1960-ый год. Она слушала бабкины сказки о кикиморах, даже не подозревая, что самая страшная нечисть обитает не в лесу, а в соседнем доме, а самые волшебные зелья варятся не в ступе, а в обычном самоваре, из которого по утрам пьёт чай вся деревня
За окном, будто ополоумевшая от собственного могущества, вторую неделю неистовствовала вьюга. Она завывала в темных трубах, скребла сухими ветвями по ставням, кружила в белом забытьи весь мир, от горизонта до горизонта. В маленькой избушке на самом краю Романовки, там, где лес уже начинал шептаться соснами, было тихо и невероятно тепло. На широкой печи, сложенной из грубого кирпича, грела босые ноги девочка по имени Вероника. От скуки, тягучей и сладкой, как топленые сливки, она теребила подол своего выцветшего, но чистого сарафана и приставала к старой бабке Аграфене, сидевшей у прялки.
— Бабуся, а бабуся, расскажи сказку, — ныла она, растягивая слова в тонкую, прозрачную нить. — Такую длинную, чтобы до самого вечера. Про царевен, про жар-птицу, про зверей говорящих…
Аграфена вздыхала, и этот вздох был похож на шорох сухих листьев под снегом. Глаза ее, глубоко утонувшие в паутине морщин, смотрели в окно, где бушевала белизна, но видела они, казалось, иные дали. Отказать внучке, этому последнему теплу в ее долгой жизни, она не могла.
— Ну, слушай же, коли невтерпеж, — начала она голосом, похожим на скрип старого дерева. — Было то в стародавние времена, когда реки текли молочные, а берега были кисельные. В самой чаще дремучего леса, куда и солнце-то пробивалось робкими ладошками, стояла избушка на курьих ножках. А жила в той избушке девица, краше которой не сыскать ни в сказке сказать, ни пером описать. Волосы у нее — туча грозовая, глаза — два глубоких озера, а коса — так и вовсе до самой земли, и вплетены в нее были ленты всех цветов радуги… И была та девица круглой сиротой, но руки у нее были золотые, а сердце — щедрое…
Вероника устроилась поудобнее, подложив под щеку ладонь. Сказки бабки Аграфены всегда были похожи на запутанный клубок: начнешь распутывать один конец, а он тянет за собой десяток других, и в каждом — новая тайна, новое странное существо. В избе стоял густой, уютный дух: пахло сушеным чабрецом и душицей, висевшими пучками под потолком, теплым ржаным хлебом, только что вынутым из печи, и воском от тонкой свечи, горевшей перед темным ликом образа в красном углу. Ветер за окном выл, словно огромный, одинокий зверь, но Веронике было нестрашно. Рядом с бабкой Аграфеной всегда было тихо и безопасно, словно внутри прочного, надежного кокона, сплетенного из любви и старых, как мир, песен. Под монотонный, укачивающий гул прялки и скрипучий напев старухи девочка не заметила, как веки ее стали тяжелыми, а дыхание — ровным и глубоким. Картины из сказки смешались с жаром печи и уплыли в царство снов.
Проснулась она от легкого, но настойчивого толчка в плечо. Бабка Аграфена бережно трясла ее, приговаривая хрипловатым шепотом.
— Вставай, пташечка моя сонная, вставай-просыпайся. Сумерки уже в окна заглядывают, а ты все в царстве Морфеява пребываешь. Как потом ночь напролет ворочаться-то станешь?
Вероника сонно заморгала, протирая кулачками глаза, в которых еще танцевали тени сказочных лесов и диковинных зверей. В избе уже зажгли керосиновую лампу, и ее неровный, дрожащий свет отбрасывал на бревенчатые стены причудливые пляшущие силуэты — то ли деревьев, то ли великанов.
— А сказка? — спросила девочка, зевая. — Что же там с девицей-красавицей стало?
Бабка Аграфена усмехнулась, и морщинки у ее глаз собрались в лучистые звездочки.
— Все успеется, внученька. Дослушаешь завтра, коли солнышко выглянет да послушной будешь. А сейчас — ужинать пора.
