Она спешала к маме в лечебницу, а едва подслушав разгавор муженька с санитаркой…
София летела по бесконечному, вымощенному блестящим кафелем больничному коридору, торопливо обгоняя медлительные капельницы и задумчивых санитаров. Она прижимала к груди огромный, невероятно пушистый букет мимоз. Эти солнечные, желтые шарики были мамиными самыми любимыми, они напоминали ей о весне, о юности, о чем-то безвозвратно ушедшем, но таком прекрасном. Они должны были поднять ей настроение, стать живым символом надежды после той сложной, изматывающей операции, которую она перенесла накануне. Сердце Софии колотилось где-то в горле, отзываясь на каждый ее торопливый шаг — это было волнующее, сладкое и одновременно тревожное чувство, смесь детского нетерпения и взрослой, выстраданной радости. Она так хотела поскорее обнять маму, увидеть ее ослабленную, но такую дорогую улыбку, ощутить тепло ее руки.
Она свернула за угол, пробежала мимо поста дежурной медсестры, промелькнула мимо закрытых дверей с тихими голосами за ними, и вот, наконец, он — заветный указатель с номером 314. Этот номер она запомнила навсегда. Ее рука сама потянулась к холодной металлической ручке, но в самый последний миг ее пальцы замерли в сантиметре от нее. Дверь в палату была приоткрыта на маленькую, едва заметную щелочку, и из этой узкой полоски пространства доносились приглушенные, но вполне различимые голоса. Она мгновенно узнала низкий, бархатный бас своего супруга, Артема. И другой голос — ласковый, певучий, с мягкими интонациями — это была Анна, та самая медсестра, которая с такой заботой и вниманием ухаживала за ее мамой все эти трудные дни.
«Какое милое совпадение, — пронеслось в голове у Софии, — он уже здесь и, наверное, что-то уточняет у медсестры о состоянии мамы, о процедурах, о лекарствах».
Она уже сделала легкое движение, чтобы толкнуть дверь, чтобы ворваться в палату с этим желтым солнцем в руках, но одна-единственная фраза, небрежно оброненная ее мужем, заставила всю ее кровь разом остановиться, заледенеть в жилах, превратиться в колющую ледяную крошку.
«…Не тревожься так сильно, Анечка, милая, все самое страшное уже позади. Я же тебе четко и ясно сказал, операция прошла просто блестяще, лучше и представить нельзя».
«Анечка»? Откуда эта удивительная, почти семейная фамильярность? Откуда это тепло в голосе, которое он обычно берег для нее одной? София застыла как вкопанная, прислонившись спиной к прохладной, почти ледяной кафельной стене, пытаясь слиться с ней, стать невидимой, чтобы услышать, понять, осознать.
«Я понимаю, Артем, знаю, но я просто не могла не переживать! — послышался взволнованный, дрожащий от сдерживаемых эмоций голос медсестры. — Я провела абсолютно бессонную ночь, не сомкнула глаз ни на минуту. Всю ночь я думала только об одном, как же она там, справится ли ее бедное, такое уставшее сердечко… я так боялась за мою родную, мою бедную мамочку».
В голове у Софии что-то громко, с сухим щелчком, перемкнуло. «Ее мамочка»? Но в этой одной-единственной палате под номером 314 лежала только одна женщина — ее родная мать. Других пациенток там не было и быть не могло.
Артем что-то начал говорить ей в ответ, какой-то тихий, успокаивающий набор слов, но София уже не могла разобрать ни единого звука. В ее ушах с огромной силой стоял оглушительный, непрекращающийся звон, будто она оказалась под колоколом. Она медленно, будто перемещаясь в густой, вязкой воде, в состоянии полусна или страшного кошмара, заглянула в ту злосчастную щелочку.
