Соседка накаркала. Исцелu меня, Господu.
На шестьдесят седьмом году жизни Василия прихватило. В нехороший полночный час проснулся – прихватило нутро так, что дыхание с сердцем остановились.
– Чего ты, Вась? – проснулась супруга, – Занедюжил разве?
Василий глянул на неё сурово из-под насупленных бровей – неужели не видит, дура-баба, что ни сказать ему ни слова?
Наталья заахала, подскочила, накинула халат и начала суетиться. То воды поднесет, то лекарства, то одеяло поправит, а он лежит, дышит через раз и пошевелиться боится.
Что ж это? Сердце никак …
Так и лежал не шелохнувшись, пока не прибежала фельдшер, пока не дождались скорую из района. Фельдшер что-то вколола и Василий немного расслабился и казалось ему – даже задремал, но все было как в тумане, и тело не отпускало.
В районной больнице от всяких обследований вскружило голову. Василий крепко ругался на медперсонал, но только глазами. Он всегда был ворчливым, и сейчас, в этой странной молчаливой беспомощности, чувствовал себя отвратительно.
Хотел сказать дурной медсестре, чтоб натянула одеяло на голое его тело после укола, да не смог. Так и ушла она, оставив его открытым, а руки его не слушались.
Да что ж это! Сквозняк вон какой, и прикрыть его некому.
Хотя холода Василий не чувствовал.
Язык не шевелился, лежал во рту отяжелевшим комком. Язык …
Василий прикрыл глаза и тут отчётливо вспомнил тот случай, вспомнил Настасью.
Вот ведь – сволочь! Накаркала! Точно … Она … Гадина! Колдунья!
Эта история с тёткой Анастасией длилась уже давно. Ещё когда председательствовал он, во времена идейные, морочила она голову односельчанам своими божескими наставлениями и калечущей сознание ахинеей.
Судили её даже судом товарищеским за то, что не работает в совхозе, а за услуги свои подозрительные плату берет. Спекулянтка!
Она сидела на первом ряду просторного зала их деревянного клуба, глядя на всех открыто, но как-то жалостливо. А он, председатель, вещал на трибуне:
– Это что ж это делается, товарищи! Мы, значит, трудимся, а к ней, к этой порочащей весь наш совхоз тетке, из соседних областей люди деньги везут сами. Ей, значит, и без совхоза хорошо живётся? Зачем ей люди, зачем уважать их труд?
Народ в клубе притих. Только молодежь на первых рядах поддакивала председателю.
– Товарищи, – слово взяла Светлана Егоровна – заведующая клубом, – Мы должны учить нашу молодежь идеалам правды и справедливости. А чему может научить подобная вера в это мракобесие?
И тут подала голос Кира Кузьминична:
– Да чего она недоброго-то делает? Настасья-то … Прошли те времена, когда за веру хулили. Вон ведь внука моего вылечила она. Какие екземы были. Доктора не справились, а она вылечила. А на Гришку Остапова гляньте. Где ты, Гриш? Чего молчишь-то? Ведь расцвел парень, а ходил…уж и не ходил, лежал уж иссохший. И других сколько…
– Сядь, тетка, дура ты несознательная, вот что я тебе скажу. Глупая! – Василий был непреклонен, – Обманывает она вас, вокруг пальца водит, а вы и развесили уши-то. Лечение им всем помогло, а не эти ваши штучки! Есть наука! И больше нет ничего. А если пару раз она с мазью угадала, так может такое быть. Но это случайность!
– Пусть сама она скажет свое слово, – предложила зав.клубом, и продолжила, – Слово предоставляется Куприяновой Анастасии Тимофеевне.
Клуб замер.
Она встала, растерянная, потому что и не знала, не ожидала, что ее сегодня обсуждать будут. Улыбаясь одним кончиком рта, повернулась ко всем и немного даже поклонилась.
Никто особо и не слышал, как она говорит. Молчаливая была, и если и говорила, то тихо, себе под нос, и только в личной беседе с теми, кто пришел к ней за помощью.
Но сейчас, в большом довольно клубе, там, где вечно не работали микрофоны, где, чтоб услышать речь, надо было постучать по графину и почти кричать, её голос струился какой-то гармоничной мелодией.
