Под бой новогодних курантов мой муж нырнул под стол, делая вид, что поднимает вилку. Я приподняла край скатерти и застала его целующим ступни моей подруги
Отражение в темном оконном стекле рисовало идеальную картину, достойную глянцевого журнала или рождественской открытки. Семья собралась вокруг стола, накрытого белоснежной скатертью с вышитыми по краям серебристыми снежинками. Хрустальные бокалы ловили свет гирлянд, перемигиваясь с огнями на пушистой елке, стоявшей в углу комнаты. Казалось, вот она — гармония, к которой стремятся все люди, обретенный покой и взаимопонимание.
Но женщина, сидевшая во главе этого праздничного стола, знала, что оконное стекло — самый искусный лжец. Оно сглаживает морщинки у глаз, скрывает усталость в плечах, делает мягче жесткую линию губ. И точно так же оно скрывает трещины, давно проступившие в фундаменте этой тщательно выстроенной жизни. Она сидела с прямой спиной, чувствуя, как резные деревянные завитки на спинке стула впиваются в лопатки, напоминая о необходимости держать осанку, играть роль, соответствовать образу.
Двадцать пять лет она отдала строительству этого дома, не столько из кирпича и бетона, сколько из компромиссов и умолчаний. Она была Архитектором Мира, Дипломатом Тишины, сглаживая конфликты еще до их рождения, предугадывая желания и нейтрализуя раздражение. Ее жизнь напоминала тонкое искусство реставрации старинной фрески, где каждую трещинку нужно аккуратно замазывать, чтобы общая картина оставалась безупречной.
Напротив нее, по другую сторону сверкающего хрусталем стола, восседал ее супруг. Борис Николаевич уже успел раскраснеться от первой, второй, третьей рюмки коньяка, и его лицо приобрело знакомое самодовольное выражение. Рядом с ним, нарушая все правила рассадки и личных границ, устроилась его давняя приятельница, Кира — женщина, с которой хозяйка дома когда-то делила комнату в студенческом общежитии.
Кира всегда была существом иного порядка. Если жизнь хозяйки дома напоминала строгий классический балет, то жизнь Киры была бразильским карнавалом — безудержным, ярким, шумным, заполняющим собой все пространство. Она вносила диссонаанс своим громким смехом, тяжелым парфюмом с восточными нотками, своими слишком откровенными нарядами. Она была попугаем ара в стае городских голубей.
— Верочка, ну ты просто волшебница! — заливисто рассмеялась Кира, откидывая назад волны мелированных волос. — Такой пир накормила! У меня бы на это недели не хватило. А мы вот с Боренькой как раз обсуждали, что сейчас все умные люди пользуются кейтерингом. Правда же, Боренька?
Это уменьшительно-ласкательное «Боренька», сорвавшееся с губ подруги, прозвучало как нож, проведенный по фарфоровой тарелке. Хозяйка дома, Вера Михайловна, заметила, как слегка дрогнули тонкие пальцы ее сестры, Маргариты Михайловны, сидевшей справа. Маргарита, женщина с острым, как скальпель, умом и взглядом, который мало что упускал, давно наблюдала за этой парой с холодным презрением, но хранила молчание, уважая неписаные законы семейного торжества. Ее муж, Игорь Семенович, предпочитал стратегию страуса, с головой уходя в изучение оливок в тарелке и наливая себе еще красного вина.
— Домашняя еда обладает особой энергетикой, — мягко, но твердо возразила Вера Михайловна, поправляя идеально сложенную льняную салфетку. — Борис Николаевич не очень хорошо переносит ресторанную пищу. У него пищеварение чувствительное.
Борис самодовольно крякнул, подставляя Кире свой бокал для очередного тоста. Его лицо сияло от удовольствия, он явно наслаждался вниманием двух женщин, чувствуя себя центром вселенной, вокруг которой вращаются планеты-тарелки и спутники-вилки.
