Стеклянная тень за спиной
Тишину в прихожей разорвал истошный, пронзительный крик, от которого по стеклам задрожали чашки в серванте.
— Мамочка, я хочу кушать! Прямо сейчас!
Анфиса ревела на кухне, размазывая горькие, соленые слезы по раскрасневшимся, горящим щекам. Комната выглядела как после мини-урагана: по всему полу валялись разноцветные машинки, деревянные кубики с выщербленными уголками и обезглавленная кукла с пустыми стеклянными глазами, уставившимися в потолок. Артем остановился в дверном проеме, его пальцы разжались, и тяжелая кожаная сумка съехала с плеча, глухо шлепнувшись на паркет. Целый день в душной, пропитанной запахом антисептика и страха поликлинике — укол за уколом, история болезни за историей болезни, нескончаемая вереница кашляющих, хрипящих стариков, каждый из которых смотрел на него как на последнюю надежду. А дома — новый, бесконечный круг ада. Его личный ад, пахнущий детскими слезами и пригоревшим маслом.
— Мамочка! — Анфиса топнула ножкой в розовом носочке, с силой тыча пальчиком в свой живот. — Живот скрипит! Кушать хочу!
Артем заставил себя сделать шаг, механически открыл холодильник. Ослепительно-белый свет выхватил из полумрака унылую картину: пустые, сияющие чистотой полки, полупустой пакет молока, три одиноких яйца в синей форме и половинка засохшего батона. Его плечи, такие широкие и надежные для пациентов, бессильно опустились. Снова яичница. Снова Марк будет молча, но выразительно вздыхать, отодвигать тарелку и смотреть на него тем взглядом, в котором читался бездонный, вселенский укор.
— Сейчас, солнышко мое, мамочка все быстренько приготовит, — его голос прозвучал хрипло и устало, будто сквозь вату.
Из гостиной доносилось мерное, монотонное, раздражающее клацанье клавиш. Марк работал за своим ультратонким ноутбуком, полностью погруженный в виртуальный мир цифр и графиков. Анфиса плакала уже добрых полчаса, голосила так, что слышно было, наверное, соседям сверху, но он даже не пошевелился, не оторвался от мерцающего экрана, не спросил: «Что случилось?»
Артем разбил яйца на раскаленную сковородку, они захлопали и зашипели, разбрызгивая мелкие капли жира. Нарезал черствый хлеб крупными, неаккуратными ломтями. Анфиса утерла нос заляпанным рукавом домашней пижамки и притихла, завороженно глядя на шипящую, покрывающуюся румяной корочкой яичницу. Ее огромные, синие, как у отца, глаза были полны слез.
— А папа будет с нами кушать? — прошептала она, уже почти успокоившись.
— Будет, — безжизненно ответил Артем, чувствуя, как каждая клеточка его тела кричит от изнеможения.
Через полчаса они молча сидели за обеденным столом втроем. Марк наконец оторвался от работы, устало протер переносицу и без интереса проткнул вилкой золотистый желток. Ярко-желтая жидкость, как лава, медленно растеклась по белой фарфоровой тарелке. Он поднял кусок на вилке, медленно прожевал, глядя в одну точку, и тяжело, преувеличенно глубоко вздохнул. Этот вздох прозвучал громче любого крика.
— Моя мама всегда к ужину борщ варила, наваристый, — произнес он, не глядя на Артема, уставившись на свою тарелку. — Помнишь, какой ароматный был? С чесночными пампушками. А у нас… опять яичница. Снова.
Анфиса, подражая отцу, размазывала желток пальцем, рисуя причудливые желтые дорожки по белизне тарелки.
— Как у бабушки Веры вкусно-вкусно было! — подхватила она, не понимая смысла произносимых слов, но точно улавливая интонацию и желая угодить обожаемому папе.
Артем молча жевал безвкусный хлеб. В горле встал огромный, колючий комок, который невозможно было протолкнуть. Каждый день. Одно и то же. Сравнения. Упреки. Молчаливые, но оттого еще более унизительные вздохи. Он работал с семи утра до шести вечера, лечил людей, вытаскивал их с того света, а дома должен был еще и соответствовать идеалу свекрови, варить борщи, которые ему с детства были противны.
