Немка. Рыбный запах в её волосах и немецкий акцент. Он таскал на комбинате рыбьи потроха, а в кармане хранил ключ от барака немки. Все думали, что у него есть совесть и семья, но он променял их на ее печальные глаза
На самой окраине города, где асфальт сходил на нет, превращаясь в пыльную грунтовку, а ветер с реки вечно гудел в проводах, стоял рыбный комбинат. Его бетонные корпуса, выцветшие под бесконечными дождями и солнцем, напоминали севшие на мель корабли. Рядом, будто прижавшись к нему для тепла, ютился поселок. Домики рассказывали безмолвные истории о судьбах своих хозяев: покосившиеся, с заколоченными окнами, или крепкие, ухоженные, с белоснежными занавесками, за которыми угадывался покой и лад.
Хозяин Егора, например, жил именно так. Высокие, настойчиво скрипевшие ворота, палисадник с мальвами, аккуратные ставни. Когда-то, кажется в другой жизни, так выглядел и его собственный дом. Все рухнуло в одно мгновение, унесенное вихрем времени и решений, принимаемых где-то там, далеко, чужими руками. Мужчина остановился, глядя на клубы пара, вырывавшиеся из вентиляционных шахт комбината, и тяжело, будто поднимая незримую ношу, вздохнул. Запах — соленый, резкий, въедливый — был здесь постоянным жильцом. Он подошел к проходной, протянул охраннику потрепанный пропуск и шагнул внутрь, в гулкое чрево цеха.
Шум в разделочном цехе был особенным — влажный, густой, состоящий из плеска воды, скрежета конвейера, приглушенных голосов и ровного, гипнотизирующего шороха ножей, разделывающих рыбу. Серебристая чешуя, подобная мириадам осколков луны, покрывала пол и фартуки работниц. Никто не поднял головы при его появлении. Возле одного из столов маленькая, невероятно худенькая женщина в цветастом платочке, завязанном под самый подбородок, с нечеловеческой ловкостью управлялась с тушкой горбуши. Рядом с ней стояло огромное железное ведро, уже почти полное.
— Вероника, отходы вынеси! Скоро через край польются! — прокричала пожилая женщина с другого конца стола, не отрываясь от работы.
Егор, услышав незнакомое имя, взглянул на ту, к кому обращались. Она молча оторвалась от стола, взвалила неподъемное ведро, и вся ее хрупкая фигурка, казалось, прогнулась под этой тяжестью, готовая переломиться. Что-то острое, почти физическое, кольнуло Егора в груди. Он быстрыми шагами догнал новенькую, взял ведро, чувствуя, как холодное железо просачивается сквозь рукавицы.
— Тяжело носить одной-то?
— Ничего, привыкну, — прозвучал тихий, писклявый голос, в мелодичности которого угадывался чужеземный акцент.
Она подняла на него глаза — огромные, серые, как осеннее море перед штормом, наполненные такой глубинной печалью, что в них, казалось, утонула вся ее недолгая, но уже горькая жизнь. В них не было ни капли надежды, лишь покорное принятие. В этот миг она показалась ему не женщиной, а затерявшимся, испуганным подростком, которого нестерпимо захотелось укрыть от жестокости мира.
Вдруг из гущи рабочих голосов вырвался громкий, ухарский хохот:
— Глядите-ка, опять к нашенской немочке хахаль примазался! Сердобольный наш Егорка!
Вероника мгновенно съежилась, будто пытаясь стать еще меньше, невидимой.
— Спасибо за помощь, — прошептала она, выхватывая пустое ведро, и скрылась за соседним столом, растворившись в толпе таких же сгорбленных спин.
Но он уже не мог отвести от нее взгляд. Ловкие, изящные движения, тонкие запястья, выступающие из грубых рукавиц, стройные ноги в огромных, не по размеру, резиновых галошах. Серый, потертый сарафан, вязаный жакет, вылинявший от многочисленных стирок. И этот платочек, пестрый островок чего-то личного, домашнего, в море униформы и серости.