Последние несколько месяцев Вера Михайловна существовала в состоянии перманентной ходьбы по канату, натянутому над пропастью. Поздние возвращения с работы, шепот в трубку при ее появлении, внезапные «совещания» в выходные — классический набор признаков был представлен в полном объеме. Но она сознательно выбирала тактику слепоты. Ей казалось, что если не произносить вслух названия болезни, то болезнь как бы и не существует. Она лелеяла свой хрупкий, хрустальный мир, боясь, что одно неосторожное движение, одно громкое слово обрушат карточный домик, на строительство которого ушла лучшая часть жизни.
На экране телевизора начался торжественный обратный отсчет, голос диктора нараспев перечислял достижения уходящего года. Скоро на экране должен был появиться человек, который произнесет главные слова ночи.
— Ну что, друзья, провожаем старого друга! — провозгласил Борис Николаевич, размахивая в воздухе вилкой, на которую был наколот маринованный груздь.
Он сделал широкий, нарочито неловкий жест, словно дирижируя невидимым оркестром. Серебряный прибор, тяжелый, с фамильным вензелем ее семьи, со звонким, чистым звуком ударился о край тарелки и, описав в воздухе медленную дугу, упал на дубовый паркет.
— Ой, какая досада, вилочка сбежала! — с пафосом воскликнул Борис, словно декламируя стихи со сцены.
В его глазах плясали огоньки давно знакомого, наглого веселья, а уголки губ подрагивали в сдерживаемой усмешке. Он явно затевал какую-то игру, правила которой были понятны только ему и, возможно, его соседке.
— Плохая примета, Верунь! — продолжил он, глядя жене прямо в глаза с преувеличенной серьезностью. — Надо поднять, обязательно поднять, пока новый год не вступил в свои права! Иначе удача отвернется!
— Не беспокойся, я принесу другую, — голос Веры Михайловны прозвучал ровно, мелодично, но внутри у нее все сжалось в тугой, болезненный узел из страха, стыда и давней усталости.
Она знала этот взгляд супруга. Взгляд человека, уверенного в своей безусловной значимости и считающего окружающих лишь статистами в грандиозном спектакле его жизни.
— Нет, нет и еще раз нет! Порядок есть порядок! — настаивал Борис, с театральным кряхтением сползая со стула.
Скатерть была длинной, тяжелой, сшитой из плотного бархата цвета спелой вишни. Она скрывала под собой целый параллельный мир, недоступный взглядам сидящих за столом. Борис Николаевич скрылся в этом мире, как ныряльщик, исчезающий в темных водах.
Прошло пятнадцать секунд. Маргарита Михайловна перевела взгляд с сестры на мужа и деликатно, но выразительно кашлянула в кулак.
— Что-то он задержался, — заметил Игорь Семенович, бросая взгляд на массивные напольные часы в углу. — Скоро куранты начнут бить.
Вера Михайловна не смотрела на часы. Ее взгляд был прикован к Кире. Подруга молодости сидела, выпрямив спину, и смотрела на экран телевизора немигающим, стеклянным взглядом.
Но Вера видела не это. Она заметила, как изменилось положение плеч Киры — они слегка подались вперед. Как ее руки, лежавшие на краю стола, дрогнули, сжимая в пальцах край салфетки до белизны костяшек. И как одна ее нога, обутая в дорогую лодочку на высоком каблуке, исчезла в темном пространстве под бархатной тканью.
Тридцать секунд. Снизу не доносилось ни звуков поиска упавшего предмета, ни шуршания по полу, ни вздохов раздражения.
Вместо этого Вера Михайловна ощутила под ладонью, лежавшей на столе, едва уловимую, ритмичную вибрацию. Словно там, внизу, в этом кукольном театре теней, разыгрывался немой спектакль, не имеющий ничего общего с поиском столового прибора.
В этот самый миг в глубине души Веры Михайловны что-то переломилось. Не с громким треском, а тихо, как ломается под тяжестью инея тонкая ветка рябины за окном. То терпение, которое она копила годами, капля за каплей, вдруг испарилось, оставив после себя кристально чистое, холодное и абсолютно трезвое пространство.
Она больше не желала быть Архитектором Мира. Ей претила сама мысль о необходимости сохранять достоинство в ситуации, где это достоинство ежедневно топтали грязными сапогами.
