Июль 1941-го. Хрупкая воспитательница получает приказ: спасти шестнадцать детей, вывезя их из-под носа у врага. Их путь — это разбитая хлебовозка, бесконечные леса и ночь, когда из тьмы на тебя смотрят голодные глаза
Тихое утро в кабинете райкома было обманчивым. Пылинки танцевали в косом луче света, падавшем на простой деревянный стол, но воздух был густым от невысказанной тревоги. За столом сидел мужчина с усталым, испещренным морщинами лицом, а перед ним стояла молодая женщина в скромном платье, её руки невольно сжимали края шали.
— Вероника Леонидовна, я только вам могу доверить этих детишек, — голос Захара Ильича звучал приглушенно, а взгляд, устремленный на воспитательницу, был бездонно печальным, словно в нем отражались все грядущие грозы.
Он отодвинул от себя папку с документами, и этот легкий скрежет бумаги о дерево прозвучал невыносимо громко в напряженной тишине.
— Вы полагаете, что я смогу вывезти шестнадцать детей в безопасное место? — её собственный голос показался ей чужим, тонким и надтреснутым. Она содрогнулась, и не от утренней прохлады, а от осознания немыслимого груза, того неподъёмного бремени ответственности, что мягко, но неумолимо ложилось на её плечи. Перед мысленным взором промелькнули испуганные детские лица, дорога, полная неизвестности, и тень большой, черной беды, нависшей над родным порогом.
— Послушайте, товарищ Громова, — секретарь райкома тяжело вздохнул, и его плечи слегка согнулись под невидимой ношей. — Выбора-то особо и нет. Этот путь — единственная дорога к спасению. Здесь им оставаться смертельно опасно. Вы с детьми должны уехать в Горький, там согласились принять наших ребятишек, да и для вас рабочее место найдется.
Он на мгновение замолчал, выбирая слова, а затем продолжил, и в его голосе зазвучали нотки почти отеческой заботы, странные в этой суровой обстановке:
— Или вас здесь что-то крепко держит? По нашим сведениям, вы не замужем… узнавал я, каюсь, собирал справки — жениха тоже нет. Сами вы воспитывались в стенах этого же приюта, здесь же после учительских курсов и остались работать. Из жилья у вас — угол в общежитии. Так отчего бы не начать новую жизнь? И себя сохраните, и детям жизнь подарите. Их надо увозить отсюда, немец близко, страшное, жестокое время на пороге. Уже полыхает наша Смоленщина, скоро этот огненный вал и до нас докатится.
— Я понимаю, — прошептала Вероника, и её тело охватила мелкая дрожь, словно от стужи. Она не боялась формальной ответственности, не боялась, что в случае неудачи пойдет под суд. Её душа сжималась от иного, леденящего страха: а вдруг не хватит сил, смекалки, решимости? Вдруг не сможет довезти до спасительного Горького ни одного из этих шестнадцати доверенных ей судеб?
— Тогда собирайтесь, — решительно, но без прежней сухости сказал Захар Ильич. — Завтра на рассвете вы выезжаете. Сопровождать вас будет Лидия Переверзина, поедете на хлебовозке.
— На чём? — Веронике показалось, что она ослышалась. Сердце ёкнуло. — А кто же её поведёт? Я же не умею с этой техникой обращаться.
— Николай Фёдорович Аникин, ваш завхоз.
Вероника инстинктивно сжала губы, чтобы не вырвалось неосторожное, отчаянное слово. Господи, Николай Фёдорович! Ему уже седьмой десяток перевалило, жизнь изрядно его потрепала. Участник германской, прошедший через горнило революции, он, конечно, обладал недюжинной житейской мудростью, но здоровье его было подорвано, силы уже не те. Случись беда — разве сможет он стать надёжной защитой?.. А Лидочка Переверзина? Семнадцатилетняя девчонка, всего два месяца назад пришедшая работать в приют. Она рано осиротела, росла у строгой тётки, и сама походила на запуганного птенца, лишь недавно вылетевшего из гнезда.
Вероника провела ладонью по лицу, ощущая под пальцами прохладу кожи. Теперь на её плечах, помимо шестнадцати детских жизней, лежала забота о вчерашнем ребёнке и пожилом, изможденном годами мужчине.