«Наверное, и правда у нее ухажеров полно», — мелькнула у него ироничная, горькая мысль. И сразу же, как наваждение, возник образ Надежды. Жена. Здоровая, крепкая, с руками, способными и стог сметать, и ребенка укачать, и при случае дать сдачи. Их поженили родители, соединив два крепких хозяйства. Приданое было завидным: корова, сундук белья, добротная мебель. Характер у Надежды был вздорный, норовистый, как у необъезженной кобылицы. Жили вместе, делили кров, хлеб, постель, растили двух дочерей — Людку и Таньку. Но того, о чем шепчутся в темноте, того, от чего закипает кровь и кружится голова, — той самой любви — между ними не случилось. Она ушла вместе с молодостью, оставив взамен привычку и молчаливое перемирие.
А потом грянула война, и после нее понадобились государству иные земли, иные судьбы. Их, среди многих других, силком погрузили в ледяные, продуваемые насквозь теплушки и вывезли сюда, на край света, в поселок, где главным был не староста, а комендант. Так Егор очутился на этом комбинате, а его семья нашла приют в крохотной комнатке у пожилой пары — Тимофеича и Аграфены. Старики, потерявшие своих сыновей на фронте, приняли их как родных, особенно привязались к девчонкам. Надежда нашла в тяжелой работе на огороде и по хозяйству отдушину от тоски по прежней жизни.
Вечером того дня, за скромным ужином из картошки и селедки, Егор осторожно завел разговор о новых переселенцах, появившихся в поселке.
— Слыхали, немцев к нам подселили?
Аграфена, перебирая четки, лишь покачала головой:
— Грех это, Егорушка, какой. Бабы-то вон какие тощие, детишки… Голодом мрут. Наших-то хоть кормят на работе…
Тимофеич, помолчав, перечислил бараки, куда их определили. Надежда отложила ложку, уставившись на мужа пристальным, колючим взглядом.
— Это с каких это пор тебя судьбы немецкие стали заботить? — голос ее зазвенел, как натянутая струна. — Или знобу какую присмотрел среди них? Красотки они там, поди, заморские?
Егор, покраснев, что-то пробормотал про интерес к порядкам комендатуры, про слухи, и жена, фыркнув, угомонилась. Но в тишине ночи, глядя в потолок, он видел не темноту, а серые, печальные глаза, полные тихого ужаса. И чувствовал, как в его остывшем, закостеневшем мире что-то болезненно и неотвратимо шевельнулось.
«Вот беда-то приключилась, — думал он, прислушиваясь к храпу жены. — Неужели это она? Та самая?»
Спустя несколько дней, подменяя товарища из другой смены, он снова увидел ее у разделочного стола. Солнечный луч, пробившийся через замурованное окно, золотил ее платок.
— Вероника, здравствуй.
Она вздрогнула и подняла на него лицо. По щекам ее, бледным и прозрачным, катились слезы, бесшумно и обильно, смешиваясь с рыбьей слизью на руках.
— Что случилось? Почему плачешь? — Егор наклонился к ней, забыв об осторожности.
Она лишь сильнее склонила голову. Соседка по столу, женщина с усталым, огрубевшим лицом, сказала негромко, с сочувствием:
— Мать у нее вчера на руках умерла. От слабости, от тоски. Одна она теперь, сирота круглая. А ее вот каждый норовит толкнуть, обозвать фашисткой проклятой. Куда ей, птенцу перепуганному?
Егор проработал до конца смены в каком-то оцепенении. Когда прозвучал гудок, он пробился к выходу, решив ее дождаться, поговорить, сказать хоть слово утешения. Толпа рабочих, усталая и шумная, выплеснулась за ворота, растекаясь по тропинкам. Сердце его сжалось, когда он увидел ее одну, отставшую от всех, маленькую фигурку в том же пестром платочке. Он окликнул ее, и голос его прозвучал неестественно громко в вечерней тишине.
— Добрый вечер! — Он поравнялся с ней, стараясь идти в ногу. — Можно, я тебя провожу?
Она кивнула, не глядя.
— Хорошо.
Дорога к ее бараку шла через пустырь, мимо чахлых березок. Они говорили. Нет, говорила в основном она, тихо, сбивчиво, словно прорывая плотину долгого молчания. Она рассказывала о поволжской колонии, о доме с палисадником, об отце-механизаторе, забранном в трудармию и пропавшем без вести, о долгой, мучительной дороге сюда, о болезни матери. Егор слушал, и мир, который до этого был черно-белым и плоским, вдруг обрел страшные, болезненные краски. Он рассказал о своей деревне, о Надежде, о дочках, о том, как их вывезли. Он не оправдывался, просто делился своей правдой. И впервые за много месяцев, а может, и лет, он почувствовал, что его не просто слушают, а слышат.
