1954 год. Когда свекровь подкинула мне проклятое платье, чтоб я высохла, как осенний тополь. Но и заставила её колдовские тряпки гореть ярче угольной шахты
Тот год запомнился особенным светом. Воздух в первые дни лета был густым и сладким, как сироп, а пыль, поднятая редкими машинами на грунтовой дороге, медленно оседала на листья тополей, отчего те казались припудренными серебром. Именно в такое утро, когда солнце только начинало набирать силу, женщина по имени Гульнара вышла во двор своего барака, чтобы развесить на верёвке свежевыстиранное бельё. Простыни пахли мылом и жарким днём, который ещё не наступил, но уже обещал быть щедрым на тепло.
Именно тогда, поправляя край влажной простыни, она краем глаза заметила фигуру на противоположной стороне улицы. Юноша стоял возле кирпичного здания пожарной части, прислонившись к стене. Он был высок, строен, и чёрные, будто вороново крыло, кудри вились у него на голове, оттеняя необычайно серьёзное, почти сосредоточенное лицо. Взгляд его, устремлённый куда-то вдаль, казался таким глубоким и осознанным, будто этот молодой человек уже давно нашёл свой путь и теперь просто сверял с ним каждый свой шаг. Одежда — бежевые парусиновые брюки, белоснежная, будто только что отглаженная рубашка, и светлые, почти белые туфли — выделяла его среди обычной дворовой суеты, делая похожим на героя из кинофильма, случайно зашедшего в их скромный посёлок.
Гульнара замерла на мгновение, забыв о мокром белье в своих руках. Сердце её, всегда чуткое к подобным знакам, дрогнуло и забилось особым, узнаваемым ритмом. Это было то самое чувство, которое посещало её редко, но всегда безошибочно, — тихий, но настойчивый шёпот судьбы, голос, идущий откуда-то из глубин самой жизни.
— Вот бы моей Лейсан такого мужа, — прошептала она беззвучно, сама удивляясь ясности, с которой эта мысль родилась в голове. — Чувствую, хороший он парень, сердцем чувствую… Золотой человек.
Своему чутью она доверяла безоговорочно, и на то были веские причины. Вспомнились ей холодные и голодные военные зимы, особенно одна, самая лютая ночь, когда в хлеву захворал новорождённый телёнок — последняя надежда на пропитание. Отчаяние было таким острым, что Гульнара, не зная, к кому ещё обратиться, в темноте вышла во двор и тихо, от всего сердца, попросила помощи у дворового, у духа, который, по старинным поверьям, должен был хранить дом и скотину. И случилось необъяснимое: к утру телёнок поднялся на ноги, а в душе женщины осталась твёрдая уверенность — её услышали. С тех пор она знала, что мир тоньше и загадочнее, чем кажется, и что иногда нити разных судеб пересекаются не просто так. Глядя сейчас на незнакомого юношу, она с той же непоколебимой внутренней уверенностью понимала — он появился здесь для чего-то важного. Или, точнее, для кого-то.
Лейсан, её старшей дочери, шёл девятнадцатый год. После окончания школы подружки уговорили её попытать счастья в большом городе, и девушка уехала в Ташкент, устроившись на текстильный комбинат. Гульнара с мужем, Нурисламом, к тому времени уже перебрались из Фрунзе в Янгиюль, в небольшой барак. Жили тесно, но дружно: подрастал сынишка Фанис, а в июле родилась и долгожданная дочурка, названная звучным именем Айгуль. Справляться одной с хозяйством и двумя малышами было непросто, но Гульнара понимала — в городе у Лейсан больше возможностей, это лучше, чем прозябать здесь, в вечной пыли и заботах о хлебе насущном. И всё же каждое воскресенье стало для матери маленьким праздником: дочь приезжала на автобусе, привозила гостинцы, с радостью нянчилась с братишкой и сестрёнкой, наполняя дом звонким смехом и молодой энергией.
— Нурислам, вы не знаете, кто этот молодой человек? — спросила Гульнара у мужа, вернувшись в барак. Она по-прежнему обращалась к нему на «вы», несмотря на родившихся детей. Он был старше её на двадцать лет, и в её глазах он оставался не просто супругом, а мудрым наставником, человеком, достойным глубочайшего уважения и тихого восхищения. — Тот, что возле пожарной части стоит. Красивый такой, в белой рубашке.