— Сколько нам ехать? — спросила она обреченно, уже понимая, что отказ невозможен. Да и был ли в нём смысл? Детей спасать было надо. Не ей, так кому-то другому пришлось бы вести их этим тернистым путём.
— В объезд Москвы, по разбитым дорогам, примерно около девятисот километров, — ответил секретарь, и цифра прозвучала как приговор.
— Чем я буду кормить детей? Дадут ли нам провизию на дорогу?
— А как же! — Захар Ильич оживился, открыл ящик стола и достал аккуратно сложенный лист с синим штампом. — Вот, держите. Пойдете на продуктовый склад, там по этой разнарядке вам отпустят тушенку, крупу, спички, хлеб и галеты. Будьте экономны.
— Хорошо, — взяла она документ, ощущая шершавость бумаги под пальцами. Встала и направилась к двери. — До свидания, Захар Ильич.
— Прощайте, Вероника Леонидовна.
Она уже взялась за холодную ручку двери, когда услышала его голос. Негромкий, ласковый, лишенный всякой официальности, он прозвучал как тихое эхо из другой, мирной жизни:
— Верочка… Берегите себя. И ребятишек берегите.
Она лишь кивнула, не в силах обернуться, и вышла в пустой коридор. А за её спиной Захар Ильич, оставшись один в тишине кабинета, тихонько, одними губами, беззвучно прошептал:
— Да хранит вас Господь…
Часть вторая: Дорога в неизвестность
Они выехали затемно, когда восток лишь начал разгораться бледным перламутром. Дети, усаженные в кузов хлебовозки на матрасы, постланные прямо на деревянный пол, жались друг к другу, сонные и испуганные. Лето в ту ночь выдалось прохладным, и предрассветный ветерок пробирал до костей. Вероника устроилась в кабине рядом с Николаем Фёдоровичем, держа на коленях старую, истрепанную по сгибам карту. Лидия осталась в кузове, пытаясь успокоить самых маленьких.
Дорога превратилась в череду бесконечных тревог и коротких передышек. Они останавливались, чтобы дети могли справить нужду «до леску», разводили на обочине небольшой костер и запекали в золе картошку, которую Вероника с вечера, предчувствуя недоброе, купила у соседки по общежтию. Продуктовый паек был скуден, и она, повинуясь внутреннему голосу, берегла каждую банку тушенки, каждую горсть крупы. Дорога была долгой и непредсказуемой. А их «ласточка» — старая, видавшая виды хлебовозка — скрипела, грохотала и вздрагивала на каждой колдобине, будто жалуясь на непосильную ношу. Страшно было не тогда, когда они проезжали мимо полуразрушенных деревень или останавливались на заправках, где ещё теплилась жизнь. Страшно становилось в чистом поле, в глухом лесу, когда вокруг на многие версты простиралась лишь безмолвная, настороженная тишина.
Позади остались Москва и Владимир, до цели, казалось, оставалось рукой подать. Но случилось именно то, чего больше всего боялась Вероника. Поздним вечером, когда солнце уже скрылось за гребнем темного леса, машина вдруг вздрогнула, тяжело чихнула и замерла посреди дороги, беспомощная и неподвижная. Было без десяти девять, до ближайшего жилья, судя по карте, — не меньше десяти километров. Идти в темноте по незнакомой местности с детьми было немыслимо.
— По карте, ближайшее село километрах в десяти впереди будет, — тяжело вздохнула Вероника, разглядывая ветхий лист при свете карманного фонарика. — Надо бы туда добраться, помощи попросить. Наверняка, у кого-нибудь найдется трактор или лошади, чтобы дотащить нашу колымагу.
— Бросить её здесь, в чистом поле, и всех делов, — с горькой злостью пнул колесо Николай Фёдорович. Пыль медленно поднялась и осела на его стоптанные сапоги.
— А потом под трибунал пойти? — резонно, но без упрека заметила она. — Нет, Николай Фёдорович, надо по уму. Добраться до местного начальства, машину официально списать, если не починить. А сейчас… сейчас надо переждать ночь.
— И как же мы её переждем?
— Заночуем тут. Разведём костёр, покормим детей и уложим спать в фургоне. Я с Лидой в кабине устроимся, а вы, с старшими ребятами, на матрасах в кузове.
