Снег, который падал в надежде
Белый мрак. Снег валил сплошной, непроглядной стеной, застилая мир плотным хлопьяным полотном. Он падал беззвучно и упрямо, заметая проселочные дороги, пригибая к земле ветки елей, стирая границу между небом и землей. В этой белой, безмолвной вселенной единственным звуком был мерный, убаюкивающий гул тракторного мотора, а единственной точкой отсчета — узкая полоска укатанной колеи, терявшаяся впереди в снежной пелене.
Александр Иванович, бывший тракторист, а ныне — на все руки мастер, сидел за штурвалом, и веки его предательски слипались. Они были тяжелыми, будто налитыми свинцом. Каждая клетка тела кричала о сне, но он гнал усталость прочь, стиснув зубы. Утро только занялось, а он уже был выжат, как лимон. Ночь выдалась тяжелой: маленький Сережка плакал от коликов, и Александр, как и всегда, вставал греть смесь, качать сына на руках, чтобы хоть немного дать поспать Ане.
Аня… Он не мог смотреть на нее без сжатия сердца. Не на нее — на ее болезнь, на следы жестокой битвы, которую они, казалось, выиграли. Седым утром, сидя за кухонным столом, она пыталась водрузить на голову парик. Ее пальцы, еще слабые и неуверенные, путались в искусственных прядях. Александр видел в оконном стекле отражение ее лысого, удивительно хрупкого черепа, и его взгляд немедленно отскакивал в сторону, ища спасения где угодно — в узоре на занавеске, в паре детских носочков на стуле, в кружке с недопитым чаем. Ему было невыносимо видеть ее такой — беззащитной, словно птенец, выпавший из гнезда. Эта уязвимость ранила его глубже, чем любая собственная боль.
А вот другая мета — опустевшая чашка лифчика, безжалостно напоминающая о цене победы, — его, как ни странно, волновала куда меньше. Казалось бы — волосы отрастут, пусть и другие, чужие. А вот это — нет. Но для него в Ане главным было не это. Главным был свет ее уставших глаз, когда она смотрела на сына, тихая улыбка, появлявшаяся на ее губах, когда он рассказывал деревенские новости, само ее дыхание, ровное и живое, рядом с ним по ночам. Но она оплакивала свою утраченную женственность, и он это понимал. Потому и копил. Тихо, упорно, почти отчаянно.
Перерывы между халтурами он заполнял заботами о ней: варил по бабушкиному рецепту отвар из горьких трав, уговаривал съесть еще ложку куриного бульона, мыл посуду, чтобы она не вставала. А потом снова уезжал — рубить дрова, чистить снег, колоть лед. Работал до седьмого пота, до темноты в глазах. И каждую ночь, когда дом наконец затихал, погружаясь в сонное дыхание жены и сына, он открывал старую картонную коробку из-под печенья «Юбилейное» и пересчитывал деньги. Бумажки и мелочь пахли потом, машинным маслом и надеждой. Надеждой на чудо, которое можно купить за деньги. Врач, седовласый, мудрый человек по фамилии Рабин, хлопал его по плечу и говорил густым басом: «Жить будет, Александр! Будете нянчить правнуков!» Александр отчаянно хотел в это верить. И видел, как силы по капле возвращаются к Ане. Вернулись бы они давно, не оплакивай она свое отражение в зеркале.
Снег не утихал. Он гипнотизировал, манил в свою белоснежную, мягкую пустоту. Глаза слипались. Сознание уплывало в короткий, тревожный полудрем. И в этой грани между сном и явью случилось это.
Тихий, глухой удар. Не сильный, скорее, толчок, словно трактор наехал на брошенную в сугробе покрышку. Но Александр мгновенно встрепенулся, сердце болезненно дрогнуло и заколотилось где-то в горле. Он резко затормозил. Что-то случилось. Запряженные сзади сани остановились. В белой мгле у переднего колеса металась какая-то тень.
