Она мечтала о сказке, но вместо принца встретила оборотня в дорогом костюме. За блеском шикарной жизни скрывалась ледяная клетка, и только ценой боли она смогла вырваться на свободу, чтобы обрести настоящее счастье — простое, человеческое и такое хрупкое
Вечер стелился по городу мягким бархатным покрывалом, укрывая усталые улицы и стирая резкие углы многоэтажек. Виктория, а не Ирина, осторожно повернула ключ в замке, впуская в прихожую тишину, густую, как смола. Каждый её движение было отточенным, почти бесшумным ритуалом — пальцы скользили по молнии платья, шелест ткани казался оглушительным в спящем пространстве. Она прикусила нижнюю губу, когда кожа её ступней, освобожденная от плена изысканных, но безжалостных туфель-лодочек, встретила прохладу паркета. Стону, который рвался наружу, удалось превратить в едва слышный выдох, смешавшийся с шепотом ночи за окном.
— Что так рано вернулась? Сбежала? Не понравилось торжество? — Голос матери прозвучал не из темноты спальни, а откуда-то с края коридора, где она, видимо, ждала, затаившись, как тень.
— А ты чего не спишь? Меня караулишь? — сорвалось с губ Виктории, отрывисто и резко, будто щелчок затвора.
Мать, женщина с усталым, но всё ещё прекрасным лицом, только поджала губы, и этот безмолвный жест был красноречивее любых упреков. Она растворилась в дверном проеме, оставив после себя волну холодного разочарования. Виктория почувствовала, как под сердцем ворочается острый, знакомый камушек вины. Она медленно прошла в гостиную, где тусклый свет бра падал на склонившуюся над вязанием женскую фигуру, и опустилась на край дивана, обвив плечи матери хрупкими, внезапно ослабевшими руками.
— Не подлизывайся. Не хочешь — не рассказывай. Я потом всё узнаю от матери Ксении, — проговорила та, но пальцы её уже разжались, выпуская спицы, и легли на дочерние ладони.
— Мамочка, прости. Я просто выдохлась, ноги будто в тисках побывали. Ресторан… он был похож на хрустальную шкатулку из сказки. Сотни огней, блеск, гул голосов. А Ксения… она парила в облаке белого кружева, казалась невесомой. И жених рядом — статный, улыбчивый, картина из глянцевого журнала…
— А что же заставило покинуть этот сказочный мир раньше полуночи? — мягко, но настойчиво перебила мать.
— Мама, все там… они будто выточены из одного холодного мрамора. Улыбки отрепетированные, взгляды оценивающие. Я чувствовала себя не гостем, а случайно залетевшей молью, которую терпят из вежливости. Да и завтра рано.
— Куда это? Завтра же воскресенье, — в голосе матери зазвучала тревожная нотка, а глаза, цвета выцветшего неба, пристально изучали лицо дочери.
— Тем более. Утром всё расскажу. Всё, я в душ. — Виктория коснулась губами морщинистой щеки, ощутив знакомый запах детства — ваниль и что-то уютное, домашнее, и ретировалась в свою комнату.
Платье, когда-то казавшееся ей таким элегантным, теперь лежало на стуле бесформенным скомканным пятном, крича о своей вчерашней немодности и дешевизне. Под струями почти обжигающе горячей воды она старалась смыть не только духи и пудру, но и ощущение чужих прикосновений. Особенно она терла спину, где, казалось, всё ещё жгло от памяти о влажных, настырных ладонях того человека, что пригласил её на танец. Он не слушал отказов, его объятие было плотным, удушающим кольцом, а её туфли впивались в пятки, словно мелкие, злые шипы. Весь танец она смотрела куда-то поверх его плеча, пытаясь улететь мыслями подальше.
А потом был столик, неумолчный поток вина в её бокал и чувство полнейшего одиночества среди моря веселья. Лишь раз, мельком, она поймала на себе чей-то взгляд. Взгляд спокойный, изучающий, принадлежащий мужчине с неброскими, но запоминающимися чертами лица. Но он не сделал ни шага, не пришёл на выручку, остался лишь случайным наблюдателем в её личной мелодраме. Тогда она и сбежала, солгав про туалет, выскользнув на прохладное безразличие ночного города в такси.
Сон не шёл. Под закрытыми веками всё кружились пары, звенели бокалы, смеялись чужие голоса. И всплывало то самое лицо со спокойным взглядом. «Напрасно ждала, — строго сказала себе Виктория, уткнувшись лицом в подушку. — И думать нечего». И только под утро забылась тяжёлым, беспокойным сном.