— А, это, кажется, сын Рината, Зарифом зовут, — отозвался Нурислам, не отрываясь от починки детской игрушки. — Из Ангрена он, на шахтах работает, экскаваторщиком. К отцу в гости, видимо, наведался. А что ты спросила, душенька?
— Мысли разные в голову пришли, — улыбнулась Гульнара, берясь за швабру. — Вот если бы наша Лейсан его завтра увидела… Мне кажется, будто между ними искра могла бы пробежать.
Нурислам добродушно ухмыльнулся, но промолчал. Его собственное, отцовское чутьё подсказывало ему другое. В последние визиты он замечал в глазах падчерицы новое, далёкое выражение, лёгкую задумчивость и румянец на щеках, когда та получала письма из города. Ему казалось, что сердце девушки уже не было свободным. Но он не стал омрачать радужные надежды жены. «Всё в руках судьбы», — подумал он про себя и лишь тихо вздохнул.
На следующий день Зариф вновь проходил мимо того же барака. И снова его шаги замедлились, а потом и вовсе остановились. Во дворе, возле колонки, стояла девушка. Она отжимала большую простыню, ловко скручивая её в тугой жгут. Движения её были быстрыми, отточенными, в них чувствовалась привычная сила и уверенность. Когда выбившаяся из-под скромной косынки прядь тёмных волос падала ей на лоб, она одним легким движением запястья откидывала её назад. В этой простой, будничной сцене было столько естественной грации, что Зариф не мог отвести глаз. Красота её была не броской, а глубокой, идущей изнутри — смугловатое лицо с большими тёмными глазами, тонкие брови, собранные в трудную минуту, и что-то неуловимо доброе, теплое в уголках губ.
Возвращаясь вечером от отца, он не удержался и вновь бросил взгляд через дорогу. Девушка сидела теперь на скамейке у входа, а перед ней, размахивая руками, что-то увлечённо рассказывал маленький мальчуган. Она внимательно слушала, кивая, а потом что-то терпеливо объяснила, и лицо ребёнка озарилось понимающей улыбкой. Эта картина тронула Зарифа до глубины души.
— Отец, а кто живёт в том бараке, напротив? — не сдержался он за ужином. — Там девушка одна…
— В том дворе много семей ютится. Но если про девушку — то это, наверное, дочка Нурислама и Гульнары. Лейсан, кажется. Остальные — либо малыши, либо женщины постарше. А что спросил?
— Понравилась она мне, — просто и честно признался юноша, чувствуя, как жар подступает к щекам.
Ринат, его отец, отложил ложку и посмотрел на сына внимательно.
— Если сердце тронуло, сынок, то действуй по чести. Сперва — к родителям, за разрешением на знакомство и ухаживания. Им виднее, свободно ли сердце их дочки. А вдруг оно уже занято другим?
Но совет отца уже летел вдогонку. Мысль о незнакомке не давала Зарифу покоя всю ночь. Перед его внутренним взором стоял её образ: хрупкая фигурка, энергичные руки, сбрасывающие прядь волос… И это выражение тихой сосредоточенности, когда она слушала мальчишку. На рассвете, надев свою лучшую, выглаженную накануне мачехой рубашку, он сорвал несколько ярких георгинов с общественной клумбы и твёрдым шагом направился через дорогу.
Гульнару, вышедшую вынести мусор, вид юноши с цветами заставил вздрогнуть от неожиданности и смутной радости.
— Здравствуйте. Я Зариф. Вы — Гульнара-апа? Разрешите войти?
Женщина на мгновение растерялась. Ей стало неловко за убогость их жилища: две железные кровати в основной комнате, печка-буржуйка, ведро с водой, стол да пара табуреток. За занавеской — ещё одна кровать для детей и старый шифоньер. Ничего лишнего, ничего красивого. Но в глазах молодого человека не было ни капли высокомерия или оценки, только искреннее, почти детское волнение.
— Проходите, — тихо сказала она, боясь разбудить спящую Айгуль. — Мой муж — в той комнате.
Нурислам встретил гостя спокойным, изучающим взглядом.
— Чему обязан, молодой человек?
— Я… я хотел бы познакомиться с вашей дочерью, — выпалил Зариф, чувствуя, как горит лицо. — С разрешения вашего. Если можно.
— Если про нашу Лейсан, то её здесь нет. Вчера вечером в Ташкент уехала. На работу.
— А когда она будет? — не смог скрыть разочарования юноша.