Вероника насупилась, но спорить не стала. Она знала железную бабкину правду: слово, раз данное, назад не берется. Они поужинали горячими, наваристыми щами с куском темного хлеба, да тушеной картошкой с луком и душистым салом. Потом Аграфена принялась готовить девочку ко сну. Она усадила ее на низкую табуретку, стала расплетать длинные, густые косы, приговаривая старой, как сама изба, прибауткой.
— Расти, коса, до пояса, не вырони ни волосика, будь крепка, как льняная пряжа, будь красива, как шелковая лента…
И правда, волосы у Вероники были особым предметом гордости и заботы. Густые, цвета спелой пшеницы, они отливали золотом даже при тусклом свете лампады. Каждую субботу, после жаркой баньки, Аграфена споласкивала их отваром из ромашки и молодой крапивы, а по утрам, усадив девочку на лавку у самого окна, долго и любовно расчесывала деревянным гребнем с тупыми зубьями, прежде чем заплести в тугую, ровную косу и перевить ее яркой атласной лентой — редкой роскошью, купленной когда-то в сельпо.
Но сегодня прибаутку девочка слушала вполуха. Ее взгляд был прикован к окну, за которым все так же кружилась и выла непогода. Сугробы выросли почти до самой рамы, и это означало, что снова не удастся перебежать через дорогу к подружке Карине, что жила в доме напротив с родителями. Забравшись под толстое, тяжелое ватное одеяло, набитое овечьей шерстью, Вероника укрылась им с головой, оставив лишь щелочку для дыхания. Бабка задула лампу, и избу поглотила бархатная, теплая темнота, нарушаемая лишь завыванием ветра в печной трубе. Девочка закрыла глаза и представила ту самую девицу из сказки, бредущую по заснеженному, безмолвному лесу, где с ветвей свисают хрустальные сосульки, а в глубине светятся огоньки неведомых существ. И под этот мысленный образ, словно под колыбельную, она тихо уснула.
История Вероники была тихой и грустной песней. Отец ее, Петр Ильич, вернулся с войны с осколком в легком и тусклым взглядом. Старый дом сгорел в лихолетье, и он начал строить новый, маленький, но крепкий. Только не сумел достроить — подвело израненное сердце, остановившееся однажды ранним утром навсегда. Мать, Евдокия Семеновна, женщина тихая и работящая, умерла год спустя, когда девочке едва исполнился годик. Простудилась на весенней пахоте, слегла и не поднялась, упокоившись рядом с мужем, оставив крошку-дочь на попечение свекрови. Бабка Устинья, хоть и суровая была от тяжелой доли, внучку любила безмерно. Баловать особо не баловала — времена были голодные, но и в обиду не давала никому. Работала она на колхозной ферме, дояркой, и Веронику с собой брала — оставить ребенка было не с кем. Сидела девочка у теплой стены коровника, играла с веревочкой или с дворовыми котятами, а глазами ловила весь мир — от пролетающей воробьиной стаи до медленных, величавых движений взрослых. Кто знает, как сложилась бы дальше ее судьба, но и Устинья ушла из жизни трагично и нелепо — сорвалась с прогнившей стропилы, когда чинила прохудившуюся крышу. И была бы прямая дорога маленькой Веронике в детский дом, кабы не объявилась Аграфена. Двоюродная сестра Устиньи, тетка покойного Петра. Не позволила она отдать кровинку в казенный дом, забрала с собой, в свою одинокую избушку в Романовке. С тех пор и жили они вдвоем, старая да малая, две одинокие свечки в огромном мире, согревающие друг друга. Богатства у Аграфены не было, но для девочки она готова была последнюю краюху хлеба отдать. Маленькая пенсия да огород с небольшим хозяйством помогали держаться на плаву. Вероника же с малых лет стала ей правой рукой: и посуду вымоет, и пол подметет, и курочек покормит. Любила она тихие вечера, когда бабка, уставшая, садилась за прялку или начинала латать белье. Тогда девочка пристраивалась рядом и слушала — то ли сказку диковинную, то ли старую песню, что Аграфена напевала себе под нос, то ли воспоминания о днях давно минувших.