И слышно было каждое слово и даже вздох:
– Тружусь ради общего блага я. И Бог и люди судьи тому. Вот и рассудите по-божески. А денег я не беру, разве сами что оставляют, тогда в церковь отдаю, на пожертвования. А с домом мне люди добрые помогают, – она перекрестилась, – И ещё скажу, – она обернулась к председателю, – надо арыки копать у полей нынче. По весне …
И тишина в зале повисла, пока председатель не рявкнул:
– Чего? Какие арыки, дождливое лето будет. Наука есть такая – метеорология, не знала? А надо бы знать! В двадцатом веке живём. И давайте по существу! – он обратился в зал, а больше на молодого секретаря комсомола – Сашу Елисеева – Я слушаю ваши предложения.
Елисеев поднял руку и вышел за трибуну. Достал заготовленный листок, с запинками прочёл речь о нравственном воспитании подрастающего поколения.
А в конце сказал:
– И я предлагаю послушать мое предложение, надо лишить гражданку Куприянову этой её практики, не допустить дальнейшего разложения нашего населения.
Зависла пауза.
– Это как это ты себе представляешь, Сашка? – спросил старый дед Игнат, сидевший на первом ряду, – Бабка у меня лечится сейчас у ней. Тока голова ейная на место встала, и чего теперь? Как это – лишить?
– Так это! – Василий ударил по столу ладонью, – Ахинея, говорю! В больницу Игнат Палыч! В больницу! До больницы машину вам давал? Давал. Чего еще-то надо?
– Да что, что давал? Мы в очереди просидели полдня, а потом врач тамошний руками развел, сказал – «А что вы хотели – возраст», и на анализы послал. Мог бы и подальше, все равно нам далеко. На анализы-то ездий и ездий. А бабка моя как приехала, слегла. Совсем с головой плохо, падает она. А больше вы машину нам не предлагали. Да и ехать туда боле не хочется.
Подключились местные бабушки, наперебой закричали:
– Да нужны мы там, списанный матерьял.
– А мне сказали – в паспорт гляньте, бабушка.
– А я и не поняла, чего мне сказала-то врачиха, и дочка ничего не поняла. Так и приехали в непонятках.
Василий нервничал.
– Молчите, темный вы народ! Коль я буду болеть, врача позову, а не тётку Настасью. И вам советую!
– Хорошо тебе говорить-то – здоров, как бык. Никакая лихоманка тебя не берет, – дед Игнат стоял горой за свою бабку, а значит и за Настасью.
– Откуда знать тебе, Игнат! Может терплю я, не плачуся? И я человек, прихватить может.
– Да ладно, – дед махнул рукой.
И тут голос подала Анастасия.
– Все мы люди под Богом ходим, всех прихватить может.
И Василий только что спорящий об обратном, запротивился и тут:
– Это что это за прогнозы тут! Кар-кар! Интересно что ж у меня, в пример, прихватит?
Анастасия молчала.
– Ну, раз такая провидица, отвечай. Али все, выдохлася твоя прогностическая сила? Ну?
Анастасия повернулась к нему и произнесла тихо:
– Язык береги, Василий Петрович.
– Чего? – Василий хотел, чтоб громко она сказала, чтоб все слышали, какую глупость она сморозила.
Ну, ладно б – спина. Побаливала она, если честно. Или там – почки, желудок, а то – язык. Дура- баба, уж не знает, что и придумать-то.
Но Анастасия молчала. И Василий решил эту глупость огласить сам:
– Язык, говорит. Язык! Ха! Да я этим языком наш совхоз на ноги поднял, знаете сколько в районе в прениях выступал? Только меня и вызывали. Я ж по бумажке никогда не читывал. Все цифры, все данные в голове держу. Язык! Насмешила…
Это собрание силами председателя объявило Анастасии порицание. Но Василий понял – народ к ней идти не перестанет. Не добился он своего.
А тут ещё тетка Таня под руку, старая, не больно умная его родственница. Бежит следом, семенит и приговаривает:
– Грешно, Василёк, грешно. Она ведь родня Манюне-то Гараевой, Морозовой в девичестве. А та ведь Евангелие с рук не пускала, потому как казнить её хотели за колдовство её. А потом Манюня-то что?
– Отстань, тетка, надоели вы все с этой историей. Сказки сплошные. Может и не она указала тогда, а люди уж напридумали. Домой ступай, – и Василий зашагал к своей избе, туда, куда уже ушла жена Наталья. Знать, уже на стол бросает там. От нервов Василий всегда много ел.