— В следующее воскресенье, не раньше, — ответила Гульнара, и ей стало даже жаль его — так безнадёжно поникли его плечи.
— Уж больно приглянулась? — Нурислам прищурился, в его голосе зазвучала лёгкая, одобрительная ирония.
— Очень, — твёрдо кивнул Зариф. — Потому и пришёл. Хочу просить разрешения ухаживать.
— Это, сынок, от самой Лейсан зависит. Приедет — увидитесь, поговорите. Тогда и поймёте.
Оставив цветы на столе, Зариф вышел. Гульнара смотрела ему вслед, и на губах её играла лёгкая, знающая улыбка. Вот так диковинно порой сплетаются узоры жизни: пожелала в душе — и он сам на пороге появился.
— Не станем её принуждать, — покачал головой Нурислам, словно угадав мысли жены. — Помнишь свой первый союз? Разве по принуждению счастье строится?
Женщина вздрогнула. Муж был прав. Но в глубине сердца она уже не сомневалась: этот парень — тот самый, верный. И если судьба даст им шанс, Лейсан будет с ним счастлива.
Зариф уехал в Ангрен, но всё следующая неделя тянулась для него мучительно долго. Он вернулся в Янгиюль в субботу, чтобы быть уверенным, что не пропустит её приезда. И вот наконец они встретились. Знакомство было смущённым, разговор — немного скованным, но всё время, пока они гуляли по улицам посёлка, Зариф чувствовал, как его сердце бьётся с такой силой, что, казалось, его стук слышен на всю округу. Он рассказывал о своей работе в шахте, о красоте гор, окружающих Ангрен, о том, как мечтает построить свой дом. Лейсан слушала внимательно, кивала, улыбалась, но в её глазах он уловил какую-то далёкую, отстранённую грусть.
Едва он ушёл, Гульнара не выдержала.
— Ну что, дочка? Как он тебе?
— Мама, он очень хороший, — тихо ответила Лейсан, глядя в окно на опустевшую улицу. — И красивый, и манеры прекрасные… Но… у меня на сердце уже есть другой.
Гульнара замерла.
— Другой? Кто же?
— Рамиль. Мы вместе на комбинате работаем. Он… крымский татарин.
Разницы между казанскими и крымскими татарами Гульнара не понимала, но её насторожило другое. Сердце матери сжалось тревогой.
— А он почему же сюда не едет? Почему не знакомится, не просит разрешения, как положено порядочному человеку? Этот Зариф — вот он пришёл, открылся, честь по чести. А твой… где он? Ты присмотрись к Зарифу, доченька. Мне кажется, он — твоя судьба.
Лейсан, чтобы не спорить и не огорчать мать, кивнула. Она доверяла её интуиции, но в памяти то и дело всплывало смеющееся лицо Рамиля, его городская раскованность, обещания, полные неизвестного, манящего будущего. Она решила для себя: если Зариф не зажжёт в её душе того же огня, того же нетерпеливого трепета, она не станет обманывать ни его, ни себя.
Последующие воскресные встречи стали ритуалом. Зариф ждал её каждую неделю, они гуляли, разговаривали. Он был неизменно внимателен, заботлив, говорил искренние, простые слова, от которых сердце Лейсан действительно начинало таять. Но это было тихое, спокойное чувство, не похожее на бурную, тревожную страсть, которую будил в ней Рамиль. Битва между разумом и чувством, между долгом и желанием разрывала её на части.
А потом настало воскресенье, когда автобус из Ташкента пришёл, а Лейсан в нём не было. Вместо неё вышла её подруга, которая, навестив своих родителей, передала Гульнаре свёрнутый в трубочку листок.
— Это вам, тётя. От Лейсан.
Зариф, ожидавший у их барака, увидел, как Гульнара вышла к нему с письмом в руках.
— Тебе, Зариф. Дочка моя сегодня не приедет. И, кажется, больше не будет приезжать.
Развернув записку, он стал читать и с каждой строчкой лицо его становилось бледнее. Она писала, что просит прощения, что он заслуживает лучшего, что всё между ними — ошибка, и просит забыть её.
— Гульнара-апа, умоляю вас, помогите! — отчаяние придало ему смелости. — Уговорите её, дайте мне шанс! Я не могу представить свою жизнь без неё, поверьте!
— Зариф, ты мне как зять — дорог, — сказала женщина твёрдо. — А тот, другой… Он даже не потрудился родителей её увидеть. И подруга её шептала, что ветреный он, непостоянный. Разве такой опора в жизни? Ты — другой. Я вижу.