Не привлекая внимания сестры, медленно, с почти ледяным спокойствием, Вера Михайловна приподняла тяжелый, струящийся край бархатной скатерти. Совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы одним глазом заглянуть в эту застольную преисподнюю.
То, что она увидела, не вызвало в ней ни ярости, ни отчаяния. Скорее, это было чувство глубочайшего, почти физиологического отвращения, смешанного с брезгливым узнаванием — как если бы она обнаружила в идеально чистом шкафу гнездо моли.
Борис Николаевич не искал вилку. Он стоял на коленях, упираясь ладонями в прохладный паркет, и с почти религиозным рвением целовал щиколотку Киры. Его губы, влажные и жадные, скользили по тонкому капрону, двигаясь выше, к изгибу икры.
Кира же, сохраняя наверху маску светской беседы, под столом вела себя совершенно иначе. Она скинула туфлю и голой ступней, с тщательно наманикюренными пальцами, поглаживала лысеющую макушку Бориса, словно поощряя дрессированное животное за выполненный трюк.
Зрелище было настолько пошлым, настолько грязным и настолько нелепым в контексте праздничного вечера, что у Веры Михайловны возникло дикое, истерическое желание рассмеяться. Они оскверняли не просто новогодний ужин. Они оскверняли ее дом, ее стол, накрытый с такой любовью, ее прошлое и ее настоящее.
Вера Михайловна опустила скатерть. Верхний мир ничего не заметил. Диктор говорил о надеждах и свершениях. Маргарита Михайловна обсуждала с мужем достоинства салата. Кира тянулась за виноградом, и ее браслеты позванивали тихой, фальшивой музыкой.
— А где же Борис Николаевич? — с легкой, но заметной тревогой в голосе спросила Маргарита. — Сейчас же бой часов начнется!
— Он… ищет одну очень ценную вещь, которую потерял, — ответила Вера. Ее голос звучал удивительно спокойно, почти мечтательно.
Ее взгляд упал на фарфоровый соусник, стоявший прямо перед ней. Это была не просто приправа. Это была легендарная домашняя аджика, рецепт которой передался ей от отца, человека строгого и честного.
«Искра», — называл он эту смесь тертого хрена, чеснока, жгучего перца и спелых томатов. Борис всегда требовал, чтобы эта аджика красовалась на столе. «Чтобы душу прочищало!» — любил повторять он, намазывая ядреную пасту на ломоть черного хлеба.
— Любишь погорячее, Боря? — тихо, про себя, прошептала Вера. — Получишь самое горячее.
Она взяла в руки тяжелый, расписной фарфоровый соусник. Он был полон до самого верха. Густая, ароматная, обжигающая субстанция, способная вызвать слезы у бывалого дегустатора.
— Ой, — громко и четко произнесла Вера Михайловна, глядя в экран, где показывали Красную площадь. — Кажется, и у меня что-то соскользнуло.
Она не стала нагибаться. Она просто плавно опустила руку с соусником ниже уровня столешницы, в тот самый темный мир, где царили ложь и предательство.
Она на мгновение задержала руку, интуиция, отточенная годами совместной жизни, безошибочно подсказывая ей координаты цели.
Одним широким, решительным, почти живописным жестом она опрокинула соусник и щедро выплеснула его огненное содержимое в темноту. Широким веером, чтобы хватило на всех участников подпольного спектакля.
Эффект превзошел все, даже самые смелые, ожидания.
Сначала массивный стол дернулся, как живое существо, зазвенела посуда, бокал Маргариты Михайловны опрокинулся, создавая на скатерти абстрактное багровое пятно, похожее на карту неизведанных земель.
Затем из-под стола вырвался звук, не поддающийся простому описанию. Это был дуэт, диссонансный и дикий: басовитый рев подстреленного вепря сливался с пронзительным визгом испуганной морской свинки.
— А-а-а-а! Глаза! Я ослеп! — завопил Борис Николаевич.
— Щиплет! Боже, как щиплет! — вторила ему Кира, мгновенно забыв о светских манерах и словарном запасе.