Осень, начавшаяся робким золотом сентября, перешла в фазу промозглого, слякотного октября. Ксения, вернувшись из дальних стран, позвала в гости — похвастаться новым бытом и поделиться впечатлениями. Любопытство взяло верх: Виктории искренне хотелось увидеть, как живут за высокими заборами. С пустыми руками идти было неловко, и после пар она зашла в знакомую кондитерскую за изысканными пирожными. Выходя, она буквально столкнулась в дверях с кем-то.
— Прошу прощения, — сделал шаг назад незнакомец, пропуская её.
— Это вы? — прозвучал его голос, и Виктория подняла глаза. Перед ней стоял он. Тот самый молчаливый свидетель её неловкости на свадьбе. От неожиданности она застыла, будто вросла в порог.
— Выходите же, а то создаём пробку, — он рассмеялся, и в смехе этом не было насмешки, только лёгкая, смущённая доброжелательность. Он взял её за локоть и мягко вывел из прохода.
— Вы тогда исчезли так стремительно, настоящая Золушка. Я даже имени не успел спросить.
— Но хрустальную туфельку я, к счастью, не обронила, — парировала Виктория, и на её губах дрогнула улыбка.
— Вы сейчас домой? Позвольте подвезти, — предложил он.
— Нет, я к подруге, к той самой невесте. А вы разве не за покупками? — она с легким удивлением подняла бровь.
— После такой встречи я готов пренебречь всеми сладостями мира, — сказал он, кивнув на коробку в её руках. — Пойдёмте. — Его прикосновение к локтю было уверенным, но ненавязчивым.
Машина была большой, тихой, пахла дорогой кожей и кофе. Он вёл её легко, не спрашивая адреса. Виктория насторожилась.
— Я знаю, где живёт ваша подруга. Мы с её супругом давние партнёры, — объяснил он, будто прочитав её мысли. — Меня, кстати, зовут Георгий.
Он говорил о себе без пафоса: разведён, любит горные лыжи, содержит старого лабрадора по кличке Граф. «Умён, красив, состоятелен. Всё, как в маминых мечтах», — пронеслось в голове у Виктории.
— Что так поздно? Уже волноваться начала, — встретила её мать дома.
— Заезжала к Ксении. Ну и живёт она, мам… — И под радостным, жадно ловящим каждое слово взглядом матери Виктория стала описывать интерьеры, террасу с видом на лес и загоревшую подругу.
— А как ты добралась? Она ведь теперь в «Долине снобов», — так с лёгкой завистью и издёвкой горожане окрестили тот престижный посёлок.
— Меня подвёз знакомый, — неохотно выдохнула Виктория, сразу пожалев о сказанном.
— Со свадьбы? Он из их круга? Номер телефона хоть взял?
— Мам, дала, конечно, с боем вручила, — буркнула она, раздражение поднимаясь комом в горле.
— А ты не ворчи. Солидный мужчина проявил интерес, а ты, знаю я тебя, можешь и нос воротить.
— Я не воротила. Всё передала. Допрос закончен? — отрезала Виктория.
— Что с тобой? Чем ты недовольна?
— Меня твои расспросы измотали. Так хочешь поскорее сбыть меня с рук? — выплеснула она накипевшее.
— Не неси чепухи. Я о будущем твоём беспокоюсь. Хочу, чтобы ты была счастлива, как Ксения. В достатке, в уверенности. А не прозябала в вечной учёбе да в бедности.
— Мама, когда мы с тобой прозябали? — прищурилась Виктория.
— Ну, это я образно, — смягчилась мать. — Доченька, а он-то тебе… нравится?
— Мам, хватит. Я не готова даже думать о замужестве.
Спасительный звонок раздался как раз вовремя. Звонил Георгий.
— Решил не медлить. Что делаешь в воскресенье?
— Готовлюсь к семинару на понедельник.
— Весь день напролёт? Погода чудесная. Предлагаю конную прогулку. Вы ездили верхом? Нет? Тогда отлично. Заеду за вами в одиннадцать.
Она согласилась, лишь потом заметив, что он уже перешёл на «ты».
Она знала лошадей только по деревне у бабушки — огромных, добродушных, пахнущих потом и сеном. Боялась их. Но тот день подарил ей ощущение полёта, единения с мощным, грациозным животным и с самим ветром, который свистел в ушах. Георгий ухаживал красиво, ненавязчиво, постепенно приоткрывая дверь в свой мир — мир частных клубов, вернисажей, деловых ужинов. Он обладал даром располагать к себе людей, его слова звучали убедительно, а внимание льстило.