— В магазин сходить некогда было, — тихо, почти апатично сказал он, глядя на свои руки — руки хирурга, которые сейчас резали хлеб.
— А мама как-то успевала, — Марк с силой отложил вилку, и металл звякнул о фарфор. — И на двух работах крутилась, и дом в идеальном состоянии содержала. И я с Димкой всегда были сытые, накормленные, при полном параде.
Анфиса уловила одобрение в голосе отца и радостно закивала, глядя на него преданными глазами.
— Бабушка Вера лучше готовит?
— Конечно, лучше, малышка, — Марк снисходительно потрепал дочку по голове, и на его лице наконец появилась теплая, но не для них предназначенная улыбка. — У нее руки золотые.
Артем встал, начал с грохотом собирать тарелки. Его руки мелко дрожали — от чудовищной усталости, накопленной за день, и от щемящей, горькой обиды, которая разъедала изнутри.
Воскресным утром Анфиса, словно маленький смерч, высыпала все игрушки из огромного пластикового ящика прямо на пол гостиной. Кубики, машинки, мелкие детали конструктора — все смешалось в одну яркую, не поддающуюся логике кучу.
— Не хочу-у-у в садик! — капризничала она, убегая от Артема с разукрашенными единорогами колготками в руках. — Хочу к бабушке Вере!
— Анфисочка, давай быстрее, уговорим ножки. Мамочка очень опаздывает, — голос Артема звучал сдавленно, спина ныла и гудела после тяжелейшей ночной смены в приемном покое, где ему пришлось бороться за жизнь трех человек.
Марк вышел из ванной, повязывая строгий галстук. Он прошел по гостиной, задумчиво провел указательным пальцем по поверхности книжной полки, посмотрел на прилипшую к коже серую пыль. Его лицо выразило брезгливое разочарование.
— Мама всегда к восьми утра в доме идеальный порядок наводила, — произнес он, отряхивая палец. — Все сверкало, как в операционной. Блестело. А у нас… вечный бардак. И с ребенком справиться не можешь.
Артем сжал кулаки, продолжая на коленях собирать разбросанные детали «Лего». Красные, синие, желтые квадратики — все смешалось перед его глазами в одно цветное пятно, пляшущее от слез, которые он отчаянно сдерживал.
— Помоги тогда, если видишь, — процедил он сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как нарастает волна ярости.
— Я на серьезную встречу собираюсь. У мужчин, знаешь ли, другие обязанности, — отрезал Марк, поправляя манжеты.
Анфиса вертелась посреди комнаты в одной майке, размахивая колготками как знаменем своего маленького бунта.
— Не буду одеваться! Не пойду!
— Анфиса, немедленно иди сюда! — резко, почти крикнул Артем, и тут же пожалел о сорвавшемся тоне.
Марк покачал головой с видом глубокого эксперта по воспитанию.
— Вот видишь? Ребенок совсем от рук отбился. Мама с нами так не церемонилась. Воспитывала строго. И ничего, выросли людьми.
Он взял портфель и направился к двери, не оглядываясь. Анфиса, почувствовав себя покинутой, расплакалась еще громче.
В среду вечером зазвонил домашний телефон. Марк был на кухне, Артем гладил в комнате гору белья. Муж включил громкую связь, и тишину квартиры взорвал бодрый, властный голос.
— Игорек, сыночек мой! Ну, как дела? Что Леночка сегодня на ужин состряпала?
Марк бросил взгляд на плиту, где на слабом огне лениво тушилась картошка с сосисками.
— Да ничего особенного, мам, как всегда. Картошечка с сосисками. Не то что твои фирменные голубцы с соусом. Объедение.
Артем замер с раскаленным утюгом в руке, будто его ударили током. Галина Петровна на том конце провода многозначительно цокнула языком.
— Ох, Игорек, жалко мне тебя, родной. Мужчина — добытчик, он должен хорошо, качественно питаться, силы восстанавливать. А тут какие-то сосиски… Знаешь что, я завтра приеду, покажу на практике, как настоящих мужчин кормят. А то совсем твоя Лена расслабилась, распустила себя.