Эта история, что деревня их когда-то находилась далеко за рекой, передавалась из поколения в поколение. И правда, были там остатки неких деревянных фундаментов, давно заросших лесом.
Страшный лесной пожар, говорили, выгнал людей в реку.
А река там была у них – омут Бог весть какой глубины, даже вода в ней казалась черной. Удилище трёхметровое до дна не дотягивало. Говорили, раньше глубину его кто-то и мерил, а сейчас уж и забыли.
Дети купались в другой стороне, где река делала изгиб и заметно мелела.
Так вот шёл слух, что Манюня та всех спасла. Мол, разбудила деревенских жителей темной ночью и о пожаре предрекла, когда и не горело ещё ничего. Велела всем к реке идти, а кто не послушал – погорел потом.
Пожар был страшный, загнал всех в омут. Люди с детьми, со скарбом, тонуть начали, а Манюня та Евангелие вверх подняла и молиться начала, все молитву и подхватили.
И — о чудо!
Василий аж сплюнул, когда вспомнил это: вода вдруг взяла и ушла куда-то, река обмелела как раз по шею людям. Так и дошли они до другого берега, так и переждали пожар.
Эта сказка обрастала подробностями и мелочами художественного содержания. Каждый в семье рассказывал о своих героических предках по-своему. И все они были героями и спасителями, а Манюня – почти святой.
Потомки той самой Манюни были соседями Василия.
Уж такие святые, чтоб их!
Дед с бабкой, с которыми бок о бок жил Василий много лет, были трудолюбивыми, да. Но уж очень захапистыми.
Дом их большой, с высоким цоколем, резными окнами смотрел на село, крыша с петухом возвышалась над другими избами.
Переругался с ними Василий из-за забора – на его территории поставили, пока Василий на учебе был в городе. А жена, Наталья, все ссорилась с соседской бабкой из-за огорода. То кабаки той на их огород залезли, то крона деревьев тенит, то травища…уж когда старики огород подзапустили по немощи.
Старики не молчали, тоже поругаться да поорать любили оба. И жалобы писали, и письма в инстанции.
Василий разгребал потом… Председатель же.
И всегда Василий на этот дом со злобой смотрел. Одного случая достаточно, чтоб обозлиться навеки, а тут. Так уж сложилось.
Но старики умерли, друг за другом ушли, и вселилась в дом эта Настасья.
Хозяйственная женщина лет пятидесяти, дальняя родственница бездетных стариков. Последнее место жительства – город Сортавала где-то в Карелии. И что её сюда к ним принесло – непонятно.
Говорили – есть у неё взрослый сын, но больше никаких подробностей никто не знал.
Приезжали к ней люди издалека, кто на автобусе проходящем, а кто – даже и на личных машинах. Ездят и ездят.
Узнала Наталья – лекарка она, знахарка, людей от болезней разных лечит.
– Вот! Еще колдуньи нам по соседству не хватало! Удружили Морозовы!
А колдунья дом обустраивала. Да так серьезно, дорого, что Василий задумался – это ж какие деньжищи за свое врачевание она берет!
Кругом обманщики.
Это на какие такие шиши она двор цементирует? Или крышу меняет полностью… Целые бригады неделями работали, а она и кормит, и поит их. А сама нигде вообще не работает, да и пенсии нет. Что это, если не мошенничество?
А когда она затеяла большую пристройку, и узнал он это от ее рабочих, и вовсе расстроился. И хоть суды товарищеские уже и отжили свое, собрал такое совещание и пригласил туда Куприянову Анастасию.
Она и не ведала тогда, что шла на свой суд.
В том году и правда засуха пришла на всю их область и соседние. Продолжительная жара иссушила почву, погорел урожай. Арыки уж после копали, после драки и на будущее.
На селе только о ее предсказании и говорили. Провидицей и святой считать начали. И о председателе шушукались – вот ведь, такую женщину судил.
А потом вдруг пустила она в свой дом семью многодетную, где двое детей – инвалиды. Говорят – и не родню совсем, а просто лечила детей этих когда-то.
Вскоре Василий ушел на пенсию. Времена пошли другие, совхоз распадался на глазах, уже кругом появлялись фермеры.