Деревня Романовка была маленькой, и все в ней жили, как одна большая, хоть и не всегда дружная, семья. Помогали кто чем мог: то картошки мешок подкинут, то дров наколют, то молока свежего принесут. Вероника росла девочкой смышленой и пытливой. К осени ей предстояло идти в школу, а она уже и буквы по слогам складывать умела, и цифры писала. Аграфена сама ее учила долгими зимними вечерами при свете лучины, а потом и керосиновой лампы. Сама-то она всего три класса церковно-приходской школы еще до революции окончила, но для деревни и это считалось грамотностью.
Однажды в Романовку приехал незнакомый мужчина в строгом костюме и с кожаным портфелем. Спрашивал, где живет Аграфена, родственница Устиньи. Нашел избушку, постучал. Старуха вышла, и сердце у нее екнуло с предчувствием. Мужчина представился работником органов опеки, сказал, что приехал проверить условия жизни девочки. Аграфена, сжавшись внутри, но сохраняя внешнее спокойствие, пригласила его в дом, предложила чаю из самовара. Рассказала все как есть, не приукрашивая, но и не жалуясь. Мужчина осмотрел чистую, хоть и бедную избу, поговорил с Вероникой, спросил, хорошо ли ей с бабушкой, не обижает ли та ее. Девочка, широко раскрыв глаза, ответила просто и ясно: «Бабушка Аграфена мне самая родная. Я ее очень люблю». Чиновник остался доволен, поблагодарил старуху за доброе сердце и уехал, оставив за собой шлейф тревоги. Аграфена потом еще долго не могла успокоиться, боясь, что приедут снова и отнимут ее последнюю радость. Но дни шли за днями, больше никто не беспокоил, и жизнь потекла по своему заведенному руслу, наполненная трудом, тихой любовью и мудрыми сказками у печки.
Аграфена встала в тот день, когда за окном еще царила кромешная, густая темень, не предвещавшая рассвета. Подошла к заиндевевшему стеклу, протерла ладонью круглое пятно и покачала седой головой. На улице бушевала все та же, не знающая устали вьюга. Она заметала дороги, заваливала крыши низких сараев, превращала знакомый мир в белое, безмолвное царство. Деревня, казалось, погрузилась в глубокий, непробудный сон. В избе стоял колючий, предрассветный холод. Печь остыла, и злобный ветер выдувал остатки тепла из каждой щели, выискивая душу живую. Старуха накинула на согбенные плечи старый, истертый платок, достала с загнетка тяжелый чугун с замерзшей водой, вылила ее в большое жестяное ведро и принялась готовить пойло для скотины. Закутавшись во все, что было под рукой, она вышла во тьму и стихию.
Сугробы намело почти вровень с крышей. Слава Богу, дверь открывалась внутрь, иначе выбраться было бы невозможно. Взяв широкую, заскорузлую лопату, Аграфена начала пробивать тропу к хлеву. Снег был мокрым, тяжелым, он лип к лопате и не хотел уступать. Почти час, согнувшись в три погибели, отдуваясь белыми клубами пара, боролась она со стихией, пока наконец узкая, похожая на траншею тропинка не протянулась к низкой двери хлева. Войдя внутрь, Аграфена почувствовала знакомое, густое, живое тепло. Корова Зорька радостно замычала, приветствуя хозяйку, поросенок Хрюша завизжал, требуя завтрака, а недавно объягнившаяся овечка Белянка тихо блеяла, прижимаясь к двум маленьким, еще не окрепшим комочкам шерсти. Все это хозяйство, малое, но такое важное, требовало заботы и любви, особенно в такую лютую пору. Накормив и напоив животных, Аграфена, тяжело дыша, вернулась в избу. Она заглянула за цветной ситцевый полог, где на широкой кровати спала Вероника. Девочка раскинулась во сне, выбросив из-под одеяла тонкую руку. Старуха бережно поправила одеяло, укрыв плечо, и принялась за утренние хлопоты. Раздула печь — и сразу ожили, заплясали за решеткой веселые, алые языки пламени, отбросив на стены знакомые, утешительные тени. Принялась готовить завтрак: картошку с лучком да соленые огурцы собственного засола.
Едва она поставила чугунок в печь, как в сенях послышался резкий топот, а затем дверь распахнулась, впустив вихрь холодного воздуха и соседку — Нину Козлову, жившую через дорогу.
— Здоровенько бували! — бросила она на ходу, отряхивая снег с валенок.
— С Богом, Нинка, — отозвалась Аграфена, — Что это ты ни свет ни заря, словно метель, врываешься?