— Давай, мам, мы будем только рады, — с неподдельным облегчением в голосе сказал Марк.
Артем поставил утюг на подставку, выдернул вилку из розетки. Его пальцы предательски тряслись. Опять. Опять эта женщина приедет, чтобы учить его жизни в его же собственной квартире, выискивать пыль, критиковать и устанавливать свои порядки.
— Марк, — позвал он, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Что?
— Зачем ты ей сказал про голубцы? Зачем?
— А что такого? Констатирую факт. Мамины голубцы — произведение искусства. Объективная реальность.
Анфиса в это время сидела на ковре и старательно сортировала машинки по цветам. Артем посмотрел на дочку, на ее наивное, серьезное личико, потом на мужа.
— При ребенке не стоило, — тихо сказал он.
— Анфиса ничего не понимает, — отмахнулся Марк.
— Понимает, Марк. Она все прекрасно понимает и впитывает, как губка.
В четверг ровно в пять, как по команде, в дверь позвонили. На пороге стояла Галина Петровна, Вероника Сергеевна, как звали ее близкие. Две огромные сумки, набитые продуктами, оттягивали ее руки. Она торжественно вошла, поцеловала сына в щеку, Артему кивнула сухо, оценивающе.
— Ну что, Леночка, покажу наглядно, как настоящий, сытный ужин для работающего мужчины готовится, — объявила она, без лишних слов проходя на кухню, будто это была ее законная территория.
Из сумок, как по мановению волшебной палочки, появилось свежее мясо, горы лука, морковь, пучки зелени, маленькие баночки с самодельными специями. Настоящая симфония идеальной домохозяйки.
— Видишь, что настоящая, заботливая хозяйка в дом приносит? — Вероника Сергеевна с упоением расставляла продукты на столе, как полководец расставляет войска перед битвой. — Не эти магазинные полуфабрикаты, от которых один вред.
Артем стоял у окна, чувствуя себя чужаком, статистом на собственной кухне. Анфиса прибежала на звук знакомого голоса, увидела бабушку и радостно запрыгала.
— Бабусечка! Бабуля приехала!
— Анфиска, радость моя! — Вероника Сергеевна подхватила внучку на руки, закружила. — Бабушка сейчас такой кулинарный шедевр приготовит, пальчики оближешь! Не чета тому, что тут обычно едите.
Через час кухня напоминала поле боя после сражения. Вероника Сергеевна командовала, как опытный генерал, а Артем молча, с каменным лицом, выполнял указания.
— Лук мельче, Лена, мельче режь, — поправляла свекровь, заглядывая через плечо. — Мужчины крупные, грубые куски не любят. И мясо через мясорубку пропусти три раза, не меньше. Мой Игорек любит, чтобы котлетки были воздушные, таяли во рту.
Артем молча включил мясорубку. Древний агрегат, подаренный же ей на свадьбу, с грохотом и скрежетом принялся перемалывать говядину.
— А картошечку всегда с маслицем и свежим укропчиком подавай. Видишь, какая румяная, золотистая получается? Искусство просто.
Картофель и правда выглядел идеально. У Артема никогда так не получалось — у него выходили либо бледные, либо разваренные в кашу куски.
Марк заходил на кухню каждые пятнадцать минут, принюхивался к воздуху с блаженным, почти экстатическим видом.
— Вот это да! Вот это запах! — восклицал он, и его голос звучал так, будто он, наконец, после долгих лет скитаний попал в родной дом. — Прямо как в детстве. Самый лучший запах на свете.
За ужином Марк не умолкал, нахваливая материнские котлеты на всю квартиру.
— Мам, ты просто волшебница! Кулинарный гений! — Он театрально разрезал котлету, и из нее потек ароматный, прозрачный сок. — Анфиса, попробуй, вот это настоящее! Правда же, в миллион раз вкуснее, чем обычно?
Анфиса радостно кивала, набив рот нежной котлетой. По подбородку стекал жирный, ароматный сок.
— Вкусно! Как в сказке! Бабушка лучше всех готовит!
Вероника Сергеевна сияла, как солнце, поглядывая то на сына, то на внучку с выражением глубочайшего удовлетворения.