Медсестра Анна, та самая милая, симпатичная девушка с ямочками на щеках и добрыми глазами, стояла, уткнувшись лбом в грудь Артема, а он одной рукой нежно, почти отечески, гладил ее по волосам, что-то беззвучно бормоча. И в этом простом, казалось бы, жесте была такая глубокая, необъяснимая интимность, такая бездна давнего и прочного знакомства, что никаких сомнений, никаких призрачных надежд больше не оставалось. Все было предельно ясно, как белый день.
Осколки случайных, казалось бы, ничего не значащих фраз, оброненных за долгие годы совместной жизни, вдруг с грохотом поднялись из памяти и сложились в единую, ужасающую, чудовищную по своей ясности картину. Рассказы мамы о своей первой, юношеской, такой сильной любви, о ребенке, которого она родила в совсем юном возрасте и которого в силу трагических обстоятельств пришлось отдать на воспитание дальней родне… О том, что повзрослевшая дочь много лет спустя пыталась ее разыскать… Имя Анна… София всегда наивно полагала, что это просто грустная, давно забытая история из давно минувшего прошлого, не имеющая к их с мамой настоящему никакого отношения.
А Артем… Артем не мог не знать. Он просто не мог. Теперь она понимала: он помогал Ане найти ее мать, ходил с ней по архивным учреждениям, по дворам, поддерживал ее морально, был ее плечом. И все это долгое время, все эти бесконечные месяцы, пока София сама изводилась от страха и переживаний за здоровье своей мамы, он, ее законный муж, был рядом с… ее сестрой. Не сводной. Не двоюродной. Сестрой. Кровь от крови, плоть от плоти ее собственной матери.
София резко, будто обожженная, отшатнулась от двери. Букет прекрасных, пушистых мимоз выскользнул из ее внезапно ослабевших, ватных пальцев и с глухим стуком упал на невысоко оштукатуренный пол, рассыпав вокруг себя ярко-желтые, нежные пушинки. Она даже не взглянула на него, не попыталась поднять. Она просто медленно развернулась и пошла прочь по тому же самому коридору, который внезапно стал казаться абсолютно бесконечным, уходящим в черную, безвоздушную пустоту.
Она так торопилась к маме, чтобы поддержать ее, подарить ей все свое тепло, всю свою безграничную заботу. А нашла лишь груду острых, режущих обломков своего собственного, такого хрупкого мира. Теперь ей предстояло понять, как же дальше дышать, как жить с тем осознанием, что самый близкий, самый родной человек делил ее боль, ее тревогу, ее страх с кем-то другим. И что у ее, казалось бы, понятного и ясного горя, внезапно обнаружилось второе, куда более глубокое, темное и бездонное дно.
София вышла на улицу, и слепящее, низкое зимнее солнце ударило ей прямо в глаза, заставив на мгновение зажмуриться. Она почти не чувствовала пронизывающего декабрьского холода, лишь полное, всепоглощающее онемение, будто ее всего лишь несколько минут назад вытащили из ледяной проруби. Она шла без какой-либо цели, просто вперед, механически переставляя ноги, уходя как можно дальше от того больничного подъезда, который стал для нее порталом в иную, чужую и пугающую реальность.
«Анечка… моя бедная мамочка…»
Эти слова, как заевшая пластинка, монотонно и безжалостно звенели у нее в висках, отдавались эхом в пустой голове. Как он посмел? Как они оба посмели? Все это долгое, трудное время — пока она, София, не спала ночами, дежуря у телефона в ожидании звонка от врача, пока она водила маму по бесчисленным кабинетам, утешала ее, скрывая собственный, животный страх, — Артем был ее сообщником. Но не ее сообщником. Сообщником другой женщины. Ее кровной сестры.
Мысли путались, наскакивали друг на друга, сбиваясь в тугой, болезненный клубок, который стоял комом в горле. Мама… Знает ли она обо всем этом? Догадывается? Должна ли она теперь знать правду? София представляла ее лицо — уставшее, исхудавшее, но такое светлое и спокойное после успешно перенесенного вмешательства. Сказать ей сейчас, в эти минуты? Отнять у нее этот хрупкий, такой важный для выздоровления покой? Нет. Это было бы настоящим, непростительным преступлением.