— Все будет хорошо, — вдруг сказала она уже у самого обшарпанного барака. — Надо только немного подождать. Ведь когда-нибудь это все закончится?
Она сказала это не ему, а скорее вечерней звезде, загоравшейся на прощанье. И в этой детской, наивной вере было столько силы, что у Егора перехватило дыхание.
А потом пришло лето с его короткими, светлыми ночами. Любовь, которой они оба давно, отчаянно ждали, не веря в ее возможность, пришла тихо, как роса. Она была их спасением и их грехом. Свидания в заброшенной сторожке у реки, тихие разговоры, молчаливое понимание — это стало их тайной вселенной, хрупкой и сияющей.
Но в поселке, где каждый знал каждого, тайна долго не прожила. Слухи, злые, удушающие, поползли, как туман. Начальник цеха, краснолицый и громогласный, вызвал Егора к себе и, не стесняясь в выражениях, материл:
— Ты с ума сошел? Русских баб мало, своих мало? Жена у тебя — кремень! А эта… твоя немчура — одни глаза да кости! И потомство от нее — ты подумал? Ты себя, детей своих загубить готов?
Надежда, узнав, закатила истерику, била посуду, кричала так, что сбежалась вся улица:
— Я ей, стерве, глаза выцарапаю! Я ее сживу со свету! Чтоб она сдохла, фашистская потаскуха! — Она требовала клятвы, ползала на коленях, потом снова кричала, схватившись за сердце.
Егор молчал. Его молчание было страшнее любых слов. Потом пришел вызов от коменданта. Кабинет, пропахший махоркой и дешевым одеколоном.
— Я тебя, Егор, понимаю, — сказал комендант, развалившись в кресле. — Баба, говорят, тихая, работящая. Только заканчивай эти шашни. Позор на весь поселок. Я с ней, с Вероникой, тоже беседовал. Плакала, бедняга. Призналась… что ребенок у вас будет. Натворил ты дел, браток.
— Как? — Егору показалось, что пол ушел из-под ног. — Она беременна? Я… я не знал…
Мысли метались в голове, сталкиваясь, как льдины в половодье. Бросить Надежду с детьми? Девочки-то в чем виноваты? Да и жена… она баба с характером, но добрая по сути, жизнь с ним не сахарную прожила. А Веронику бросить? Да она без него пропадет, как тот птенец из гнезда. Теперь и комендатура начеку. Куда бежать? Что делать?
Он направился к ней в тот же вечер. Это был не путь к любимой, а тяжелый, позорный маршрут. Она открыла дверь, и в ее глазах он прочел не радость, а ту самую печаль, которая была там в первый день, только теперь она стала глубже, мудрее.
— Вероника, я тебя люблю, — начал он, и слова показались ему фальшивыми, какими-то бумажными. — Я никогда не брошу тебя. О малыше заботиться буду, клянусь. Только Надю… жену… я не могу оставить. Пойми, там дети…
Он говорил долго, путано, оправдываясь, умоляя о понимании. Она сидела напротив, сложив на коленях руки, и слушала. Не перебивала. Не плакала. Не обвиняла. Казалось, она давно все это знала и просто ждала, когда он это произнесет вслух. Ее покорность, ее тишина были страшнее любой бури. Они обличали его сильнее, чем крики Надежды или ругань начальника.
— Хоть бы заплакала ты, — сорвалось у него в отчаянии. — Обругай меня, ударь что ли! Только не молчи так!
Она встала, подошла к нему, поправила воротник его телогрейки, ладонью, шершавой от работы, коснулась его щеки. И улыбнулась. Той самой улыбкой, полной бесконечной грусти и прощения, от которой в горле встал ком.
— Прощай, Егор.
Весной, когда сошел последний снег и земля запахала прелью, Вероника родила девочку. Назвала ее Лилей. Егор, узнав, пришел тайком, принес узелок с тряпьем и банку сгущенки. Он долго смотрел на крохотное личико, на тоненькие пальцы, вцепившиеся в его грубый палец. Вероника хлопотала по хозяйству в своей каморке, меняла пеленки, напевала странную, ласковую колыбельную на своем языке. В ее движениях была новая, спокойная уверенность.