— Ну что, Леночка, все секреты великого искусства запомнила? — снисходительно спросила она, поворачиваясь к невестке.
Артем молча ковырял еду вилкой. Аппетит пропал еще час назад, когда Марк в пятый раз с придыханием произнес «мамочка, ты лучшая».
— Запомнила, — коротко бросил он, глядя в свою тарелку.
— Вот и умница. Главное — желание и не лениться. Мужчина должен быть сыт, доволен и окружен заботой. Тогда и в семье мир, и лад, и порядок.
Анфиса внимательно слушала, ее детский ум впитывал каждое слово, как священную истину, переводя глаза с сияющей бабушки на хмурую, отстраненную маму.
Собиралась домой Вероника Сергеевна уже в десятом часу. На столе она оставила аккуратно исписанный лист бумаги — те самые «секреты великого искусства».
— Игорек, проследи, чтобы Лена готовила строго по моим рецептам, — сказала она, надевая пальто. — А то мужчину недокормишь, недообслужишь — в семье разлад, холодок пойдет. И не дай бог, на сторону посмотрит.
Марк благодарно поцеловал мать в щеку.
— Спасибо, мам. Ты как всегда всех спасла. Настоящий ты наш семейный ангел-хранитель.
Артем молча, с ожесточением мыл посуду в раковине, слушая эти напутствия. Вода была почти кипятком, его пальцы покраснели и горели, но он не убавлял напор. Руки тряслись — от унижения, усталости и дикой, животной злости.
— Леночка, ты меня слышишь? — Вероника Сергеевна подошла к нему вплотную. — Я ведь всего лишь добра тебе желаю. Хочу, чтобы семья у вас была крепкая, как у нас с папой.
— Слышу, — выдавил Артем, не оборачиваясь, глядя на мыльную пену.
— Вот и славно. Мой Игорек мальчик хороший, золотой, но привык к качеству, к порядку. Он же вырос в атмосфере любви и заботы. Постарайся его не разочаровывать.
Дверь наконец захлопнулась. Марк вернулся на кухню, обнял Артема сзади.
— Ну что ты такой бука? Мама же от чистого сердца, она хотела как лучше.
Артем с силой выключил воду, резко обернулся. В его глазах не было ни капли понимания. Ни искорки. Только самодовольное спокойствие человека, который получил свое.
— Марк, она меня как несмышленую ученицу поучала. В моем же доме!
— Ну и что? Она многое знает, у нее колоссальный опыт. Она в теме.
— А я нет? Я что, не могу накормить свою семью?
— Можешь, конечно. Просто… у тебя по-другому получается. Не так.
Артем вытер руки полотенцем. Это «по-другому» обожгло сильнее кипятка. Оно означало «хуже». Они оба это прекрасно понимали.
На следующий день в поликлинике Артем рассеянно заполняла карточки, не в силах выбросить из головы слова мужа. «По-другому». «Не так». Коллега, медсестра Светлана, с соседнего участка, заглянула в кабинет.
— Лен, ты чего сегодня как в воду опущенная? Лицо будто на похоронах.
Артем отложил ручку, с силой потер переносицу, пытаясь стереть начинающуюся мигрень.
— Свекровь вчера наезжала. Уроки кулинарии устраивала. А Марк все это время поддакивал, сравнивал.
Светлана присела на край стула, сочувственно покачала головой.
— О, у меня свекровь такая же была. Цербер настоящий. Пока я ей четко и ясно не объяснила, где ее место и куда она может пойти со своими советами.
— Я не могу так, — Артем устало вздохнул. — Марк обидится, начнется скандал.
— А на тебя можно обижаться каждый день? Твои чувства можно в помойку выкидывать? — Светлана встала, решительно поправила белый халат. — Лен, ты врач. Ты спасаешь людям жизни каждый день. А дома должна по указке котлеты лепить, чтобы его величество пальчики облизывал? Ты о чем вообще? Одумайся.
Вечером Артем со скрипом сердца, но старательно приготовил котлеты по рецепту Вероники Сергеевны. Лук резал мелко-мелко, в крошку. Фарш пропустил через мясорубку дважды. Специи отмерял буквально на грамм.