Дети, немного оживившись, собрали хворост, развели неяркий, но согревающий огонь. Поужинали вчерашней картошкой и припасенным хлебом. Потом сидели тихим кружком, глядя на языки пламени. Но скоро пришло время отправляться на покой. Самые маленькие, ведомые заботливой Лидой, устроились в углу фургона. А три старших — четырнадцатилетняя Марья Никитина, десятилетняя Варвара Иванова и пятнадцатилетний Владислав Соломатин — остались у огня вместе с Вероникой Леонидовной и завхозом. Они говорили тихо, по-взрослому рассуждая о будущем, о профессиях, о мире, который обязательно наступит. Марья мечтала лечить людей, Владислав — строить новые города, а Варя — учить малышей грамоте. И в этот миг, когда в словах детей звучала хрупкая надежда, Вероника заметила в густой черноте леса, что подступал к самой обочине, два призрачных зеленоватых огонька.
— Волк… — еле слышно выдохнул Николай Фёдорович, и всё его тело мгновенно напряглось, стало собранным и острым. — Голодный, должно быть. Сытый зверь на свет и на шум не пойдет.
Вероника замерла, и страх, холодный и липкий, сдавил ей горло. Не за себя — за детей, которые сидели, ничего не подозревая, у огня. Медленно, плавно, она поднялась, развернулась к детям спиной, заслоняя их собой, и устремила взгляд в темноту, на те два не мигающих изумрудных уголька.
— Отходите, — прошептала она, и губы её едва шевелились. — Тихо, к машине. По одному.
А зверь меж тем продолжал красться, мягко ступая по пыльной траве, и его серая тень уже проступала из мрака.
Николай Фёдорович, не спуская глаз с хищника, откинул брезент фургона. Марья ловко и бесшумно скользнула внутрь, за ней — дрожащая Варя, потом — Владислав.
— Теперь вы, Николай Фёдорович, — её шёпот был похож на шелест сухих листьев. Сердце колотилось так громко, что заглушало все остальные звуки мира.
Но старый завхоз не двинулся с места. Он стоял, как вкопанный, и позже Вероника будет бесконечно удивляться, откуда в ней, всегда такой сдержанной и рассудительной, взялась эта безумная, волчья отвага. В тот миг, когда зверь был уже в десятке шагов, она вдруг шагнула ему навстречу, посмотрела прямо в эти горящие бездонные глаза и тихо, но твердо произнесла:
— Уходи. Уходи отсюда.
Голос её креп, набирал силу. В нём не было и тени истерики, только стальная, непреклонная воля. И случилось невероятное. Волк вдруг остановился, сел на землю, склонив голову набок, и уставился на женщину. Их взгляды — человеческий и звериный — скрестились в немом поединке. И лесной житель, тихо фыркнув, развернулся и медленно, не торопясь, побрёл обратно в чащу, растворившись в ночи.
Вероника почувствовала, как из неё вытекают все силы. Она едва добралась до кабины, где Лида, бледная как полотно, сидела, зажмурившись. Девушка, уложив малышей, видела всё из окна и онемела от ужаса.
— Ну, Вероника Леонидовна, да вы и впрямь волчица! — с нескрываемым восхищением и облегчением произнес Николай Фёдорович, подходя к машине. — Не зря, видать, фамилия у вас такая — Громова. Гром-баба! Как это вам удалось его смутить?
— Не знаю, — честно ответила она, чувствуя дрожь в коленях. — Не знаю… Но если бы он сделал шаг вперёд, я бы… я бы сама кинулась на него, только бы выиграть для вас время.
— И впрямь, — усмехнулся старик, но в усмешке была теплая, отеческая гордость. — А меня-то со счетов списываете? Я, может, ещё и постоять за себя могу.
— Да что вы, Николай Фёдорович, — смутилась она. — Не подумайте… Просто я… привыкла рассчитывать на себя.
Он легонько, по-дружески похлопал её по плечу.
— Ладно, не будем судачить. По местам. Завтра с первым светом — в путь. Авось, волки нас больше не потревожат.
Но сон не шёл к Веронике долго. Она лежала в тесной кабине, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому звуку ночного леса, ожидая возвращения серого гостя или появления целой стаи. Но кругом стояла глубокая, почти звенящая тишина — тишина ожидания, тревожная и величественная.