— Да вчера вечером хотела зайти, да с этой непогодью забыла, будто обухом по голове. Виделась с учительницей нашей, Полиной Дмитриевной. Велела она, чтобы Веронку твою да мою Каринку сегодня в школу привели. Записывать в первый класс будут, две недели подготовительных занятий назначили.
— Да как же по такой пропасти ребенка тащить? — сокрушенно всплеснула руками Аграфена. — В Отрадное ж идти, на центральную усадьбу, а там, гляди, светопреставление.
Нина пожала округлыми плечами.
— А чего делать-то? Учительница строго наказала: к восьми быть. Так что буди свою, собирай, а я Каринку подыму. Пока Федор мой на конюшню не укатил, может, на санях подбросит до школы.
Аграфена лишь вздохнула, глядя, как соседка скрывается в белой круговерти.
— И как это с дитем в такую хть да пургу выходить, — пробормотала она себе под нос. — Может, переждать, даст Бог, утихнет…
— Бабулечка, нет, нельзя ждать! — услышала она тоненький, но решительный голосок. Оказалось, Вероника уже проснулась и все подслушала. — Сегодня же надо идти, а то в школу не возьмут!
— А ты не спишь? — удивилась старуха.
— Нет, я все слышала, что тетя Нина говорила.
— Ну, раз так, вставай, завтракать давай, собираться.
Вероника стрелой слетела с кровати, натянула вязаные шерстяные чуни — пол был холодным — и помчалась умываться к рукомойнику. Завтрак был проглочен с невероятной скоростью, и девочка принялась торопить бабку.
— Бабуся, давай скорее, а то опоздаем!
— Уймись, пташка, суета — дело пустое. Никуда школа от нас не денется, — ворчала Аграфена, доставая из большого сундука зимнюю одежду для внучки.
Одела она девочку в теплое шерстяное платье в клетку, поверх — штанишки на вате, толстые шерстяные носки и, наконец, жесткие, но надежные валенки. На голову повязала пуховый платок, а для верности укутала еще и большой клетчатой шалью. Получился не ребенок, а подвижный, оживший узелок, из которого сверкали лишь два карих, полных нетерпения глаза. Сама Аграфена тоже облачилась во все самое теплое. Вышли они на улицу, где у крыльца уже ждала Нина с Кариной. Федор выводил со двора крепкого гнедого мерина Булана, запряженного в простые, но крепкие розвальни.
— Ну что, готовы? — крикнул он сквозь вой ветра.
— Готовы! — отозвалась Нина.
— Тогда садитесь, да поживей! Мне на ферме лошадь нужна, сено с дальнего поля возить. Трактор в такую страсть не пройдет.
Женщины уселись в сани, крепко прижав к себе девочек. Федор щелкнул вожжами, и Булан, фыркнув, тронул с места.
— С Богом, — прошептала Аграфена и набожно перекрестилась.
Школа-десятилетка стояла на пригорке, окруженная стройными, заиндевевшими тополями. Построили ее в Отрадном еще до войны, и каким-то чудом она уцелела, лишь крышу немного покорежило осколками. Но крышу починили, а стены, добротные, из лиственницы, стояли незыблемо. Учились здесь дети со всех окрестных деревень. Каждое утро, будто ручейки, сливаясь в один поток, тянулись по проселочным дорогам ребятишки всех возрастов. Романовские всегда были дружными и смышлеными, костяком школьной жизни. Но сегодня школьный двор, обычно оживленный, был пустынен и завален снегом, будто декорация к забытой сказке. Федор остановил сани у самых ворот.
— Ну, прибыли. Обратно, думаю, своим ходом доберетесь. Ветер теперь в спину, полегче будет. Только смотрите за девчонками, чтоб не унесло.
Аграфена и Нина, постояв на крыльце, отряхнули снег с одежды и, подталкивая девочек, ступили в теплый, пахнущий мелом и старым деревом коридор. Там уже толпились другие родители с ребятишками. Поздоровавшись, женщины развязали шали на девочках и встали в сторонке, ожидая учительницу. Вскоре из дальнего класса вышла невысокая, очень аккуратная женщина в строгом сером костюме, с пепельными волосами, уложенными в тугой узел. Это была Полина Дмитриевна. Она окинула собравшихся добрым, внимательным взглядом и улыбнулась.