На следующей неделе он нежданно появился на пороге их квартиры с огромным букетом осенних хризантем и изысканным десертом из ресторана. Виктория сгорала от стыда за потертый ковёр, скромную мебель, но Георгий, казалось, ничего не замечал. Он был очарователен, шутил с матерью, восхищался её выпечкой. Сказал, что вырос в такой же маленькой, но невероятно уютной квартире, где пахло яблочным пирогом. Мать растаяла окончательно.
— Не мужчина, а сказка, — прошептала она, когда Георгий уехал. — Если предложение сделает, ты ведь не откажешь? — в её глазах горела надежда.
— Мама, мы почти не знаем друг друга!
Но под самый Новый год, под бой курантов и искры салюта за окном, Георгий опустился на одно колено. Бриллиант в кольце поймал огоньки гирлянд и рассыпал по стенам радужные зайчики.
— Боже, как я счастлива! Теперь могу и глаза закрыть спокойно, — воскликнула мать, прижимая руки к груди. Виктория лишь молча качала головой, захваченная водоворотом событий.
Свадьбу играли в начале марта, когда весна уже дышала на землю тёплым ветром, а с крыш звенела первая капель. Виктория настояла на камерности — без толпы, пафоса, только самые близкие. Георгий согласился без возражений.
После медового месяца жизнь потекла по новому руслу. Виктория переехала в его просторный, холодноватый от избытка мрамора и стекла дом.
— Наконец-то будет с кем поговорить о чём-то, кроме сумок и курортов, — радовалась Ксения, заметно округлившаяся к тому времени. — А то жёны друзей Георгия… будто фарфоровые куклы с пустыми глазами.
Они снова стали соседками. Но свобода Виктории оказалась призрачной. В институт и обратно её возил водитель. Прогулки в одиночестве исключались. Однажды занятия отменили, и она, вдохнув полной грудью мартовский воздух, пахнущий талым снегом и обещаниями, отправилась домой пешком. Почки на ветвях лопались, выпуская на свет клейкие, изумрудные листочки.
Её догнал Савва, однокурсник, с которым когда-то готовились к экзаменам. Зашли в маленькое кафе на углу. Как же она соскучилась по простому разговору, по шуткам, по спорам о книгах! Оказалось, что в группе её давно сторонились, считая «выскочкой, попавшей в золотую клетку».
— О чём задумалась? — спросил Савва.
— Пора мне, — вздохнула она.
— Он… ограничивает тебя? — уловил он её настроение.
— Нет, что ты. Просто правда пора.
Дома её ждал Георгий. Он стоял у камина, спиной к огню, и лицо его было в тени.
— Где была? — голос его был тихим, плоским, как лезвие.
— В институте.
— Не лги. Занятия отменили. Ты не вызвала машину. Почему? Чтобы встретиться с ним?
— Это Савва, однокурсник. Мы просто выпили кофе, — опешила она.
Он подошёл ближе. Глаза, обычно тёплые, стали цвета зимнего льда.
— Что в этом такого? — голос её дрогнул, хотя внутри всё кричало от негодования.
— Ты — моя жена. У меня немало врагов и завистников. Любой твой неверный шаг — пятно на моей репутации. Ты не имеешь права подставлять меня.
— Сидение в кафе — это «подставить»? — не поверила своим ушам Виктория.
— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — он резко сократил расстояние между ними.
— Не говори со мной таким тоном, — отступила она на шаг, наткнувшись на спинку кресла.
— Я не разрешал тебе гулять одной, — прошипел он, и его пальцы, железные тиски, впились в её запястье, притягивая к себе. — Если не научишься слушаться…
— Что тогда? Убьёшь? — вырвалось у неё, попытка вырваться была тщетной.
Она не успела понять, откуда пришёл удар. Сначала в ушах exploded оглушительный звон, заглушивший всё. Она видела, как движутся его губы, но не слышала слов. На языке появился солоноватый, медный привкус. Лицо онемело, став чужим. Он наклонился, и сквозь шум в голове пробились слова:
— Поняла?
— Я… поняла, — сумела выдавить она, губы плохо слушались.
Второй удар, стремительный, пришёлся на ту же щёку. Отброшенная на пол, она ударилась затылком о ножку стола, и мир поплыл, растворившись в чёрной густой пустоте.
Очнулась она одна. Всё тело била мелкая дрожь, сдерживаемое рыдание разрывало грудь. Добравшись до спальни на втором этаже, она рухнула на покрывало. Только здесь дала волю слезам — беззвучным, отчаянным. Потом, решив приложить лёд, обнаружила, что дверь заперта снаружи. Телефона на тумбочке тоже не было.
Утро принесло новую боль. Отражение в зеркале было чужим: распухшее, испещрённое сине-багровыми пятнами лицо. Георгий не приходил. Замок щёлкнул лишь к вечеру.
— Ну что, образумилась? — он стоял на пороге, свежий, пахнущий парфюмом.