Он выскочил из кабины, по колено утопая в снегу. К трактору уже бежал Максим, внук той самой бабушки Авдотьи, что дала рецепт отвара. Парень недавно из города вернулся, подзарядиться тишиной, как говорил. И сейчас на его лице был не просто испуг — была паника. На руках он бережно, как ребенка, держал свою собаку, спаниеля по кличке Ириска.
— Дядя Саша! Да что ж ты делаешь-то?! — голос Максима срывался на крик, в нем звучали и злость, и непереносимая боль. — Смотреть надо было! Совсем ослеп?!
Александр растерянно смотрел на Ириску. Рыже-белый комочек тихо поскуливал, и это было хорошо — значит, жива. Сердце Александра сжалось в комок. Виноватость, острая и едкая, подступила к горлу.
— Максим, ну как ее разглядеть-то? — голос его хрипел от усталости, он не хотел признаваться, что на секунду вырубился. — Снег слепит, она же под цвет сугроба…
Максим не слушал. Он прижимал собаку к груди, гладил ее дрожащей рукой по голове. Ириска жалобно взвизгивала.
— Что же делать-то? — растерянно спросил Александр, чувствуя себя последним неумехой.
— К врачу! К ветеринару! Срочно! — Максим мечется, его глаза блестят от навернувшихся слез.
— Так это ж только в Александровке… — Александр развел руками. Девять километров по заметенной дороге. Домой надо, Аня одна, сын… Сил нет, кости ломит.
Максим смотрит на него с такой мольбой, с такой бездонной тоской, что Александру становится физически плохо. Он видит в этих глазах отражение собственного страха — страха потерять того, кого любишь.
— Как я на санях-то? Пешком? Замерзну все вместе! — почти плачет Максим. — Отвезешь, дядя Саша? А? Умоляю тебя!
И тут Александр посмотрел на Ириску. И увидел не собаку. Он увидел те самые трогательные, полные немой боли и беззащитности глаза, которые не мог выносить в своем жене. Ту же хрупкость жизни, которая висит на волоске. И что-то в нем переломилось.
— Садись, — коротко бросил он, уже откидывая тarpулин в санях. — Быстро. До твоего дома, лошадь оставим, в кабину втиснемся.
Дорога в Александровку показалась вечностью. Они тряслись в тесной, насквозь продуваемой кабине. Ириска тихо скулила на руках у Максима. Александр, еще минуту назад готовый рухнуть от усталости, теперь не чувствовал и тени сна. Его бдительность была обострена до предела. Он всматривался в белую тьму, крутил баранку, объезжая сугробы. Каждая кочка отзывалась в его сердце уколом: «Жива ли? Дотянет?»
Ветеринар, пожилой мужчина в заношенном халате, сделал все, что мог. Но развел руками.
— Перелом, внутреннее кровотечение… Шансы есть, но… Очень малы. Собака старая, силы не те.
Они молча ехали обратно. Максим плакал, тихо, по-мужски, ссутулившись и уткнувшись лицом в шерсть неподвижной Ириски. Александр молчал. Он забыл, когда плакал в последний раз. Кажется, когда узнал диагноз Ани. С тех пор все слезы будто выгорели дотла.
Ириска умерла через три дня. Максим похоронил ее под разлапистой черемухой behind своего дома. Земля была мертвая, спящая, не хотела принимать горе. Александр пришел с ломом и молча, вместе с парнем, долбил окостеневшую, смерзшуюся почву. Лязг металла о камень звучал как последний прощальный салют.
— Она мне как сестра была, — глухо, сквозь стиснутые зубы, проговорил Максим, опуская закутанный в ткань комочек в холодную яму. — После развода, после маминой смерти… только она и бабка оставались. Только она и слушала, понимала…
Александр теребил в руках свою потертую ушанку и молчал. Слова были бессильны. Он видел в сгорбленной спине парня самого себя — такого же беспомощного перед лицом чужой боли.