— Здравствуйте! Не замерзли, пока добирались?
— Не-е-ет! — дружно, хоть и робко, ответили дети.
— Прекрасно. А теперь, уважаемые родители, покажите, пожалуйста, свидетельства о рождении.
Все засуетились, доставая заветные бумажки из внутренних карманов. Аграфена с трепетом подала пожелтевший листок — метрику Вероники.
— Замечательно. А теперь проходите, пожалуйста, в класс. Я все подробно расскажу и объясню.
Просторный класс с высокими окнами был хорошо натоплен. Два десятка парт, темных от времени, стояли ровными рядами. Полина Дмитриевна предложила родителям занять места вдоль стен, а детей попросила рассесться за парты. Вероника и Карина, немного робея, выбрали место у третьего окна, откуда открывался вид на заснеженный школьный сад.
Учительница разложила документы на столе и начала говорить тихим, но очень четким голосом.
— Дорогие родители! Сегодня для ваших детей начинается новый, очень важный путь. Они становятся учениками. Учеба — это серьезный труд, но труд радостный и светлый. Я сделаю все возможное, чтобы каждый ребенок полюбил школу, нашел здесь друзей и получил крепкие знания.
Полина Дмитриевна рассказала о распорядке, о необходимых принадлежностях, об учебном плане. Родители слушали, кивая, задавали вопросы.
— А теперь, если у вас нет неотложных дел, можете подождать в коридоре. А мы с детьми немного позанимаемся, познакомимся поближе.
— Да куда ж в такую погоду идти-то? Мы в коридоре посидим, можно? — спросила Аграфена.
— Конечно, можно, — улыбнулась учительница.
Когда взрослые вышли, она повернулась к детям, и лицо ее стало совсем теплым, почти материнским.
— А теперь давайте познакомимся. Меня зовут Полина Дмитриевна. Я буду вашей первой учительницей. А теперь расскажите мне о себе. Как вас зовут? Что вы любите делать? О чем мечтаете?
Ребята, сначала стесняясь, постепенно разговорились. Кто-то рассказал о щенке, кто-то — о том, как помогает бабушке печь пироги. Вероника робко сказала, что любит рисовать угольком на старых обоях и петь с бабушкой старинные песни. Карина призналась, что мечтает научиться шить красивые платья. Полина Дмитриевна внимательно слушала каждого, кивала. Затем она раздала тетради в косую линейку и простые карандаши.
— А теперь, друзья мои, я научу вас правильно держать карандаш. И мы попробуем написать наши первые палочки. Это основа основ.
В классе воцарилась сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь скрипом грифеля по бумаге. Держать карандаш оказалось непросто, пальцы не слушались, линии получались кривыми. Но учительница терпеливо обходила всех, поправляла маленькие ручки, хвалила за старание. И вот на чистой белизне листов начали появляться первые, робкие, но такие важные палочки — зародыши будущих букв, будущих мыслей, будущей жизни. Время, замерев в усердии, пролетело незаметно.
— На сегодня достаточно, мои хорошие, — сказала Полина Дмитриевна, собирая тетради. — Вы все очень старались. Тетрадки пока останутся здесь. Завтра мы продолжим.
В коридоре Аграфена, завидя сияющую Веронику, сразу спросила:
— Ну как, внученька? Понравилось?
— Очень! — воскликнула девочка. — Мы палочки писали! И учительница добрая!
Когда они вышли во двор, там, к их удивлению, уже ждал Федор с санями.
— Как отучились? — спросил он.
— Отучились! — бойко ответила Нина.
— Ну, тогда садитесь скорее. Кузьмич, бригадир, отпустил меня на часок, когда узнал, что ребят из школы забирать надо. «Поезжай, — говорит, — детей по такой пурге одних не бросишь».
Обратная дорога была не легче: ветер развернулся и снова бил в лицо колючей снежной крупой. Федор гнал лошадь, ориентируясь по едва видным в метели кустам терновника. Вероника и Карина не умолкали, взахлеб рассказывая о первых школьных впечатлениях.
— Да угомонитесь вы, сороки бесперечьные! — наконец не выдержала Нина. — Голова от вашего щебета кругом идет!