— Так помогите же мне! Я хочу, чтобы она стала моей женой. Официально, по всем законам и обычаям!
Гульнара смотрела на его преданные, полные решимости глаза и верила ему. Верила так же сильно, как когда-то поверила своему чутью, увидев его в первый раз.
— Я знаю, где она в Ташкенте живёт. Помогу. Но поклянись — никогда, ни словом, ни делом не обидишь мою девочку.
— Клянусь вам своей честью, — произнёс он, прижав руку к груди. И в этой клятве была вся его сущность — прямая, честная, непоколебимая.
Уже на следующий день они ехали в автобусе, трясясь по ухабистой дороге. Айгуль, которую не с кем было оставить, сопела у Гульнары на руках. Зариф, видя, как женщине тяжело, бережно взял малышку к себе. Девочка, обычно настороженная к чужим, неожиданно утихла, прильнула к его крепкому плечу и скоро уснула, доверчиво вложив крошечную ладошку в его большую руку. Гульнара смотрела на эту картину, и в её душе расцветала тихая, светлая надежда. Таким он будет отцом. Нежным, сильным, надёжным.
— Лейсан! Мама! Что вы здесь делаете? — Девушка, открывшая дверь общежития, была бледна от изумления.
— Я приехал за тобой, — голос Зарифа звучал мягко, но в нём не было и тени сомнения. — Я не могу принять твой отказ. Не могу и не хочу.
— Я всё написала в письме, — попыталась быть твёрдой Лейсан, но голос её дрогнул.
— Скажи мне, глядя в глаза, что я тебе совершенно не мил. Скажи, что нет во мне для тебя ничего дорогого — и я развернусь и уйду. Навсегда.
Он взял её руки в свои, и его ладони были тёплыми и твёрдыми. Лейсан замерла. Правда была в том, что она уже не была уверена. Письмо она писала в порыве смятения, понимая, что её влечёт к этому спокойному, сильному человеку всё сильнее, но она боялась этой силы, боялась обидеть Рамиля, боялась сделать непоправимый шаг.
— Ты метаешься, дочка, — тихо вступила Гульнара. — И когда душа мечется меж двух дорог, нужно слушать сердце тех, кто желает тебе только добра. Всем своим сердцем я верю, что твоё счастье — с ним. Он поклялся быть тебе защитой и опорой. И я этой клятве верю.
Молчание в тесной комнате общежития стало густым, почти осязаемым. Лейсан смотрела то на мать, в чьих глазах горела неугасимая вера, то на Зарифа, в чьём взгляде читалась бездна терпения и преданности. И в этом молчании, под давлением двух сильных, любящих её воль, её собственное смятение начало таять, уступая место странному, новому чувству — облегчению. Как будто кто-то взял на себя бремя тяжёлого выбора.
— Хорошо, — прошептала она, и это слово было похоже на выдох. — Поедем.
В тот же вечер Гульнара возвращалась в Янгиюль одна, но с лёгким сердцем. Молодые люди уехали в Ангрен — начинать свою общую жизнь.
И странное дело: поддавшись уговорам, исполнив, как ей казалось, волю матери, Лейсан обрела не покорность, а удивительное, глубокое счастье. Весь свой страх перед браком по расчёту, перед нелюбимым мужем она оставила там, в пыльном автобусе, на дороге в Ангрен. Да, во время скромного свадебного обряда (никях) и последующей росписи в загсе её сердце ещё не пело от любви. Но оно было спокойно. А из этого спокойствия, из ежедневной заботы Зарифа, из его безграничного уважения и терпения стала медленно, как весенний побег из тугой почки, прорастать любовь. Не ослепительная вспышка, а ровное, тёплое пламя, которое с каждым днём разгоралось всё ярче.
Вскоре она узнала, что ждёт ребёнка. Зариф работал не покладая рук, а она обустраивала их небольшой шахтёрский домик, превращая его в уютное гнездо. Она научилась у соседок премудростям здешнего быта, а те, в свою очередь, перенимали её умение шить и создавать красоту из простых вещей. Казалось, жизнь налаживается, наполняясь простыми, но драгоценными радостями. И вдруг — удар.
Однажды утром к их дому подъехал милицейский автомобиль. Суровый мужчина в форме потребовал, чтобы Лейсан проследовала с ним. Её арестовали.