Игорь Семенович подавился маслиной. Маргарита Михайловна выронила нож.
— Что происходит?! — вскричала сестра, вскакивая со стула.
Бум! — гулко пробил первый удар кремлевских курантов.
Бархатная скатерть вздыбилась, как парус на сильном ветру. Из-под стола, сбивая на пути стулья и путаясь в тканях, выполз Борис Николаевич.
Зрелище было сюрреалистичным. Его лицо, и без того красное от алкоголя, теперь было расцвечено мазками аджики. Клочья хрена украшали его брови, томатная паста с кусочками перца стекала по щекам и шее, впитываясь в белоснежную сорочку. Он тер глаза кулаками, чихал, рыдал и матерился одновременно.
Бум! — второй удар.
Следом за ним, словно джинн, выпущенный из бутылки, появилась Кира. Она подпрыгивала на одной ноге, отчаянно стряхивая с себя жгучую смесь. Дорогой капрон был безнадежно испорчен, на юбке красовались оранжевые разводы, а макияж превратился в трагический театральный грим.
— Воды! Скорее воды! Я умираю! — орал Борис, мечась по комнате и натыкаясь на мебель. — Вера, помоги!
Вера Михайловна оставалась недвижима. Она взяла свой бокал с шампанским, наблюдая за разворачивающимся хаосом с холодным, почти научным интересом энтомолога, изучающего поведение насекомых.
— Успокойся, — ее голос перекрыл все остальные звуки. — Никто не умирает. Это всего лишь перец.
Бум! — третий удар.
Пострадавшие, толкая и пихая друг друга, ринулись в сторону ванной комнаты. Оттуда немедленно донеслись звуки льющейся воды, отборной брани и борьбы за доступ к крану.
Оставшиеся за столом сидели в состоянии глубокого ступора. Игорь Семенович замер с вилкой на полпути ко рту.
— Вера… — прошептала Маргарита Михайловна, глядя на сестру с невероятной смесью ужаса, шока и нескрываемого восхищения. — Ты… ты же знала?
Вера Михайловна сделала небольшой, элегантный глоток шампанского. Пузырьки игристого приятно щекотали небо.
— Борис Николаевич нашел под столом… весьма пикантную приправу к своему существованию, — ответила она, переводя взгляд на пустой стул мужа, где теперь красовалось жирное пятно от упавшей тефтели. — Видимо, уходящий год решил оставить ему на память что-то остренькое. А Кирочка… что ж, говорят, если ноги горят — это к путешествию. Дальней дороге.
Куранты продолжали свой размеренный, неумолимый бой, отсчитывая последние мгновения старой жизни, старой Веры. Она слушала их и с изумлением осознавала, что в ее груди не осталось ни капли страха. Весь страх остался там, в прошлом, вместе с необходимостью притворяться, изворачиваться и закрывать глаза на очевидное.
Спустя десять минут, отмеченных тягучим, неловким молчанием, в гостиную вернулись «потерпевшие». Вид их был поистине плачевным.
Лицо Бориса покрыли алые пятна, похожие на ожоги, глаза слезились и были прищурены. Мокрая сорочка липла к телу, обрисовывая не самые привлекательные контуры. Кира, с размазанной по щекам тушью и мокрыми, обесцветившимися волосами, держала в руках безнадежно испорченные колготки, сжимая их в комок, словно желая кого-то задушить.
— Ты сумасшедшая! Ты опасная сумасшедшая! — прошипела Кира, бросая на Веру Михайловну взгляд, полный чистой, неподдельной ненависти. — Ты сделала это намеренно!
— Вера! — заныл Борис, мгновенно перейдя в привычную роль мученика и жертвы. — Это же покушение на здоровье! Соусник сам что ли полетел? Ты понимаешь, какая это боль? У меня, наверное, слизистая сожжена!
Он снова пытался перевернуть ситуацию, сделать виноватой ее. Его коронный прием: атака через жалость, через манипуляцию чувством вины.