Дома Вероника, сбросив тяжелую одежду, первым делом отыскала на печи рыжего кота Маркиза, устроившегося на теплых кирпичах, и принялась рассказывать ему во всех подробностях о своем великом дне. Пока она вела беседу с молчаливым слушателем, Аграфена управилась со скотиной и принялась готовить обед. Вечером, когда ветер наконец начал стихать, а в прояснившемся небе загорелась бледная луна, старуха, вернувшись с двора, объявила:
— Ну, кажись, разгуливается. Завтра утром я тебя отведу, а назад уже сама со Каринкой побежишь. Мне шерсть овечью перемыть да на печи разложить надо.
Вероника обрадовалась такой самостоятельности. А вечером, усевшись рядом с прялкой, она засыпала бабку вопросами о том, как та сама училась.
— Ох, детка, — вздыхала Аграфена, — кабы в мое время такие школы да учителя были… Может, и я бы не здесь сидела… Учительницей стала или фельдшерицей, как наша Мария Ивановна. А так — три класса церковно-приходских, да и вся грамота.
— А потом? — не унималась девочка.
— Потом, Веронушка, жизнь. Сперва война с германцем, потом смута, революция… Разруха, голод. Тут уж не до наук. А ты учись, внученька, учись хорошенько. Нынче без грамоты — никуда. Если хочешь из нужды выбиться, людям полезным быть, а не век за сохой горбатиться.
Спать девочка легла рано, но заснуть не могла. В голове кружились образы: парты, тетради, добрая улыбка Полины Дмитриевны… Казалось, до утра — целая вечность. Но усталость взяла свое, и ей приснились ровные ряды палочек, превращающиеся в буквы, а кот Маркиз, сидя за партой, внимательно слушал ее, Веронику, урок.
После недели метелей в Романовке установилась хрустальная, морозная ясность. Солнце, вырвавшись из плена туч, заливало окрестности нежным, искристым светом, превращая каждый сугроб в груду рассыпанных алмазов. Деревья в инее стояли, как зачарованные великаны в серебряных одеждах. Дым из труб поднимался ровными, прямыми столбами в бирюзовое небо, словно тихие молитвы. Жизнь в деревне входила в свою обычную, размеренную колею. Женщины с коромыслами шли к колодцу, оставляя на снегу четкие следы. Мужчины, попыхивая махоркой, неспешно чистили дорожки. Дети с визгом носились по улице, играя в снежки.
Вероника уже целую неделю ходила на подготовительные занятия. Они с Кариной сидели за первой партой — самые маленькие в классе. Девочке нравилось в школе. Дома, конечно, хорошо и уютно, но здесь был целый новый мир, полный открытий. Учительница была терпеливой и мудрой, подруга — рядом, и потому страшно не было. Правда, старшеклассники, особенно один — Антон Зенин, сын председателя, — иногда норовили подразнить малышей, но Вероника старалась не обращать внимания. Сегодня они начали изучать буквы. И девочка, высунув кончик языка от усердия, старательно выводила в тетрадке «А», «Б», «В». Получалось коряво, но она не сдавалась. Полина Дмитриевна подошла, похвалила за упорство и снова показала, как правильно держать карандаш. Буквы стали получаться чуть ровнее. Теперь у них были домашние задания, и Аграфена сшила внучке из домотканого холста сумку-торбинку, куда аккуратно помещались тетрадки и букварь, который выдали один на двоих с Кариной.
В тот день после занятий девочки, быстро одевшись, выбежали на улицу. Мороз щипал щеки, но на душе было светло и радостно. Взявшись за руки, они побежали по дороге домой.
— Эй, мелюзга! — раздался за спиной грубоватый голос.
Обернувшись, они увидели того самого Антона Зенина, вихрастого, крепкого парнишку из четвертого класса. Отец его был председателем, мать — кладовщицей, жили они в самом большом доме в Отрадном, и Антон с младых ногтей усвоил свое мнимое превосходство.
— Чего дорогу заняли, карапузы? — надвигался он, насупив брови.
Вероника и Карина остановились, испуганно переглянувшись.
— Мы домой идем, — тихо сказала Вероника, опуская глаза.
— Домой идут, — передразнил он. — А ну, покажите, что в сумке-то прячете? Может, пряники?