Дрожа от ужаса и непонимания, она сидела в кабинете начальника местного отделения.
— В чём моя вина? Я ничего не сделала!
— Гражданка, вы нарушили Указ от 25 июня 1940 года, — сухо пояснил офицер. — Самовольный уход с предприятия без разрешения руководства карается тюремным заключением. Срок — от двух до шести месяцев. Суд определит.
Лейсан онемела от ужаса, инстинктивно прикрыв руками округлившийся живот. Ребёнок. Что будет с ребёнком? Родится ли он за решёткой? А Зариф? Её мир рухнул в одночасье.
Суд был скорым. Зариф, бледный как полотно, метался у здания, кося себя последними словами за свою поспешность, за то, что не подумал о законе, желая только одного — быть с ней. А она, маленькая и беспомощная, стояла перед судьёй, чувствуя себя самой последней преступницей на свете. Сквозь слёзы она рассказала всё: как приехали мать и жених, как уговорили её, как, боясь её передумать, Зариф сразу же увез её к себе. Показала свидетельство о браке, заявление о прописке. Рассказала о том, что ждёт дитя.
Судья, немолодая женщина с усталым, но не жёстким лицом, внимательно слушала. Она видела перед собой не преступницу, а запуганную, искреннюю девушку, попавшую в водоворот обстоятельств. Закон был суров, но в нём же искались возможности для милосердия. Учитывая беременность, полное признание и отсутствие злого умысла, судья вынесла решение: освободить от уголовной ответственности с передачей дела на рассмотрение по месту работы. Фактически это было оправдание.
Выйдя на солнечную улицу, Лейсан едва верила своим ногам. Увидев Зарифа, она бросилась к нему, и он обнял её так крепко, словно боялся навсегда упустить.
— Прости меня, — шептал он, гладя её волосы. — Я был слеп в своём счастье. Я никогда больше не допущу, чтобы из-за меня ты страдала.
Жизнь постепенно вернулась в свою колею. Родилась дочь, названная нежным именем Лиана. Потом на свет появилась вторая девочка — Сабина. Зариф души не чаял в жене и дочках, баловал их, привозил из командировок красивые ткани. Лейсан снова расцвела, её руки, умелые и ловкие, превращали креп-жоржет и шёлк в изящные платья, которым завидовали все соседки. Они часто ездили в Янгиюль, где Гульнара и Нурислам встречали их с распростёртыми объятиями. Однако в доме отца Зарифа царила иная атмосфера. Его мачеха, сухая, молчаливая женщина, с первого дня невзлюбила невестку. В её присутствии Лейсан всегда чувствовала на себе холодный, оценивающий взгляд и слышала колкости, скрытые под маской безразличия. Но воспитанная в уважении к старшим, она никогда не позволяла себе отвечать тем же, оставаясь почтительной и вежливой.
После рождения Сабины с Лейсан стало происходить что-то необъяснимое. Она, всегда хрупкая, стала таять на глазах, теряя силы, интерес к жизни. Зариф водил её по врачам, но те разводили руками — физических причин для недуга не находили. Тень тревоги поселилась в их доме навсегда.
И вот однажды, когда Лейсан с семьёй гостила у родителей, к Гульнаре подошла соседка Мария, оглядываясь по сторонам.
— Гульнара, слушай… Я знаю, от чего твоя девочка сохнет.
— Откуда тебе знать? — отмахнулась было женщина, но в голосе соседки звучала такая уверенность, что она насторожилась.
— Это всё твоя сватья, мачеха Зарифа. Порчу навела, точно говорю. Помнишь, Лейсан в том голубом платье из жоржета гостила? Так его потом она искала-искала, думала, ветром сняло или украли. А я видела, кто взял. Твоя сватья. Видела и промолчала, грешным делом. А теперь гляжу на Лейсан — будто свечу задувают. А та ведьма ещё та, слова дурного не скажет, а дело чёрное сделает.
Холодный ужас пробежал по спине Гульнары. Суеверный страх, уходящий корнями в глубокое прошлое, всколыхнулся в её душе. А что, если это правда? Мачеха как раз сейчас гостила у молодых в Ангрене! Не теряя ни минуты, она написала дочери письмо, подробно изложив услышанное, и помчалась на почту.
— Письмо от мамы, — удивилась Лейсан, получая конверт. — Странно, мы же недавно виделись.
Они сидели за столом: Зариф, Лейсан и его мачеха, которая коротала вечер за вязанием.