Раньше Вера бросилась бы оправдываться. Побежала бы за антигистаминными препаратами, стала бы утешать, охладила бы ожоги, извинилась бы перед гостями за беспорядок.
Но сейчас она медленно, с достоинством поднялась со своего стула. Казалось, с ее плеч спала невидимая, но невыносимо тяжелая ноша.
— Хватит, — произнесла она. Всего одно слово, тихое, но отчеканенное из холодного металла.
Она вышла в прихожую, не оборачиваясь. Ошеломленные гости и два жалких заговорщика потянулись следом, ощущая, что кульминация драмы еще впереди.
Вера Михайловна открыла створки шкафа-купе. С верхней антресоли, поднимая облачко пыли, с грохотом свалился чемодан. Старый, потертый на углах, «дипломат» с которым Борис ездил в свои бесчисленные «деловые поездки».
— Собирай вещи, — коротко бросила она, ставя чемодан на паркет с таким звуком, будто закрывала крышку гроба.
— Что? — Борис растерянно заморгал воспаленными глазами. — Вер, ты в себе? Новый год на дворе… Ну, случился небольшой казус, соус пролился… Мы же просто немного перебрали, пошутили…
— Не соус пролился, Борис. Пролилась твоя ложь. И она была такой же густой, и такой же грязной.
Она прошла в спальню. Через минуту вернулась с охапкой его вещей. Рубашки, носки, брюки, спортивный костюм — все летело в зияющую пасть чемодана в бесформенном комке.
— Ты не имеешь права так поступать! — взвизгнула Кира, пытаясь восстановить хоть каплю своего пошатнувшегося статуса. — Выгонять человека на улицу в новогоднюю ночь! Это бесчеловечно!
Вера Михайловна медленно повернула голову. Ее взгляд был тяжел, холоден и неумолим, как ледник.
— А твоя сумка висит там, на вешалке, — она указала на коридор, где на крючке болталась дорогая кожаная сумка Киры, которую та вечно «забывала». — Забирай свои вещи. И своего кавалера. Вы прекрасно подходите друг другу.
— Вера, это недоразумение! — запричитал Борис, начиная осознавать масштаб надвигающейся катастрофы. — Я просто уронил вилку! Клянусь тебе!
Вера Михайловна распахнула тяжелую входную дверь. Из подъезда пахнуло холодом, запахом чужих праздничных блюд и горьковатым дымом от только что отгремевшей петарды.
— Борис, — сказала она, глядя ему прямо в переносицу, поверх слезящихся глаз. — Ты, когда под стол полез, говорил про примету. Так вот, упавшая вилка — к приходу женщины.
Она схватила его за мокрый от аджики и воды рукав сорочки. Борис, ошеломленный такой неожиданной физической силой, не сопротивлялся.
— Женщина уже здесь, — Вера жестко ткнула указательным пальцем в сторону Киры. — И ты, как истинный джентльмен, обязан проводить даму до дома. И остаться с ней. Навсегда.
Она сильным толчком выставила его за порог.
— Но квартира… — лепетал Борис, цепляясь руками за дверной косяк, будто за спасительный выступ над пропастью. — У меня же здесь все! Мне некуда идти!
— Хрен со лба отмыть можно, Борис. А вот квартиру, которая по брачному контракту записана на меня, ты уже не отмоешь, — отчеканила Вера Михайловна, произнося каждое слово с ледяной отчетливостью.
Это был финальный, убийственный аргумент. То юридическое основание, о котором Борис в своем нарциссическом ослеплении всегда забывал. Квартира была приобретена на средства родителей Веры, и все документы были оформлены с безупречной точностью. Маргарита Михайловна, работавшая нотариусом, лично следила за этим процессом.
Кира, наконец поняв, что игра окончательно проиграна, а приз оказался сомнительным, схватила свою сумку. Она попыталась вскинуть подбородок с видом оскорбленной королевы, но с растрепанными волосами и в одном туфле это выглядело нелепо и жалко.
— Иди, Кира. Забирай свое сокровище, — усмехнулась Вера Михайловна. — Он теперь полностью твой. Со всеми его достоинствами, привычками и радикулитом. Только помни: он храпит, ненавидит мыть посуду и обожает… острые ощущения.