А что же тогда с ее собственной жизнью? С ее браком, с ее семьей? София остановилась у чугунного парапета набережной, бессознательно глядя на темную, зловещую полынью посреди заснеженной реки. Артем. Человек, с которым она делила и радости, и горести на протяжении десяти долгих лет. Он всегда был ее скалой, ее опорой, ее тихой гаванью. И оказалось — скалой с глубокой, невидимой снаружи трещиной, в которой давно и очень комфортно устроилась, чувствуя себя как дома, другая.
Он, возможно, и не изменял ей в привычном, пошлом, физическом смысле этого слова. Но он делил с Аней нечто гораздо большее, чем просто мимолетный флирт или страсть. Он делил с ней огромную, всепоглощающую тайну. Тайну, в которую он не счел нужным посвятить свою собственную жену. Он поддерживал другую женщину в ее поисках, в ее переживаниях, был для нее эмоциональной опорой и поддержкой, пока его законная супруга наивно полагала, что он задерживается на срочных рабочих совещаниях или в пробках.
В кармане ее пальто настойчиво и громко завибрировал телефон. На ослепительном экране горело имя «АРТЕМ». София смотрела на него с каким-то отстраненным любопытством, пока звонок не прекратился сам собой. Почти сразу же пришло короткое сообщение: «Соф, ты где? Мы с мамой в палате, мы уже заждались тебя. Все прошло хорошо, не волнуйся».
«Мы». Это маленькое, короткое слово резануло ее по живому, оставив в душе кровоточащий след.
Она не стала отвечать. Она зашла в ближайший к больнице ларёк, купила бутылку простой воды без газа, сделала несколько мелких, судорожных глотков, и будто бы лед внутри нее начал потихоньку таять, сменяясь жгучей, острой, невыносимой болью. Она поняла простую и страшную истину: измена — это далеко не всегда чужая постель. Иногда это — нежное «Анечка», произнесенное шепотом за приоткрытой больничной дверью. Иногда это — общее, объединяющее горе, в котором для тебя, самой близкой, не нашлось и крошечного места.
Примерно через час она все-таки заставила себя вернуться. С пустыми руками, без цветов, но с каменным, непроницаемым спокойствием на лице, которое она с трудом на себя напялила. Она вошла в палату, и первое, что она увидела — это Артем, сидящий на пластиковом стуле прямо у изголовья больничной кровати и что-то оживленно, с улыбкой рассказывающий ее маме. А медсестра Анна стояла рядом и с профессиональным видом поправляла капельницу. Идиллическая, просто картинка из журнала о семейной гармонии.
«Доченька, наконец-то!» — обрадовалась мама, и ее бледное, осунувшееся лицо озарила слабая, но такая искренняя улыбка.
София молча подошла, наклонилась и поцеловала ее в прохладную, морщинистую щеку. «Как твое самочувствие? Ничего не болит?» — спросила она, и ее собственный голос прозвучал для нее чужо и далеко.
«Все отлично, слава Богу, жива-здорова. А Артемчик тут меня просто спасает, развлекает, истории рассказывает», — махнула она рукой в сторону мужа.
София медленно, будто в замедленной съемке, перевела свой взгляд на Артема. Он улыбался, но в его глазах, в их самой глубине, читалась явная, неподдельная тревога. Он что-то почувствовал, уловил что-то в ее молчании, в ее позе.
«Да, — тихо, но очень четко произнесла София. — Я видела, как он кого-то очень активно развлекал сегодня в коридоре».
Воздух в палате мгновенно застыл, стал густым и тяжелым, будто сироп. Анна резко выпрямилась, будто ее ударили током, и ее губы заметно задрожали. Прозрачная трубка капельницы качнулась.
«София, подожди, я могу все тебе объяснить…» — начал было Артем, вставая со стула.
«Мама, тебе сейчас нужен покой и отдых, а не наши разговоры, — перебила его София, не отводя от него своего ледяного взгляда. — Мы с Артемом выйдем, не будем тебе мешать и тревожить твой сон».