— Ненавижу! Выпусти! — выкрикнула она, и старая рана на губе раскрылась, наполнив рот знакомой горечью.
Новый удар, уже привычный, отправил её обратно на кровать. Дверь снова захлопнулась, ключ повернулся. Но теперь в её душе, рядом со страхом, поселилось холодное, ясное решение.
Уборщица, приходившая днём, сжалилась над ней. Старая женщина, увидев её лицо, ахнула и, дрожа от страха, всё же повернула ключ.
— Он меня убьёт за это…
— Скажете, что я обманула, попросила воды и сбежала. Скажете так, — быстро прошептала Виктория, уже спускаясь по лестнице.
— Дитя, надень маску, лицо прикрой, — кинула ей вдогонку женщина, протягивая медицинскую маску и лёгкий шарф.
Домой она шла переулками, пряча изуродованное лицо. Мать, увидев её, не вскрикнула, а замерла, будто сама превратилась в камень. Потом тихо, без слов, обняла.
— Казался таким порядочным… Прости меня. Я так хотела для тебя лучшего. А если он придёт сюда?
— Не придёт, — глухо сказала Виктория, но на всякий случай позвонила Савве.
Он приехал, не задавая лишних вопросов. Будущий хирург, он уже работал на «скорой». Аккуратно обработал ссадины, вызвал своего знакомого врача для официального освидетельствования, сфотографировал всё на телефон. Позже он отправил снимки Георгию с кратким, деловым сообщением: любая попытка приблизиться — и эти фото окажутся в сети и в редакциях всех major-изданий.
Георгий исчез из её жизни так же стремительно, как и появился. Развод был оформлен быстро и без её участия. Через две недели, когда синяки поблёкли, превратившись в жёлто-зелёные тени, Виктория вернулась в институт, встретившая однокурсников теперь уже другим, более твёрдым взглядом.
Летом, после выпускных экзаменов, они с Саввой сидели в уличном кафе, наблюдая, как вечер окрашивает город в пастельные тона. Мимо их столика, не заметив её, прошёл Георгий. Под руку с ним была хрупкая девушка с восторженными глазами, так похожими на её собственные когда-то. Когда он направился в сторону туалета, Виктория, движимая внезапным порывом, подошла к столику.
— Будьте осторожны, — тихо, но чётко сказала она. — Бегите от него. Пока не поздно. Он избил меня. Я — его бывшая жена.
Девушка уставилась на неё с немым вопросом и недоверием.
— Пожалуйста, — добавила Виктория. — И не говорите, что видели меня.
Она быстро ушла, не оглядываясь. Через стекло видела, как Георгий вернулся, о чём-то спросил спутницу. Та невинно пожала плечами. «Не сказала», — прошептала Виктория, и камень, долго лежавший на душе, наконец сдвинулся.
— Зачем ты это сделала? Он мог увидеть! — волновался Савва, догоняя её.
— Меня никто не предупредил. Все молчали. Даже Ксения. Я не хочу, чтобы ещё кто-то прошёл через это.
Они уехали в другой город, где поступили в ординатуру. Савва стал блестящим хирургом, Виктория — чутким кардиологом. У них родился сын, которого назвали Львом, в честь спокойной, внутренней силы. Мать, пережившая тяжёлый урок, научилась любить дочь без условий и навязчивых планов, просто радуясь её улыбке.
Однажды, сидя в кресле парикмахерской в ожидании стрижки, Виктория перелистывала старый глянцевый журнал. Взгляд упал на заметку в углу: «Резонансное убийство в элитном посёлке. Бизнесмен Георгий Волынский жестоко расправился с женой». Фотография подруги-недотроги смотрела со страницы пустыми, ничего не успевшими понять глазами. «Не послушалась…», — тихо вздохнула Виктория, закрывая журнал.
Она подняла глаза к окну. На тротуаре, залитом золотым светом заходящего солнца, Савва неспешно катил коляску, что-то рассказывая склонившемуся к нему маленькому Льву. Они смеялись, и этот смех, тихий, искренний, был слышен даже сквозь стекло.
В её сердце, где когда-то поселился страх, теперь царил прочный, тёплый мир. Счастье, которое она нашла, не мерцало огнями хрустальных люстр и не звенело бокалами. Оно пахло домашним хлебом, звучало спокойным голосом любимого и отражалось в доверчивых глазах сына. Оно было простым, своим, и оттого — бесценным. А за окном парикмахерской медленно спускался вечер, такой же тихий и уверенный, как шаги человека, который знает, куда идёт, и ценит каждый миг пути, освещённый не чужим блеском, а собственным, тихим, но неугасимым светом.