Часть третья: Нежданные встречи
Утро принесло не облегчение, а новую заботу — долгий пеший переход. Дети, возбуждённо перешёптываясь о ночном приключении, собирали свои нехитрые пожитки. И тут, словно по велению какого-то высшего милосердия, на дороге показалась пыльная, военная «полуторка». Вероника, увидев её, ощутила прилив слабой, робкой надежды. Она вышла на середину дороги и помахала своим платочком.
Машина остановилась. Из кабины высунулся молодой шофёр в пилотке.
— Беда какая?
— Сломались, — вздохнул Николай Фёдорович. — Кончился, видать, её жизненный путь, ласточка наша.
— Санёк, а ну-ка, глянь! — крикнул водитель своему напарнику, солдату с умными, быстрыми руками.
Тот, ловко спрыгнув с подножки, деловито подошел к капоту хлебовозки. Минут десять он что-то пробовал, крутил, слушал, но старенький мотор отвечал лишь хриплым кашлем и навсегда замирал.
— Не подъемно, товарищ старшина, — развёл он руками. — Ресурс выработан.
— Ребятушки, подсобите, — взмолился Николай Фёдорович. — Помогите до ближайшего жилья дотянуть. Нельзя же нам с детишками посреди поля оставаться. Вон, вчера волка видели, еле отбились.
Командир, пожилой старшина с орденской планкой на гимнастёрке, почесал затылок.
— Назад нам путь не близкий… Но ладно, совесть не позволит. Дотянем до Семёновки, километров тринадцать обратно. Дальше — сами.
— Да хоть до райцентра! — обрадовался завхоз. — Лишь бы детишек в безопасное место определить, а эту рухлядь — куда положено.
Детей и девушек посадили в кузов грузовика, чтобы облегчить буксировку. Ехать было тесно, и Веронике было неловко под десятком любопытных, уставших, но доброжелательных мужских взглядов.
— А я, между прочим, не женат, — вдруг произнёс тот самый механик, молодой солдат с открытым лицом, глядя прямо на Веронику. — И невеста меня не ждёт.
— И какое мне до этого дело? — удивленно подняла бровь она, стараясь сохранить строгость.
— А вдруг… вы проявите интерес? И имя своё назовете? Адрес, может, для писем… Вы верите в судьбу, в любовь с первого взгляда?
— Нет! — отрезала она, чувствуя, как краска заливает щёки.
— А я верю, — не смутился парень, и в его глазах заплясали озорные искорки. — Всё равно скажите, как звать-то вас, красавица суровая?
Со всех сторон послышался сдержанный смех. Вероника, сжав губы, ответила чётко, как на построении:
— Вероника Леонидовна Громова. Я здесь не для знакомств. Я выполняю задание — доставляю детей в эвакуацию.
— Громова… — протянул он, и улыбка стала ещё шире. — Звучно. И взгляд у вас действительно грозовой. Прямо как у лесной хозяйки.
Лидия не выдержала и фыркнула, но, встретив строгий взгляд воспитательницы, тут же смутилась и опустила глаза.
— Так что, сестренка, — солдат повернулся к Лиде. — Вероника Леонидовна всегда такая… неприступная?
— Она самая добрая! — горячо вступилась девушка. — Просто мы все очень устали и перепуганы. Дорога, поломка…
— Значит, момент для красивых слов я выбрал неудачный, — кивнул солдат, и в его тоне вдруг появилась серьёзность. Он снова посмотрел на Веронику. — Ладно, Вероника Леонидовна. Я вернусь. Вот закончится эта каша, всех фрицев по местам расставим — и я вернусь. И тогда обязательно заслужу вашу улыбку. Я сам горьковский, обязательно вас найду.
Вероника лишь покачала головой и отвернулась, глядя на мелькающие за бортом поля. Вскоре показались первые избы Семёновки. Грузовик, громыхая, свернул к зданию сельсовета.
— До скорого, громовая барышня, — подмигнул на прощание механик, которого все звали просто Санькой, подавая ей руку, чтобы помочь спуститься. Она проигнорировала её, спрыгнув сама. Он лишь рассмеялся.