Она развернулась и, не сказав больше ни слова, вышла в коридор. Она на сто процентов знала, что он пойдет за ней. Так и произошло. Дверь в палату тихо захлопнулась, и они остались одни в том самом, теперь уже пустом и безмолвном больничном коридоре, где несколько часов назад рухнула ее вселенная.
«София, пожалуйста, выслушай меня, я могу все до мелочей объяснить», — сказал он, опуская глаза и сжимая пальцы.
«Объясни, — ее голос был ровным, плоским и холодным, как поверхность льда. — Начни с самого начала. С того самого дня, когда ты решил, что чужая, пусть и важная, тайна гораздо важнее простого доверия и честности с твоей собственной женой. Или с того момента, когда ты начал называть мою родную сестру уменьшительным «Анечка»».
Он побледнел так, будто из него высосали всю кровь. Он все понял. Он осознал, что она все слышала. Абсолютно все.
«Она искала ее буквально всю свою сознательную жизнь, София! Она не знала покоя, она страдала, мучилась! Я просто не мог не помочь… Я просто не знал, как и когда тебе об этом сказать… Твоя мама сама лично умоляла меня никому ни слова, пока не будет полностью позади эта ужасная операция…»
«Не мне говорить? Мне? — София с горьким изумлением покачала головой, и в уголках ее глаз предательски выступили горячие слезы, которых она так отчаянно хотела избежать. — Ты — мой муж. Ты должен быть на моей стороне. Всегда. В моем горе. В моих страхах. В моих сомнениях. А ты… ты был полноценным членом их тайного, маленького клуба. Ты утешал ее, поддерживал ее, когда я в это же самое время плакала в свою подушку, боясь до смерти потерять самую дорогую мне на свете женщину — нашу маму».
«Я ни в коем случае не хотел тебя ранить, честно…» — попытался он оправдаться, но его голос звучал слабо и неубедительно.
«Но ты все равно ранил, — перебила она его. — Ты ранил меня гораздо глубже, чем если бы у тебя был банальный, мимолетный роман на стороне. Знаешь почему? Потому что то, что ты сделал — это самое настоящее, подлое предательство души, Артем. А не просто тела».
Она посмотрела на него, на этого внезапно ставшего абсолютно чужим человека в длинном больничном коридоре, и с предельной ясностью осознала, что обратного пути больше нет и быть не может. Доверие, та самая хрустальная, прозрачная ваза, что стояла в центре их отношений, разбилась вдребезги, на миллионы острых осколков. Собрать ее обратно, склеить было уже абсолютно невозможно.
«Иди к ней, — тихо, но очень внятно произнесла София. — Иди к своей «Анечке». У вас, судя по всему, очень и очень много общего. Общая тайна. Общие переживания. И, как выяснилось, общая… мама».
Она развернулась и пошла прочь. На этот раз — навсегда. Она понимала, что теперь ей придется быть по-настоящему сильной. Ради мамы, которая нуждалась в ее поддержке. А потом… потом уже разбираться с многочисленными обломками своей собственной, разбитой вдребезги жизни. Совершенно одной.
София вышла из больницы и сделала единственное, что сейчас могло ее спасти от полного распада, — она набрала номер своей старой, верной подруги детства, Ксюши. Та, не задавая по телефону никаких лишних, ненужных вопросов, просто выслушала ее сбивчивое «Приезжай, пожалуйста, скорее», и через двадцать минут уже забирала ее из промозглого, продуваемого всеми ветрами парка напротив больничного комплекса, где София в полной прострации бесцельно бродила уже больше часа.
В уютной, пахнущей корицей и свежей выпечкой квартире Ксюши, за большой чашкой горячего, почти обжигающего чая, из Софии наконец-то выплеснулось наружу все, что копилось внутри: обрывки страшных фраз, дикая, невыносимая боль, слепой, яростный гнев и это душераздирающее, предательское «Анечка». Ксюша молча, не перебивая, слушала ее, а потом просто крепко, по-дружески обняла. В этом простом, молчаливом участии и поддержке была такая сила, такая мощная энергия, которых ей так отчаянно не хватало все эти месяцы.