Фермерством занималась и соседняя многодетная семья. Держали коров, продавали молоко. А Василия, по-прежнему, раздражала вся эта их суета. Ишь ты, богатеют…
Он смотрел из окна, как один из сыновей грузит бидоны с молоком в новый УАЗ, как под навесом суетятся доярки, как весело там у них и шумно для утренних часов.
Уж не раз он ругался с ними из-за этой громкой утренней суеты, хоть и сам был ранний всегда, но из принципа…
Настасья по-прежнему жила тут и, по-прежнему, лечила. Хоть в последнее время, говорят, и намного меньше. Тоже старилась.
А сейчас … сейчас Василий оказался в таком положении, какого никому не пожелаешь. Через несколько дней у него немного ожила левая сторона, а правая так и осталась бесчувственной.
Ныли кости, будто кто гнул их и ломал. Силой духа он пытался заставить свое тело подняться, стать таким, как прежде, но оно оставалось недвижным и безучастным.
Он смотрел на свою правую кисть с согнутыми желтыми пальцами, и она казалась ему чужой. Хотелось сжать ее, вскочить, закричать на весь этот мир, так жестоко поступившим с ним. Но и язык его не слушался.
Холодный страх проникал в нутро.
Наталья утомилась за эти дни так, что и сама слегла. Приехала дочь, была у отца в больнице целых две недели, кормила с ложечки да из трубочки.
Беспомощность эта раздражала Василия сильно. Но терпел, старался не капризничать – и так дочь своих бросила, прилетела. И на том спасибо.
Они с женой уже рассуждали о том, чтоб их – стариков, значит, перевезти поближе к дочери, а Василий мычал и смотрел грозно.
Женщины понимали – не хочет он никуда ехать.
Вскоре забрали они Василия домой, врачи разрешили. Он, по-прежнему, только лежал, сидеть, самостоятельно поднести ложку, сходить в туалет и что-то сказать – не мог.
Не иначе как смерть пришла вот таким путем. Только вот мучить-то зачем? Уж забирала б, да и не мучала никого – ни его самого, ни близких.
Но жена и дочь были настроены по-другому. Они рассуждали о способах лечения, методах, строили планы.
– Пап, ну почему ты против тетки Насти-то? Я вон сегодня разговаривала с людьми, они к ней из Сибири ехали. И твою хворь она лечит. Живём рядом с лекаркой знаменитой и не пользуемся. Пап, ну давай я к ней схожу…
Отца она уже понимала хорошо – грозный вымученный взгляд, значит не готов ещё. Годы вражды не проходят бесследно …
Наталья тоже плакала – просила послушать дочь, но Василий был непреклонен.
Дела на поправку никак не шли. Врачи разводили руками, а Василий мучался сам и мучал жену. Дочка вынуждена была уехать – работа.
Днём Василий дремал много, а ночью… А ночью маялся. Мысли все туда, все в прошлое уходили, хорошее проскакивало, а плохое зацеплялось в голове за извилины и кружилось, и маячило.
Он стонал, будил жену, она тихо плакала на кухне от жалости к дорогому своему мужу.
И кто им теперь поможет? Вдвоем они, вдвоем и терпеть…
А однажды рано утром, когда ночь промучалась с Василем, глянула она в окно кухни. А там, в доме напротив другое окно, а в нем – Анастасия. И жалостливо так прямо на неё смотрит, прямо в глаза, кажется, хоть и далече.
И показалось Наталье, что разрешения та спрашивает на приход. Схватилась она за окно, быстро, суетно его отворила, чуть графин не уронила, и положила руку на грудь, глядя на соседку. Такой был порыв.
Анастасия кивнула и исчезла в темном пространстве комнаты. Наталья уж решила, что помутнение на неё нашло из-за ночи бессонной, но часа через два услышала стук в дверь.
Наталья опустила руки, мгновение сидела не шевелясь, словно поняла, что там за дверью – надежда последняя. И если и она окажется ложной…
– Здравствуй, Наталья. Плохо Василию спится, смотрю.
– Здравствуй, Насть. Плохо, Насть.
И тут гордая всегда Наталья вдруг почувствовала такое тепло, идущее от соседки, такую почти видимую струю надежды, что ослабленные колени подкосились, а нервы выхлестнули невыплаканные ещё слёзы.