В сельсовете детей радушно приняли, а весть о застрявших сиротах мигом облетела всё село. К зданию стали стекаться женщины, их лица были полны сострадания.
— А пойдем-ка, милок, со мной, — женщина лет сорока с мягкими, добрыми глазами взяла за руку шестилетнего Мишу. — Погреемся, молочка парного попьешь.
Мальчонка вопросительно посмотрел на Веронику Леонидовну. Та кивнула, но спросила:
— Как вас звать-то? И где живете?
— Прямо напротив, серый дом с ставнями. Зовут меня Агафьей.
— Можно и мне кого забрать? Хоть щей горячих поест дитятко? — тут же подошла другая, полная, румяная женщина. — Вот эту девочку, худенькую. Как тебя, птаха?
— Зоя, — прошептала семилетняя сиротка.
И пошло-поехало. Женщины Семёновки, словно сговорившись, разобрали по своим избам всех шестнадцать детей. Вероника только успевала записывать имена и адреса, сердце её сжималось то от тревоги, то от щемящей благодарности. Сельский голова, Илья Данилович, седой, коренастый мужик, разъяснил: свободного транспорта в селе нет, надо ехать в райцентр, ходатайствовать о помощи.
— Завтра утром на своей линейке подброшу, — пообещал он. — А сегодня ночуйте тут, в совете. Детям-то вашим тепло и сытно будет.
Ночь в пустом сельсовете была долгой и тревожной. Вероника прислушивалась к тишине, думала о разбредшихся по чужим домам детях, утешая себя мыслью, что здесь, в этой глубинке, люди живут по совести.
Утром они добрались до райцентра, и к полудню, после долгих согласований, для них выбили небольшой, видавший виды грузовичок с местным шофёром. Тесно, но ехать можно.
Возвратившись в Семёновку, Илья Данилович ударил молотом по висящему у крыльца рельсу. На гулкий звук сбежалось всё село, а следом выбежали и их дети, сытые, отдохнувшие, некоторые — с новыми друзьями.
— Что, уж уезжаете? — с грустью спросила Агафья, не выпуская из объятий Мишутку.
— Пора, — кивнула Вероника. — Миша, иди ко мне.
Но женщина вдруг прижала мальчика к себе крепче и тихо, умоляюще проговорила:
— А можно… можно я его у себя оставлю? Совсем?
Вероника остолбенела. Она посмотрела на Илью Даниловича, ища поддержки или запрета. Тот лишь тепло улыбнулся.
— Вероника Леонидовна, Агафья — золотой человек. Горе у неё — муж молодой на лесозаготовках погиб, ребёночка Бог не дал. Сирота ваш у неё в любви и холе будет.
— Но как же… документы, опека…
— А мы тут всё оформим, по закону, — уверенно сказал староста. — Печати, бумаги — всё будет. Вашему начальству одна радость — ребёнок в добрые руки пристроен.
Их уговорили. А потом случилось невероятное — ещё две семьи захотели взять детей. Супруги Архиповы пригласили к себе двух братьев, Николая и Вениамина. А та румяная женщина, Ульяна, не отпустила от себя Зою.
Вероника, ошеломлённая, подписывала бумаги, глядя на счастливые лица новых «родителей» и на смешанные чувства в глазах оставшихся детей. Пять судеб обрели свой дом, свою пристань посвоей бури.
Часть четвертая: Пристань
— Ну, вы даёте, товарищ Громова! — седовласый директор горьковского детского дома Николай Савельевич качал головой, просматривая необычные сопроводительные документы. — Это ж надо — не довезти детей, а пристроить их в добрые руки прямо в пути! Прямо как в сказке про репку — тянем-потянем, и нашли семью.
Он подмигнул, и в его глазах светилось не осуждение, а искреннее одобрение.
— Николай Савельевич, я… это само так вышло. Люди там такие душевные, — смущенно лепетала Вероника.
— Да вы не извиняйтесь! Это ж благое дело. К нам эшелоны с ребятнёй идут, мест не хватает, нары вплотную ставим. Молодец. Очень молодец. Оставайтесь у нас. Место воспитателя — ваше. Николай Фёдорович в хозяйстве поможет, а из Лидии, гляжу, нянечка перспективная.
Так они обрели новый дом. А вскоре детский дом расширился, переехав в просторное здание бывшего купеческого особняка.