Марк пришел с работы, принюхался у порога кухни с ожиданием на лице.
— О, котлетки! По маминому рецепту?
Артем молча кивнул, переворачивая на сковороде румяные, шипящие лепешки.
За столом Марк разрезал одну вилкой, поднес ко рту, прожевал. Его лицо мгновенно изменилось — брови сдвинулись в легкой гримасе, губы неодобрительно поджались.
— Что-то не то, — констатировал он, прожевывая. — Не такое. У мамы были и солонее, и сочнее. Наверное, где-то ошиблись, недосмотрели.
Анфиса, глядя на отца, тоже откусила маленький кусочек и скривилась.
— Фу, невкусно, мама. Не хочу.
Артем почувствовал, как по щекам разливается огненный румянец стыда и полнейшего, абсолютного бессилия. Он делал все ТОЧНО по рецепту. Каждую мелочь. Каждую крупинку.
— Может, мясо другое, — тихо, в пол, сказал он.
— Нет, что ты. Мама всегда из любого мяса шедевр делала. Руки у нее золотые, — с непоколебимой уверенностью заявил Марк.
Артем встал, начал убирать со стола. Тарелки звякали и громко стучали в его дрожащих руках.
Поздно вечером, когда Анфиса уснула, а Марк ушел в душ, Артем набрал номер своей старой подруги Кати. Заперся на кухне, говорил в трубку, приглушенно, почти шепотом, чтобы никто не услышал.
— Кать, я больше не могу, — его голос предательски дрожал, срываясь на слезы. — Что ни сделаю, что ни приготовлю — все не так, все не то. Анфиса уже привыкла, что у бабушки и вкуснее, и лучше.
— Лен, ты плачешь? — встревожилась Катя на том конце провода.
— Четыре года, Кать. Четыре года я слышу, что я все делаю хуже его мамы. Готовлю, убираю, воспитываю дочь. Я чувствую себя уборщицей, кухаркой и плохой нянькой в собственном доме. Неполноценной.
Катя молчала, давая ему выговориться, слушая тяжелые, надрывные всхлипы.
— Лен, ты в своем уме? Ты врач, ты работаешь на двух работах, ребенка одна тянет практически. А он позволяет себе сравнивать тебя с мамочкой?
— Он не видит в этом ничего плохого. Для него это норма.
— Тогда вправь ему мозги. Жестко и доходчиво. Иначе он так до пенсии тебя по капле выпивать будет.
В субботу приехал в гости брат Марка, Денис, с женой Ольгой. Артем накрыл стол, выставил салат оливье, те самые котлеты, картошку с укропом.
Денис, попробовав салат, одобрительно кивнул.
— О, классный оливье! Оль, попробуй, правда здорово.
Марк тут же перебил брата, скептически хмыкнув:
— Да брось, Ден, мама делала в сто раз лучше. Помнишь, ее оливье на Новый год? С особым соусом? Вот это был салат! А это… так, еда.
Ольга с недоумением посмотрела на Артема, потом на Марка.
— Марк, что ты несешь? Лена прекрасно готовит. Салат отличный.
— Ну, на вкус и цвет… — Марк пожал плечами, демонстративно отодвинув тарелку. — Мне мамин нравился больше.
Денис нахмурился, но промолчал, не желая ссориться. Анфиса, как зомби, повторила за отцом:
— У бабушки Веры вкуснее! Самая лучшая!
Ольга сжала губы в тонкую ниточку и больше за вечер не проронила ни слова. Артем молча ковырял вилкой еду, чувствуя, как комок обиды и горечи растет внутри, грозя разорвать его.
После их отъезда, уже глубоко вечером, зазвонил телефон. Артем поднял трубку.
— Лена? Это Оля. Слушай, а что это Марк такой беспардонный стал? Совсем совесть потерял?
Артем прошел в спальню, прикрыл дверь.
— В каком смысле?
— Денис в полном ауте от его поведения. Как он тебя при всех, за твоим же столом, опускал из-за какого-то салата. Это же вообще моветон.
Артем села на край кровати и выложил подруге все: про постоянные сравнения, про рецепты, про наставления, про то, как Анфиса, как попугай, повторяет каждое унизительное слово.