Она упала ей на грудь и зарыдала:
– Помоги, Настя! Коли можешь, помоги! Ведь гордый он…
– Ну, ну! Бог поможет! И я, чем могу. Только в церковь тебе сходить надо, Наташ. Свечку за здравие поставить.
– Так ить, неверующий он у меня, – зашептала Наталья, – Совсем, злиться будет.
– Главное, ты – верь, а он…с исцелением и вера придет. Не горюй, помолись лучше.
Анастасия вошла в комнату к Василию.
– Здорово, Василь. Я напою тебя чаем. Чаем. И вскоре опять приду, ещё напою. Часто ходить буду, каждый час почти. А ты меня ждать будешь, каждый раз, перед приходом моим молиться будешь. Короткая молитва-то: говори просто десять раз «Помилуй мя, Господи». Только десять раз подряд говори, про себя конечно, мысленно. И считай.
А уходя Наталье строго настрого наказала не кормить его сегодня, как бы грозно не требовал. Наталья удивилась, но обещала, а там, как пойдет…
Но пошло все очень хорошо. Есть Василий не просил, то дремал, то ждал Анастасию. Читал ли он молитвы, Наталья не ведала, но на неё не рычал и на Анастасию тоже. Уже хорошо.
Сходила она и в церковь, оставив мужа на соседку. А после церкви так спокойно вдруг стало, что уснула на диване, пропустила даже визит Настасьи.
А та приходила часто, приносила то ли чай, то ли лекарство, а Наталье казалось, что это какое-то очищение. И так ей рядом с Настей хорошо было, так тепло.
– Хорошо все будет, Наташ, не сомневайся, а молись. И ещё смотри покажу тебе что делать.
И она показала какие-то процедуры– не то гимнастику, не то массаж. Странно как-то положила Василя, скрестив тому ногу и велела переложить лишь через час.
И покатились дни спокойнее. Василь начал спать ночами. Весь день дёргала его Анастасия процедурами, порой он и нервничал, и уставал, но гнать её не просил, подчинялся.
А она уже давала ему задания – молитвы длинные учить. Наталья их читала и по всему понимала – муж заучивает. Он лежал, закрыв глаза, а потом открывал и вроде как повторял, глаза бегали.
А Василий… Василий просто понял, что так ему легче. Когда читал эти молитвенные слова, когда заучивал, время летело быстро. Когда ждал Настасью, тоже.
Процедуры гимнастические не любил очень, но терпел. Пусть потешаются, раз им так легче. А он потерпит.
Видел он, что и Наталья ожила, успокоилась немного, обнадежилась. И от этого стало легче.
А недели через две усадили его бабы в подушки. Голова пошла кругом от их экспериментов, но когда привык, очень понравилось.
А потом парни, что из семьи многодетной уж взрослые дети, прикатили инвалидное кресло. Сам парень сидячий и привез. Сам – на кресле новом, и старое впереди катит. Посадили Василя на него. Правда, лёжа почти, не держалось тело Василия.
Но на улицу вывезли. И стали вывозить каждый день. Гулять Василию очень нравилось.
И когда наступил сентябрь, Наталья одевала его потеплее и ещё укутывала теплым одеялом.
Однажды вывезла вот так.
Так тихо было за домом в огороде, так свежо. Воздух был прозрачен, как будто ждал ветра. А в небе не было ни облака, ни птицы, ни суеты, ни паутины. Наталья ушла за одеялом, да и задержалась – не больно холодно, вот и решила, что и не нужно оно.
Василий полулежал и смотрел в небо. И показалось ему, что в небе – Господь Бог, пребывающий нынче в благодушии. И Василий – в благодушии.
Чтоб не думать о плохом он всегда читал заученные молитвы.
И сегодня особенно совестно стало за себя, за мысли прошлые убогие совестно.
Так совестно, что он съежился, спрятал кисти обеих рук, втягивая их в рукава длинного свитера. А потом правой рукой подтянул свитер на левую кисть. И вдруг понял, что ощущает все свое озябшее тело под пальцами, под губами, ощущает стук сердца под душой.
И чтоб не задохнуться, не ошалеть от этого осознания, он тихо дыханно, но уже вслух заговорил:
– Господи, видишь ты мою болезнь. Ты знаешь, как я грешен и немощен. Помоги мне терпеть и благодарить тебя. Господи, сотвори, чтобы болезнь эта была в очищение многих моих грехов. И, если мне полезно, исцели меня вскоре.