Часть пятая: После бури
Она отдавала детям все свои силы, всю нерастраченную нежность. Пока другие сотрудницы строили свою личную жизнь, Вероника растворялась в заботах о сиротах. Её преданность заметили, и когда в начале 1945 года Николай Савельевич ушёл на покой, именно ей доверили возглавить детский дом. «Строгая, но справедливая», — говорили о ней. История про волка в лесу стала легендой, и за глаза её с любовью и уважением звали «наша Волчица». В её присутствии люди чувствовали себя под защитой, за каменной стеной. Но никто не видел, как по вечерам, оставшись одна в своём кабинете, она смотрела в темнеющее небо за окном и тихо мечтала. Мечтала о простом женском счастье, о сильном плече, о доме, где её будут ждать не как директора, а просто как женщину. Но время для слабости ещё не пришло.
Однажды в июльский день, стоя у распахнутого окна и наблюдая, как дети резвятся во дворе, а Николай Фёдорович, окружённый стайкой мальчишек, мастерит новую скамейку, она улыбалась. Лидия, уже не робкая девчонка, а уверенная в себе девушка, выходила замуж за местного участкового. Жизнь, вопреки всем бурям, продолжалась.
И вдруг на территорию вошёл высокий мужчина в военной форме со сверкающими орденскими планками на кителе. Лицо его было загорелым, усталым, но в глазах светилась радость. Он о чём-то спросил Лиду, и та указала на окно директора.
Вероника отступила от подоконника и села за стол, готовясь к деловой беседе. Наверное, очередной родственник. Дверь открылась.
— Здравствуйте, хозяйка громовая. Нашёл-таки вас, — произнёс он, и в его голосе зазвучала знакомая, озорная нота.
Она подняла глаза и увидела его. Того самого Саньку-механика. Только теперь это был не бесшабашный паренёк, а возмужавший, с твёрдым взглядом фронтовик.
— Александр… — вырвалось у неё прежде, чем она успела надеть маску строгости.
— Александр Матвеевич Семёнов, к вашим услугам. Отчество-то ваше, Вероника Леонидовна, я теперь наизусть выучил. Контузия, знаете ли, память отшибла было, но ваше лицо… его не забыть. — Он улыбнулся, но уже без прежней дерзости, а с теплой, взрослой нежностью.
Оказалось, он пришёл за своей младшей сестрёнкой, Оленькой, которую определили в детский дом после смерти матери. Вероника помогла с оформлением документов. Но с тех пор Александр стал частым гостем. То помогал Николаю Фёдоровичу чинить забор, то белил стены, то просто приходил с каким-нибудь пустяковым предлогом. А однажды принёс скромный букетик полевых васильков. Она вернула ему цветы, но он не отступил. Он заслуживал её доверие не словами, а делами, своей надежностью, своей тихой, непоказной заботой.
И осенью, когда листья закружились золотым хороводом, её сердце, долго хранившее верность долгу, наконец, оттаяло. Оно открылось навстречу этому упрямому, доброму, прошедшему сквозь ад человеку.
Через год они поженились. Александр устроился механиком в депо, она оставалась директором детского дома. Но теперь после работы она спешила не в тихий кабинет, а в уютную квартиру, где её ждали любящий муж, смеющаяся Оля и, чуть позже, их собственный сынишка, крепкий кареглазый карапуз Виктор.
—
Они часто шутили между собой, вспоминая ту первую встречу на пыльной дороге. Он называл её «моя грозовая Волчица», а она его — «мой настойчивый механик». Суровое испытание войной, подобно свирепому лесному шторму, выкорчевало с корнем миллионы судеб. Но оно же, странным образом, указало путь к тем, кто был предназначен судьбой. Вероника, однажды приняв под свою защиту чужую стаю, в конце концов обрела и свою собственную — крепкую, нерушимую, построенную на доверии, уважении и тихой, прочной любви, которая, как первая весенняя трава, пробилась сквозь толщу льда и пепла, чтобы зазеленеть навстречу солнцу новой, мирной жизни. И в её спокойном, мудром взгляде теперь навсегда поселился тот самый мир, за который они все сражались, — мир домашнего очага, детского смеха и уверенности в завтрашнем дне.