Кира замерла на пороге. На ее лице, под слоем размазанной косметики, проступила целая гамма эмоций: от злости и разочарования до настоящего, животного страха. Романтические тайные встречи в кафе и номерах отелей — это одно. А перспектива делить жилплощадь с не слишком обеспеченным, капризным и теперь еще и «обожженным» мужчиной средних лет — нечто совершенно иное.
Вера Михайловна сделала шаг назад и с глубоким, почти физическим удовлетворением захлопнула тяжелую стальную дверь прямо перед их носами. Раздался уверенный щелчок замка. Два оборота ключа. Точка.
В квартире повисла тишина. Лишь за окном, в черном зимнем небе, взрывались разноцветные звезды фейерверков, возвещая о начале нового года, новой эры.
Вера Михайловна вернулась в гостиную. Маргарита Михайловна сидела бледная, но в ее глазах горел огонь одобрения и сестринской солидарности. Игорь Семенович молча налил себе коньяку и выпил залпом, не закусывая, будто смывая с себя остатки неловкости.
Вера Михайловна села на свое место во главе стола. Ее плечи, спина, шея больше не несли невыносимого груза невысказанных обид и притворства. Она ощущала невероятную, почти невесомую легкость, будто сбросила с себя скафандр, в котором провела двадцать пять лет.
Перед ней стояла тарелка с холодцом — блюдо, символизирующее терпение и время. Прозрачное, дрожащее желе, внутри которого, как артефакты прошлого, застыли кусочки мяса и моркови. Как и брак, оно требовало долгой, кропотливой работы. Но если продукт испортился, его остается только выбросить, чтобы не отравить себя и окружающих.
Вера Михайловна взяла чистую ложку. Потянулась к тому самому, теперь почти пустому, соуснику. На дне и стенках еще оставалось немного той самой, легендарной, ядерной «Искры».
Она зачерпнула щедро, не жалея, и намазала густую пасту на ломтик холодца.
Поднесла ко рту и съела.
Острота ударила в нёбо, обожгла язык, поднялась пряной волной к переносице, вышибив слезы. Но это были хорошие, чистые слезы. Слезы освобождения. Слезы человека, который наконец-то смог сделать полный, глубокий вдох.
— М-м-м, — протянула она, чувствуя, как жар разливается по всему телу, согревая изнутри. — Невероятно вкусно.
Впервые за этот вечер, впервые за многие-многие годы, ей было по-настоящему вкусно. Она пробовала на вкус свою новую, только что родившуюся свободу, и эта свобода была острой, пряной, горьковатой и бесконечно настоящей.
Эпилог
Утро первого января застало город в хрустальной, звенящей тишине. Вера Михайловна сидела на кухне у окна, пила крепкий чай с лимоном и смотрела, как первые лучи зимнего солнца играют в инее на ветвях старой липы.
Телефон Бориса Николаевича бомбардировал сообщениями и звонками с самой ночи, но теперь аппарат, символ той жизни, лежал на дне мусорного ведра, присыпанный очистками от мандаринов и обертками от конфет.
Вера Михайловна улыбнулась своему отражению в оконном стекле, за которым медленно просыпался новый день. На этот раз отражение не лгало. В нем была женщина с спокойными глазами и мягкими, но твердыми чертами лица. Женщина, которая точно знала цену себе, своему времени и своему душевному покою. И которая поклялась себе больше никогда не платить за чужую фальшивую монету.
Она встала, подошла к холодильнику и достала оттуда небольшую баночку с остатками аджики. Поставила ее в центр чисто вымытого кухонного стола, на который уже падал солнечный луч. Как трофей. Как алый флаг, водруженный на завоеванной территории собственной жизни. Как напоминание о том, что даже самая сладкая и удобная ложь однажды разбивается о режущую, жгучую, очищающую правду. А на месте ожога со временем вырастает новая, более сильная и настоящая кожа. Кожа того, кто не боится больше смотреть в темные окна по вечерам, потому что свет теперь горит внутри.