Вечером, когда за окном уже давно стемнело, раздался настойчивый звонок от Артема. София, собрав всю свою волю в кулак, взяла трубку.
«София, давай, пожалуйста, встретимся. Поговорим, как взрослые, здравомыслящие люди. Я должен все тебе объяснить, ты все не так поняла».
«Объясняй все прямо сейчас, по телефону. У меня совершенно нет ни моральных, ни физических сил на личную встречу», — ее голос прозвучал устало и отрешенно.
Его голос на том конце провода дрогнул. Он рассказал ей, что Анна действительно нашла их общую маму примерно полгода назад. Мама, будучи в полном шоке и смятении, сама лично умоляла его никому не рассказывать об этой истории, а уж тем более Софии, пока не минует опасность и не будет полностью позади эта сложнейшая операция на сердце. «Она до ужаса боялась, что эта новость сильно расстроит тебя, вызовет у тебя лишний стресс, негативно скажется на твоем состоянии… А Анна… она была в полном одиночестве, у нее никого не было. Я просто по-человечески поддерживал ее, как друг, как старший товарищ».
«Как друг, — без тени эмоций повторила София. — Друг, который от свидетеля своего брака скрывает существование ее родной сестры. Друг, которого его законная жена застает в нежных объятиях в больничном коридоре, пока ее родная мама лежит на операционном столе и борется за свою жизнь. У тебя, Артем, очень и очень странное, извращенное понятие о простой человеческой дружбе. И уж тем более о священных узах брака».
Она молча положила трубку, не дожидаясь его ответа, и тут же заблокировала его номер. Потом, не раздумывая, заблокировала его во всех возможных мессенджерах и социальных сетях. То каменное, всепоглощающее спокойствие, что пришло на смену первоначальной истерике и горю, было во сто крат страшнее любых, даже самых горьких слез. В этот самый момент она окончательно и бесповоротно приняла для себя важнейшее решение.
На следующий день София снова вернулась в больницу, на этот раз совершенно одна. Мама выглядела заметно лучше, на щеках даже появился легкий, едва заметный румянец.
«Дочка, а где же Артем? Вы что, поссорились? Он вчера был какой-то очень странный, взволнованный и бледный», — спросила она, глядя на дочь внимательным, изучающим взглядом.
София присела на самый край больничной кровати, бережно взяла мамину худую, холодную руку в свои ладони. Ее пальцы были такими тонкими, почти прозрачными.
«Мама, мы с Артемом расстаемся. Это мое окончательное и бесповоротное решение. И я прекрасно знаю причину. Я знаю абсолютно все про Анну».
Мама замерла, ее глаза расширились от внезапного ужаса и мгновенно наполнились слезами. «Софочка, родная моя, прости меня, умоляю… Я сама не знала, как тебе подступиться, как сказать… Я так боялась, так сильно боялась…»
«Боялась, что я не смогу тебя понять? Что буду ревновать? Что отнесусь к этому плохо? Мама, она же моя родная сестра. Мы могли бы пережить это открытие вместе, сообща, поддерживая друг друга. Вместо этого ты предпочла доверить эту огромную тайну моему собственному мужу, а он, в свою очередь, стал для нее гораздо ближе и роднее, чем для меня, твоей родной дочери».
Она не кричала, не рыдала, не бросала упреков. Она просто констатировала голые, неприкрытые факты, и от этой ледяной, спокойной констатации было еще больнее и невыносимее. Мама плакала тихо, беззвучно, умоляя о прощении, о понимании. София слушала ее, по-прежнему держа ее руку в своих, но глубоко внутри нее уже выросла высокая, непреодолимая стена. Стена, сложенная из предательства тех самых людей, которых она любила больше всего на этом свете.