— Лиля для меня теперь — весь мир, — сказала она просто, глядя на дочь. — А ты… ты можешь не приходить, Егор. У тебя своя жизнь. Мы справимся.
Он еще несколько лет тайком помогал чем мог: подбрасывал деньги, дрова, детскую манку. Видел, как малышка учится ходить, как смеется, звонко и беззаботно. А однажды пришел и застал пустую, выметенную комнату. Соседи сказали, что их увезли ночью, по спецразнарядке, в другой регион. Куда — никто не знал. Адрес не оставили.
Егор горевал недолго — жизнь, с ее бесконечными трудовыми буднями, заботами о своих выросших дочерях, затянула рану плотным, грубым рубцом. Надежда со временем простила, но в минуты ссор язвительное «твоя немка» всегда висело в воздухе. Дочки выросли, вышли замуж. История про отцовскую любовь к хрупкой переселенке стала семейным преданием, полусказкой, которую рассказывали шепотом.
Теперь его все звали Егор Петровичем. Надежда пять лет как успокоилась на деревенском кладбище под простым обелиском. Жил он один в маленькой квартирке, тихо доживая свой век в окружении фотографий внуков. В один из тихих вечеров, когда за окном плыл пушистый снег, старшая внучка Валентина, приехавшая его навестить, села рядом и взяла его руку, покрытую коричневыми пятнами.
— Дедушка, — сказала она осторожно, — я кое-что нашла. Твою… дочь. Лилю. Она живет в Германии, в Штутгарте. У нее твоя фамилия — Селиванова. И у нее своя семья, дети уже взрослые. Я… могу тебе показать. Мы можем с ней поговорить, если ты захочешь. По видеосвязи.
Егор Петрович долго молчал, глядя на пар за окном. Потом отрицательно, с усилием покачал головой.
— Для нее я, наверное, подлец и негодяй последний. Не захочет она со мной говорить. Ее мать… Веронику… я очень любил. Искренне. Но время было такое, Валюша. Жестокое. Оно ломало и крушило, не спрашивая. Ты вот что, — он сжал ее руку, и голос его задрожал, — узнай, жива ли она, Вероника-то? Перед смертью хоть мысленно прощения попросить… Простит ли, как думаешь?
Но Лиля зла не держала. Через месяц Валентина все же уговорила деда. На экране планшета возникло лицо женщины его лет, с умными, усталыми глазами, в которых он, к своему изумлению, узнал и свои, и те самые, серые, бесконечно дорогие. Они говорили недолго, сбивчиво, через перевод внучки. Лиля показывала фотографии своих детей, внуков. Рассказывала, что мама, Вероника, прожила долгую жизнь, работала швеей, никогда не жаловалась, только часто смотрела на восток, и всегда хранила в шкатулке потрепанную фотографию молодого мужчины у проходной завода — ту самую, которую кто-то сделал давным-давно.
— Она вас простила сразу, — тихо сказала Лиля, и в ее голосе не было упрека. — Она говорила, что вы дали ей самое главное — веру в то, что даже в аду может быть человеческое тепло. И меня.
Егор Петрович плакал. Беззвучно, по-стариковски, утирая ладонью мокрые щеки. Он плакал не от горя, а от странного, щемящего облегчения, от ощущения, что какая-то важная, давно оторванная нить наконец-то нашла свое начало.
—
Прошла еще одна зима. Егор Петрович ушел тихо, во сне. А весной, когда на его могиле распустились первые подснежники, Валентина получила бандероль из Германии. В ней лежала старая шкатулка и письмо от Лии. «Она хотела, чтобы это было там, с ним», — было написано. В шкатулке, пахнущей лавандой и временем, лежала та самая фотография и засушенный цветок — василек, простой и нежный, сорванный, наверное, на том самом пустыре много лет назад. Валентина положила шкатулку к корням молодой березки, посаженной у могилы. Ветер, теплый и легкий, шелестел молодой листвой, и казалось, что это шепчутся два голоса, наконец-то нашедшие друг друга в бескрайней, всепрощающей тишине вечности. Их история, рожденная в грохоте цеха и боли, закончилась здесь, под мирным небом, в тихом шепоте листьев и аромате земли, которая всех принимает и всех примиряет.