— Лена, да это же настоящее, чистейшей воды эмоциональное насилие! — возмутилась Ольга. — Ты должна ему четко и ясно объяснить, что так нельзя. Мужики они иногда слепые, как кроты, пока по голове не получишь. Иногда не в переносном смысле.
В понедельник вечером Артем, сжав волю в кулак, решился приготовить борщ. Не по рецепту Вероники Сергеевны, а так, как чувствовал он сам. Как любила его покойная мама. Варил три часа, тщательно, с душой, добавляя специи и любовь на свой вкус.
Марк сел за стол, зачерпнул первую ложку, поднес ко рту. Его лицо скривилось в гримасе отвращения мгновенно.
— Это что за бурда? — он с силой положил ложку, и она громко стукнула о тарелку. — Ну разве так готовят? Только продукты переводишь. Мама бы никогда такое есть не стала.
Анфиса, как эхо, тут же подхватила:
— Как у бабушки вкуснее было. Это невкусно.
Артем медленно, очень медленно положил половник рядом с кастрюлей. Руки тряслись, но теперь не от обиды, а от накопившейся, выдержанной, как вино, ярости. Та самая тишина, что бывает перед взрывом.
— Не нравится — вставай и готовь себе сам, — произнес он тихо, но так четко и ледяно, что даже Марк вздрогнул. — И вообще, нам нужно серьезно поговорить. Так больше продолжаться не может. Ни одной секунды.
Марк поднялся из-за стола, хмыкнул, пытаясь свести все к шутке.
— Ты чего это взъелась? Я просто высказал свое мнение, что борщ не удался.
— Ты назвал мою еду, в которую я вложила душу, «бурдой». При нашем ребенке.
Анфиса перестала есть, ее испуганные глаза бегали от мамы к папе, чувствуя накалившуюся до предела атмосферу.
Когда дочь наконец уснула, они остались на кухне вдвоем. Артем сидел напротив мужа, сложив руки на столе. Его взгляд был прямым и тяжелым.
— Ты унижаешь меня. Системно. Каждый день, — сказал он тихо, но с такой стальной твердостью, что Марк невольно отклонился назад. — Анфиса постоянно слышит, что мама готовит хуже бабушки, что мама плохая хозяйка. Я работаю на износ, а ты только и делаешь, что критикуешь и сравниваешь.
Марк искренне, по-детски удивился.
— Да я просто делюсь мнением, как можно сделать лучше. Что в этом такого ужасного?
— Ты транслируешь и мне, и нашей дочери, что я — плохая жена и мать! Понимаешь?
— Я никогда такого не говорил! — запротестовал он.
— Говоришь! Каждым своим словом, каждым вздохом, каждым сравнением! При нашей дочери!
Марк потер лоб, всем своим видом показывая, что не понимает масштаба трагедии.
— Лен, ну какая же ты плохая? Ну, подумаешь, кулинария — не твой конек. Мама действительно прекрасно готовила. Это же просто факт, не упрек.
Артем резко встал. Стул с грохотом отъехал назад. Его лицо пылало, сердце колотилось где-то в горле.
— Тогда иди к своей маме! — выкрикнул он, и голос сорвался на высокий, истеричный вопль. — Пусть она тебя кормит своими котлетами, стирает твои рубашки и восхищается тобой! А я устала быть вечно второй, вечно худшей в своем же доме! Устала!
Она выскочила из кухни, изо всех сил хлопнув дверью спальни. Марк остался один, глядя на остывающий, так и недоеденный борщ — символ своего полнейшего поражения.
Три дня Артем разговаривал с мужем только по делу, односложно, не глядя в глаза. Готовил молча, в столовую выходил только когда его не было. Анфису в садик отводил и забирал один. Марк пытался шутить за завтраком, рассказывал какие-то новости с работы, но наталкивался на глухую, непробиваемую стену молчания.
В среду утром Анфиса, натягивая колготки, тихо спросила:
— Мамочка, а почему ты все время молчишь и грустишь?
Артем присела рядом с дочкой, прижал ее к себе, вдыхая детский запах шампуня и невинности.
— Все хорошо, моя радость. Мама просто немного устала.