Спустя несколько дней, когда маму наконец-то выписали из больницы, София забрала ее к себе. В их с Артемом теперь уже пустующую, осиротевшую квартиру — он, получив короткое смс с текстом «Забери все свои вещи, ключ лежит под ковриком», молча, в ее отсутствие, вывез самые необходимые свои belongings и бесследно исчез из их общей жизни.
Однажды тихим, ничем не примечательным вечером раздался короткий, но настойчивый звонок в дверь. На пороге, робко переминаясь с ноги на ногу, стояла Анна. Без своего белого медицинского халата, в простой, темной куртке, с красными, опухшими от слез глазами.
«София, можно мне ненадолго войти? Я… я пришла, чтобы лично извиниться перед тобой», — прошептала она, не поднимая на нее глаз.
«Мама как раз дома, проходи», — безразлично, ровным голосом ответила София.
Анна робко переступила порог, неуверенно поздоровалась с их общей матерью. Та смущенно, виновато потупила взгляд. Воздух в прихожей мгновенно стал густым, тяжелым и невыносимым для дыхания.
«Я никогда не хотела разрушать твою семью, твое счастье, — снова зашептала Анна, обращаясь прямо к Софии. — Я была просто без ума от счастья, что наконец-то нашла свою маму… и что Артем так по-дружески, по-человечески меня во всем поддерживал. Это непростительное счастье, эта эйфория просто затмили мне разум. Я в тот момент вообще не думала о тебе, о твоих чувствах».
«В этом-то и заключается вся главная проблема, — тихо, но очень четко произнесла София. — Никто из вас в тот момент не подумал обо мне. Ни на секунду».
Она внимательно посмотрела на свою сестру — на этого абсолютно чужого, незнакомого человека, с которым их теперь навсегда связала трагическая случайность и череда безответственных, эгоистичных решений других людей.
«Я не виню тебя за то, что ты разыскала нашу маму. Я виню вас всех в совокупности за ту паутину лжи, в которую вы меня погрузили, за ту ложь, в которой вы заставили меня жить все эти месяцы. Доверие, однажды потерянное, не вернешь простым щелчком пальцев. Его уже нет».
С тех самых пор прошло уже несколько долгих месяцев. Мама медленно, но верно шла на поправку, восстанавливая свое физическое здоровье. Однако душевная ее рана, как и у Софии, заживала гораздо дольше и мучительнее. София съехала с той старой, насквозь пропитанной болью и предательством квартиры, нашла себе новую, более интересную работу. Она даже начала ходить к психологу, чтобы заново, с самого начала, научиться выстраивать свои личные границы и доверять самой себе.
Она так и не простила Артема. Время от времени он пытался звонить ей с незнакомых номеров, пытался что-то объяснить, оправдаться, но София, едва заслышав первые нотки его некогда такого родного голоса, молча вешала трубку. Его образ в ее памяти постепенно тускнел, медленно превращаясь просто в горький, но такой важный жизненный урок.
И вот однажды, в одно из таких ясных, по-настоящему солнечных утр, она стояла на балконе своей новой, пока еще такой чужой и пустой, но уже своей собственной квартиры и неспеша пила крепкий, ароматный кофе. Птицы под балконом шумно, весело перекликались в густых ветвях старых кленов. И впервые за последний, такой долгий и трудный период времени, она отчетливо почувствовала внутри себя не острую, режущую боль, а странную, непривычную тишину. Пока еще не счастье — его еще только предстояло заново найти и обрести, — но долгожданный, выстраданный покой и умиротворение.
Она потеряла мужа, который оказался не тем, за кого себя выдавал. Но зато она в тяжелейшей борьбе обрела самое главное — саму себя. И окончательно осознала простую, но такую важную истину: некоторые двери, навсегда захлопнувшись за спиной, открывают перед тобой путь к совершенно новой, другой жизни. Жизни, где главной, единственной и самой надежной опорой должна стать она сама. И это осознание было для нее одновременно и самым горьким, болезненным финалом, и самым светлым, многообещающим началом ее нового пути.