Он попытался вырвать сумку, но Вероника крепко прижала ее к себе. Карина, не выдержав, расплакалась. Антон засмеялся, довольный эффектом.
— Чего ревешь, соплячка? Со школы, что ли?
Карина лишь всхлипывала. Вероника старалась не показывать страха, хотя внутри все похолодело.
— Мы учимся, — снова сказала она.
— Учатся они! — фыркнул Антон. — Чему там учиться? Все равно потом на ферме коров доить будете.
Эти слова больно кольнули Веронику. Она мечтала стать учительницей, как Полина Дмитриевна. Но спорить было бесполезно. Лучше уйти. Девочки попытались побежать, но Антон догнал их и, толкнув, отправил в рыхлый сугроб у дороги. В этот момент мимо проходил дед Ерофей, старый пасечник, с посохом в руке. Увидев сцену, он остановился.
— Антон! Ты чего малых забижаешь? Герой нашелся! — пробасил старик. — Щас уши надеру, будешь знать! И отцу твоему расскажу, какого сынка растет. Он те ремня не пожалеет!
Увидев деда, Антон сразу сник, буркнул что-то невнятное и поплелся прочь.
— Спасибо, дедушка, — прошептали девочки, выбираясь из снега.
— Да не за что, птенцы, — улыбнулся Ерофей, и глаза его заблестели добрым огоньком. — А вы его чего испугались? Вас двое! Налетели бы с двух сторон — он бы думать стал, приставать к вам в другой раз или нет.
Дома Вероника рассказала все бабушке. Аграфена выслушала, нахмурилась.
— Это который Зенин, председательский?
— Да, — кивнула девочка.
— Ладно, не плачь. Завтра в школу схожу, с учителями поговорю. Не бывать такому.
На следующий день Аграфена отправилась в школу и напрямую поговорила с директором, Ираидой Петровной. Та выслушала внимательно, обещала разобраться. Вечером она навестила родителей Антона. Разговор был долгим и трудным. Отец покраснел, пообещал «воспитательную беседу», мать же смотрела исподлобья, мол, дети есть дети. После этого Антон затих, обходил Веронику и Карину стороной, но злобные взгляды исподтишка бросал. Однако открыто больше не трогал.
Пролетели две недели подготовки, и наступило время домашнего ожидания до сентября, до настоящей школьной жизни.
Март пришел в Романовку нежной оттепелью и звонкими капелями. Солнце, набравшись сил, принялось растоплять снежное царство, обнажая темную, жаждущую жизни землю. В Отрадном по субботам у здания сельпо стихийно возникал небольшой базарчик. Аграфена, приоткрыв тяжелый сундук, достала оттуда два отреза плотного домотканого холста и с десяток пар шерстяных носков, связанных долгими зимними вечерами.
— Бабуся, ты куда? — спросила вертевшаяся рядом Вероника.
— В Отрадное, на базарчик, — ответила старуха. — Может, что продам. Надо тебя к школе обряжать, а денег маловато. Да и брюквы с яйцами лишних — тоже с собой возьму.
У магазина уже толпился народ. Аграфена нашла свободное местечко, разложила свой нехитрый товар на чистой ряднине и принялась ждать. Торговля шла вяло. Но к полудню дело пошло бойчее. Подходили, присматривались, торговались. Аграфена уступала немного, лишь бы товар шел. К вечеру на ряднине не осталось почти ничего. Пересчитав выручку — несколько помятых бумажек и звенящую мелочь, — она с облегчением вздохнула. «Хватит на что-то, — подумала она. — В сундуке еще холст есть, картошки продам, пару кур зарублю… Надо внучку приодеть, чтобы от людей не стыдно было».
Лето было порой труда и тихой радости. Вероника помогала бабке как могла: полола грядки, поливала рассаду, собирала ягоды. Аграфена хвалила ее за «легкую руку». Вечерами они сидели на завалинке, слушая стрекот кузнечиков и далекий перезвон колокольчика на шее коровы, возвращающейся с пастбища. Бабка рассказывала истории из своей молодости, о смутных временах, о потере и надежде. Эти разговоры крепко связывали их, делая не просто бабкой и внучкой, а самыми близкими на свете людьми, двумя одинокими островками в бурном море жизни.
