихо, но четко ответила Прасковья. — Он перестал быть моим мужем давно.
— Но жили вместе. Продолжали вести общее хозяйство.
— А что мне было делать? Детей боялась за него погубить. Если б я что предприняла… нас бы всех стерли в порошок. Они никого не щадят. Что теперь со мной будет? — в ее голосе прозвучала не надежда, а лишь горестное любопытство.
Капитан долго смотрел на нее, потом отложил в сторону карандаш.
— Ступайте домой.
Она не сразу поняла смысл сказанного. Потом медленно поднялась и пошла к двери. И уже на пороге услышала вдогонку:
— И спасибо. За гражданскую позицию.
Она выбежала на крыльцо, вдохнула полной грудью колючий морозный воздух и дала волю слезам — тихим, очищающим. Вернувшись в пустую, холодную хату, она вдруг вспомнила про погреб. Спустившись, она нашла в углу небольшой узелок, приготовленный Григорием для бегства. Развязав его, она увидела сверкающий на темном фоне кулон-сердечко и тонкое обручальное кольцо Вероники. Он взял их не только как ценность, а как символ — символ разрыва с прошлой жизнью, с совестью. Он собирался начинать все с чистого листа, с этих украшений в кармане. Но она, Паша, выбрала другое. Она выбрала жизнь, долг и светлую память о том человеке, которого когда-то любила.
Прошло больше года. Наступила весна сорок четвертого. Прасковью не арестовывали, хотя долго вызывали на допросы. Приговор Григорию был суровым и окончательным. И хотя официально ее ни в чем не винили, тень от его поступка навсегда легла на ее жизнь. Шепотки, косые взгляды, настороженность — все это стало ее уделом.
— Мы в Ленинград возвращаемся, — сказала однажды Вероника. — Город освобожден, нужно восстанавливать. Мне квартиру обещали, если дом цел. На работу, в ателье, зовут.
— Очень хочешь уехать? — спросила Паша, и в голосе ее прозвучала непрошенная тоска.
— Да. Здесь я… словно призрак прошлого. А там смогу быть полезной. А знаешь… почему бы тебе не поехать со мной? — вдруг предложила Вероника. — Что тебя здесь держит? Память? Она везде с тобой будет. А жизнь… ей нужно новое русло.
— Колхоз не отпустит. Я же местная, трудовая книжка здесь.
— Это мы уладим, — загадочно улыбнулась подруга.
И действительно, через несколько дней они уже стояли на перроне, провожаемые молчаливым взглядом немногих провожавших. Степан и Петр, уже почти отроки, с серьезными лицами несли свой нехитрый скарб.
— Как ты уговорила председателя? — не унималась Паша. — Он же в прошлый раз наотрез отказывался.
— Уговорила, и все. Сказала, что в городе на стройке руки очень нужны, — отмахнулась Вероника, но в глазах ее мелькнула хитринка.
Дорога в поезде казалась бесконечной. Под мерный стук колес они молча смотрели на проплывающие за окном леса и поля.
— Прикрой меня, переоденусь, спать пора, — попросила Вероника.
Прасковья взяла простыню, встала в проходе, отгораживая подругу от посторонних взглядов. И вдруг ее взгляд упал на шею Вероники, когда та снимала теплое платье.
— Где твой кулон? И кольцо? Ты же никогда их не снимала, с тех пор как я тебе их вернула.
— Потеряла, должно быть, в суматохе, — прозвучал из-за занавески смущенный голос.
Прасковья опустила простыню. Вероника стояла перед ней, и на ее шее и пальцах действительно не было ни единой вещицы.
— Сразу оба? Не верю. Говори правду.
Вероника тяжело вздохнула и села на полку.
— Председателю отдала. Взятку, если хочешь знать. За твою свободу. За справку об уходе. И не смотри на меня так. Это всего лишь вещи. Память о Никите и о бабушке — она здесь, — она прижала руку к сердцу. — А дружба — она дороже. Давай спать, Паш. Очень устала.
Эпилог
Дом Вероники в Ленинграде уцелел чудом, но жить в нем сразу было нельзя. Им дали две светлые, хоть и проходные, комнаты в коммуналке на Петроградской стороне. Прасковья и Вероника встали к станкам на восстановлении разрушенного города, а мальчишки пошли в школу. В 1947-м Прасковья, всегда любившая мастерить тесто, устроилась на хлебозавод. Вероника вернулась в ателье, к своей профессии портнихи.
Прасковья откладывала с каждой получки по несколько рублей. И когда в 1948 году Вероника выходила замуж за Савелия, молчаливого и доброго инженера, прошедшего всю войну, Паша подарила ей на свадьбу маленькое, но изящное колечко с бирюзой и тоненькую серебряную цепочку с подвеской в виде ягодки рябины.
— Это тебе, на счастье. Чтобы жизнь сладкой была, — сказала она.
Вероника заплакала и не хотела брать, но Прасковья была непреклонна.
— Это не возврат долга. Это подарок. От всей души.
А спустя полгода и сама Прасковья надела простое белое платье и вышла замуж за Сергея, пекаря с их завода, человека с золотыми руками и тихим, понимающим взглядом. Он усыновил Степана и Петра, а позже у них родились еще двое — дочь Надежда и сын Мирон.
Они жили в разных концах большого города, жизнь разводила их по своим волнам, но раз в месяц, непременно, две уже немолодые женщины встречались у них в квартире на Петроградской или у Прасковьи в Выборгском районе. Они пили чай из старого, с отбитой ручкой, фаянсового чайника, который Вероника сумела сохранить с довоенных времен, смотрели на играющих детей и внуков и говорили. Говорили обо всем и ни о чем. Им не нужно было слов, чтобы понимать друг друга. Их связывала невидимая, прочнее стали, нить — нить общей судьбы, страданий, потерь и тихого, выстраданного счастья.
И когда однажды морозным вечером, сидя у окна и глядя, как зажигаются огни в огромном, возрожденном из пепла городе, Прасковья взяла руку подруги, та, не глядя, крепко сжала ее в ответ. За окном медленно падал снег — такой же тихий, чистый и безмятежный, как и в ту далекую, страшную зиму, когда он стал их молчаливым спасителем, укрыв и замерев их следы. Он падал, смывая пепел прошлого, укутывая город в мягкое, серебристое покрывало мира, под которым спали старые раны и зрели семена новой жизни. И в этом безмолвном падении было все: прощение, надежда и бесконечная, невысказанная благодарность — за еще один прожитый день, за тепло руки друга, за тишину, в которой больше не слышалось эха выстрелов.