— А почему папа теперь спит на диване в зале? Вы поссорились?
— Папа… папа сильно храпит. Мешает маме спать, — соврал Артем, ненавидя себя за эту ложь.
Анфиса кивнула, но в ее умных, слишком взрослых глазах осталось тень сомнения и непонятого страха.
В пятницу вечером, как ни в чем не бывало, приехала Вероника Сергеевна. Она сразу уловила ледяную, гробовую атмосферу за ужином, нахмурилась.
— Что тут у вас случилось? — спросила она, устраиваясь поудобнее на стуле, как судья на процессе. — Игорек, ты какой-то бледный, осунувшийся. Тебя не кормят что ли?
Марк неохотно, сбивчиво, рассказал про ссору. Упустил свои оскорбительные слова, преподнес все так, будто Артем внезапно взбунтовался на ровном месте.
— Я просто упомянул вскользь, что твой борщ был вкуснее. А ее как подменили.
Вероника Сергеевна многозначительно покачала головой, бросая на Артема укоризненный, понимающий взгляд.
— Ну конечно, женщины они такие, обидчивые, — вздохнула она. — Леночка, ты же должна понимать, сынок хочет как лучше. Мужчину надо холить, лелеять, беречь его нервы. Он же кормилец.
Артем молча, с ожесточением резал хлеб для Анфисы. Нож скрипел по разделочной доске, издавая резкий, неприятный звук.
— Я в твои годы уже троих детей на ноги поднимала, мужа как следует кормила, дом — полная чаша. И никто не жаловался, не ныл. Работали и знали свое место.
Анфиса слушала, завороженно глядя то на властную бабушку, то на замкнутую маму.
— А ты что, не хочешь крепкую, настоящую семью? — продолжала наступать Вероника Сергеевна. — Или тебе свои женские амбиции дороже семейного очага?
Артем медленно, очень медленно положил нож. Что-то внутри него, какая-то последняя, сдерживающая все плотина — оборвалась. Лопнула.
— Вероника Сергеевна, хватит! — его голос громыхнул, как выстрел, заставив всех вздрогнуть. — Мы год как живем отдельно, а вы все продолжаете учить меня жить! Я врач, я спасаю людям жизни каждый день, а дома я по вашим меркам должна быть идеальной, немой рабыней, домохозяйкой из пятидесятых годов? Это что за абсурд?
Свекровь побледнела, будто ее облили ледяной водой. Марк вскочил со стула, его лицо перекосилось от гнева.
— Лена, немедленно замолчи! Как ты смеешь так разговаривать с моей матерью!
— А ты как смеешь орать на меня каждый день? — Артем повернулся к мужу, и в его глазах стояли бешеные слезы. — Унижать меня при нашем ребенке можно? Показывать ей, что ее мать — ничтожество?
Анфиса съежилась на стуле, прижала к груди свою любимую куклу, ища у нее защиты.
Вероника Сергеевна, опомнившись, побагровела от негодования.
— Да как ты смеешь со мной в таком тоне разговаривать? — ее голос задрожал от неподдельной ярости. — Я вас обоих на ноги подняла, жизни не жалела, а это твоя благодарность? Хамка!
Артем попытался взять себя в руки, успокоить разбушевавшуюся свекровь.
— Вероника Сергеевна, я не хотела оскорблять, я просто…
— Молчи! — прошипела она, тыча в него пальцем. — Жена должна мужа слушаться! Безоговорочно! И свекровь почитать! Иначе семье конец! Мало того что хозяйка из тебя никудышная, так еще и наглости не занимать! Критику принимать не умеешь!
Она встала, с силой отодвинув стул, схватила свою сумку.
— Ладно! Живите как знаете! Как кошка с собакой! Потом вспомнишь мои слова, Леночка, когда Марк от тебя к нормальной, порядочной женщине уйдет! Увидим, кто кого стоит!
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что содрогнулись стены. Анфиса разрыдалась навзрыд. Артем подхватил дочку на руки, качал, шептал успокаивающие слова, но сам его голос срывался. Марк стоял посреди кухни, растерянный, потерянный, глядя то на плачущую дочь, то на хлопнувшую дверь, то на жену, которого видел будто впервые.