На следующий день Александр отпросился у Ани, сказал, что нужно в райцентр за гвоздями. Он поехал на рейсовом автобусе и обо всех зоомагазинах и птичьих рынках спрашивал одно и то же: «Где можно купить русского спаниеля, рыже-белого?» Ему подсказали. И когда он услышал цену… У него потемнело в глазах. Это была почти половина того, что лежало в коробке из-под печенья. Половина надежды на новую грудь для Ани. Половина ее будущей улыбки. Сумма, за которую можно было купить новый хороший холодильник.
Он ехал обратно, и сердце его разрывалось на части. С одной стороны — слезы жены, ее отражение в зеркале. С другой — глаза Максима, полные безысходности, и тихое скуление Ириски.
Дома он долго сидел на кухне, слушая, как на плите булькает суп, который варила Аня. Она сама встала, сама хлопотала у плиты, отворачиваясь от сверкающих поверхностей, могущих отразить ее лицо. «Устала лежать», — сказала она. Сережка агукал в своей кроватке. Жизнь, обычная, хрупкая и такая дорогая, шла своим чередом.
Он открыл коробку. Пересчитал деньги. Долго смотрел на аккуратные стопочки. Потом глубоко вздохнул, забрал ровно половину и спрятал в внутренний карман телогрейки.
Он сторговался в итоге за полцены. Продавщица, увидев его грубые, въевшиеся в кожу руки и умоляющие глаза, сдалась. Маленький, теплый, черно-белый комочек с бархатными ушами и глазами-пуговками легко уместился у него за пазухой. Щенок сопел, тыкался носом в грудь и по дороге домой наивно напроказил на его старый свитер. Александр для порядка пожурил его ворчливым шепотом: «Ну ты, шалунишка…» Но на душе было странно легко. Его собственный сын проделывал такое по нескольку раз на дню.
Максим вышел на звон калитки. Увидел щенка — и замер. Сначала в его глазах вспыхнуло недоверие, потом радость, такая чистая и искренняя, что у Александра сжалось горло. И наконец — тихая, светлая печаль.
— Зачем?.. — только и смог выговорить парень.
— Нельзя заменить тех, кого любили, — тихо, подбирая слова, сказал Александр, протягивая ему теплый, шевелящийся сверток. — Это не замена. Это… новый друг. Ему тоже будет нужна твоя забота.
Максим взял щенка. Тот лизнул его прямо в нос. И по лицу парня медленно, предательски, покатилась слеза. Но это были уже не те слезы, что были у могилы.
Александр шел домой. Снег все еще падал, большие, неторопливые хлопья. Они кружились в свете фонарей, словно танцуя тихий, грустный и в то же время полный надежды танец. Он смотрел на них и думал.
Он думал о том, что нельзя вернуть ушедших. Нельзя одним махом стереть боль и шрамы. Но можно дать шанс новой жизни. Можно посадить новое дерево рядом со старым.
Весной черемуха возле дома Максима обязательно расцветет белой, душистой пеной. К лету у Ани отрастут ее собственные, очень светлые, как пух, волосы, и она, может быть, снова начнет смотреться в зеркало. Его Сережка скоро сделает первый шаг и улыбнется ему беззубым, самым лучшим на свете ртом. Аня, выбирая между своей жизнью и жизнью сына, не прогадала. Они еще будут нянчить правнуков, как и говорил доктор Рабин.
Денег он накопит. Еще больше будет работать, еще tighter затянет пояс. Он обязательно накопит. Потому что теперь он знал наверняка — надежда, как этот падающий снег, тихая, но упрямая. Она покрывает собой все горести, все шрамы, и под ее белым, чистым покрывалом всегда есть шанс дождаться новой весны. И он снова увидит ее улыбку. Настоящую, не скрытую болью и страхом. Он обязан это увидеть.