Лейсан начала читать вслух и с каждой строчкой голос её становился тише, а лицо — белее. В письме говорилось о пропавшем платье, о возможном сглазе, о тёмных намёках… Не успела она закончить, как мачеха Зарифа вскочила с места с криком, сорвала с головы платок и, словно безумная, бросилась из дома.
— Мама! Стой! — Зариф ринулся за ней.
Она бежала, не разбирая дороги, через пустырь, мимо угольного разреза, к железнодорожным путям. Там он настиг её и удержал за руки.
— Что ты делаешь? Неужели правда то, что пишут?
— Враньё! Всё враньё! Лучше умру, чем такое слушать! — выла женщина, пытаясь вырваться.
Зариф сделал вид, что поверил её истерике. Но семя сомнения было посеяно. На следующий день мачеха, мрачная и молчаливая, стала собираться обратно в Янгиюль.
— Мы поедем с вами, — неожиданно твёрдо заявила Лейсан. — Проведаем родителей, я маму успокою. У Зарифа как раз выходные.
Мачеха не могла открыто возразить, но страх в её глазах был очевиден. Зариф же, зная её характер с детства, уже действовал. По приезде он отозвал в сторону свою сводную сестру и попросил её обыскать сарай и чердак в поисках голубого платья.
Оно нашлось. Спрятанное за старыми кадками, изрезанное на узкие полосы, будто для каких-то тёмных обрядов. При виде этого зрелища Зариф почувствовал, как холодная ярость подступила к горлу. Он молча вынес лоскуты во двор, развёл костёр и бросил их в огонь, наблюдая, как яркая ткань обугливается и превращается в пепел. Потом, отвернувшись, прочитал про себя молитву, прося защиты для своей семьи.
— Мама, — обратился он к мачехе, когда все собрались в доме. Голос его был тихим, но в нём звучала сталь. — Больше никогда. Ни одного дурного слова, ни одного взгляда в сторону моей жены. Если твоё сердце не может принять её — это твоя беда. Но она — моя судьба, моя любовь и мать моих детей. И я буду защищать её от всего и ото всех. Даже от тебя.
—
Так и прошла их жизнь — под защитой его сильных рук и её тихой, но непоколебимой верности. История, начавшаяся с материнского чутья и юношеской решимости, переплелась в прочный, красивый узор. Вопреки первоначальным сомнениям, Зариф стал для Лейсан не просто мужем, а самой большой любовью, той самой «каменной стеной», о которой мечтает каждая женщина.
После того как злые чары были уничтожены огнём, здоровье Лейсан пошло на поправку. Вскоре у них родился сын, названный Тимуром. По настоянию Зарифа, видевшего в ней светлый ум и доброе сердце, Лейсан окончила вечернюю школу, а затем и педагогический институт, следуя по стопам своей младшей сестры Айгуль, которая к тому времени уже стала дипломированным педагогом. Сначала Лейсан взяли воспитательницей в детский сад — её любовь к детям была очевидна всем, ведь она вырастила не только своих троих, но и половину соседской ребятни. Позже, уже имея за плечами диплом, она проработала на этом месте до самой пенсии, оставив в душах сотен малышей след своей теплоты и мудрости.
А что же мачеха? После того страшного разговора они виделись редко и только на больших семейных сборах. Общение свелось к формальным вежливым фразам. Лейсан приехала на её похороны много лет спустя, чтобы отдать последний долг, но без горечи или злорадства — лишь с лёгкой грустью о том, как много яда может порой таиться в человеческом сердце.
Их собственная любовь, выдержавшая испытание судом, болезнью, тёмными суевериями и просто будничной жизнью, только крепла с годами. Они дожили до серебряной, а потом и до золотой свадьбы, окружённые детьми, внуками и правнуками. И часто, сидя вечерами на скамейке у своего дома, уже не в Ангрене, а в уютном домике в пригороде, Лейсан брала руку Зарифа в свою и думала о том, как странно и мудро плетёт свои узоры судьба. Материнское сердце, тонкое, как паутинка, уловило далёкий зов её счастья ещё до того, как она сама его услышала. И он, тот самый юноша в белой рубашке с серьёзным взглядом, оказался не просто хорошим человеком. Он стал её тихой гаванью, её бескрайним небом и самой прочной нитью в том прекрасном, разноцветном полотне, которое зовётся жизнью, сотканной из доверия, терпения и любви, что сильнее всех ветров перемен.