Поздно вечером Марк осторожно, как крадучись, зашел в спальню. Сел на самый краешек кровати, не решаясь дотронуться до жены.
— Лен… — он начал и замолк, подбирая слова. — Я правда не думал, что это тебя так… ранит. Все эти сравнения.
Артем лежал спиной к нему, неподвижный, как камень.
— Четыре года, Марк. Четыре года я слышу, что я все делаю хуже твоей мамы. Что я плохая мать, плохая жена. Анфиса теперь тоже так думает. Она считает меня неумехой.
Марк неловко, почти несмело, положил руку на ее плечо. Артем вздрогнул, но не отстранился.
— Лен, прости. Я больше не буду. Я понял. Честно.
Артем резко повернулся. Его глаза были красными, заплаканными, но в них не было истерики. Только холодная, выжженная пустота и решимость.
— Если это повторится хоть раз, я уйду, — сказал он четко, без пауз, глядя ему прямо в лицо. — Соберу вещи, найму квартиру, заберу Анфису. Я не намерена больше терпеть унижений в своем же доме. Ни от тебя, ни от твоей матери. Никогда.
Марк испугался. По-настоящему. В голосе жены не было привычной истерики, только ровная, неумолимая сталь.
— Ты… это серьезно?
— Абсолютно.
Они смотрели друг на друга в полумраке спальни. За стеной мерно тикали старые напольные часы, отсчитывая секунды молчания. Марк наконец осознал — это не пустая угроза, не женский шантаж. Это был ультиматум. Его жена, его Лена, была готова на все. И он его потеряет.
— Хорошо, — тихо, почти неслышно сказал он. — Я все понял.
Утром за завтраком Марк молча, не поднимая глаз, ел свою овсянку. Каша была самая обыкновенная, из дешевого пакетика, но он не морщился, не вздыхал, не просил соли или сахара. Анфиса заметила непривычную, гнетущую тишину.
— Папа, а почему ты не говоришь, что каша вкусная? — спросила она, нарушая тягостное молчание.
Марк напрягся, бросил быстрый, испуганный взгляд на жену. Артем наблюдал за ним из-за своей чашки кофе, его взгляд был настороженным, тяжелым.
— Вкусная, доченька, очень, — сказал Марк осторожно, подбирая каждое слово.
Анфиса кивнула, но продолжила есть без аппетита. В воздухе висело плотное, невидимое напряжение. Каждое слово взвешивалось на невидимых весах, каждый жест контролировался. Они ходили по тонкому льду, по краю пропасти, и даже ребенок это чувствовал.
Артем допил свой горький кофе, встал из-за стола. Марк проводил его взглядом, полным непонятной тоски и растерянности, но ничего не сказал. Не похвалил, но и не покритиковал. Это было что-то новое, непривычное, пугающее своей неестественностью.
— Мам, а бабушка Вера больше к нам не приедет? — снова спросила Анфиса, размешивая остывшую кашу.
Артем остановился у двери. Его спина была напряжена.
— Не знаю, солнышко. Не знаю.
— А я хочу, чтобы приехала. У нее котлеты вкуснее, чем твои. И она меня балует.
Марк поперхнулся кофе, закашлялся. Артем не обернулся, не сказал ни слова, просто вышел из кухни. В коридоре он прислонился лбом к прохладной стене, закрыл глаза. Вот оно. Самое страшное. Анфиса слышала все. Впитала, как яд, каждое сравнение, каждое «у бабушки лучше». Каждое его необдуманное слово дало свои всходы.
И это, это предательство собственного ребенка, его наивное, но оттого еще более горькое осуждение, било больнее, чем все упреки Марка и его властной матери вместе взятые. Теперь даже ее дочь, ее кровиночка, считала ее неполноценной. Второсортной.
Артем посмотрел на закрытую дверь кухни. За ней сидел человек, который теперь молчал. Молчал из страха ее потерять, а не из уважения, не из любви. Молчал, потому что его заставили.
И Артем с ужасом понял, что, возможно, это молчание и было самым страшным. Возможно, это и было самым началом конца. Той самой тихой, невыносимой пустотой, в которой задыхается и умирает любовь.