В августе, после грибных дождей, Аграфена объявила:
— Через денек в город поедем, на большой базар. К школе тебе все нужное купим.
Поездка в город стала для Вероники путешествием в иной мир. Шум, яркие цвета, невиданное изобилие! Аграфена, крепко держа ее за руку, деловито выбирала самое необходимое: крепкие черные туфли с бантиком, синее шерстяное платье с белым воротничком, теплое пальто, шапочку, портфель, тетради, карандаши. В конце она расщедрилась на пенал и даже дала внучке монетку на леденцы. Возвращались они усталые, но счастливые, с чувством, что готовы встретить новую, школьную главу жизни.
И вот настало первое сентября. Вероника надела свое новое платье, туфли, бабка заплела ей волосы в две аккуратные косы с белыми лентами. С портфелем в руках она вышла на улицу, где ее уже ждала сияющая Карина. Вместе с другими ребятами они побежали в школу, навстречу новой жизни. Возле школы она увидела Антона Зенина — теперь уже старшеклассника, в строгом костюме. Он бросил на нее короткий, оценивающий взгляд и отвернулся. Но это уже не имело значения. Звонок, торжественная линейка, первый урок… Так начались школьные годы Вероники Зарубиной.
Годы текли, как вода в тихой речке. Маленькая Вероника выросла в стройную, серьезную девушку, теперь уже Татьяну. Учеба давалась ей легко, она горела мечтой стать врачом. Жизнь с бабкой Аграфеной была наполнена трудом, заботой и тихой, глубокой любовью. Но здоровье старухи пошатнулось, и теперь уже Татьяна стала для нее опорой.
Однажды, возвращаясь от подруги Карины (та уже вышла замуж и родила сына), Татьяна встретила на дороге Антона Зенина. Он сильно изменился: возмужал, выглядел серьезным. Оказалось, он отслужил в армии и теперь учился в сельскохозяйственном институте, проходил практику в родном колхозе. Бывший задира превратился в интересного, целеустремленного молодого человека. Между ними завязалось легкое, пока еще робкое знакомство. Антон начал навещать ее в Романовке, они катались на его мотоцикле, разговаривали о жизни. В сердце Татьяны, где уже жила привязанность к сокурснику Роману из города, поселилась смутная тревога и новое, неясное чувство.
Ее разрывали сомнения. Роман — образованный, перспективный, их отношения были ровными и спокойными. Антон — земной, простой, свой, от его взгляда щемило в груди, а рядом с ним было так легко и понятно. Бабка Аграфена, видя ее метания, мудро говорила: «Сердце слушай, внученька. Оно не обманет. Только не торопись».
Наступило время возвращаться в институт. В последний вечер перед отъездом Антон приехал прощаться. Они сидели на лавочке под бесчисленными звездами августовского неба.
— Будешь писать? — спросил он, держа ее руку в своей.
— Буду, — кивнула Татьяна.
— Я буду ждать. Всегда.
Он проводил ее на станцию, и в последний момент, перед тем как автобус тронулся, поцеловал в губы — быстро, неловко, но с такой силой чувства, что у нее перехватило дыхание.
В городе учеба поглотила ее с головой. Письма от Романа были внимательными, но какими-то суховатыми. Письма от Антона — простыми, искренними, пахнущими полем и дождем. В них была вся тоска по дому, по бабушке, по той простой и ясной жизни, которую она начала забывать среди городских стен.
Прошли годы. Татьяна с отличием окончила институт, получила распределение в крупную городскую больницу. Бабка Аграфена, дождавшись этого дня, тихо ушла из жизни одной зимней ночью, держа в руках фотографию внучки в белом халате. Татьяна продала дом в Романовке, но сердце свое там оставила навсегда.
Она стала хорошим врачом, уважаемым специалистом. Роман сделал ей предложение, логичное и обдуманное. И в тот момент, глядя на аккуратно упакованное в бархат кольцо, она вдруг с невероятной ясностью поняла, что не может этого принять. Ее сердце, то самое, которое советовала слушать бабушка, осталось там, в далекой деревеньке, на пыльной дороге, где когда-то рычал мотоцикл, а в небе сияли немыслимо яркие звезды.
Она вернулась в Отрадное, но уже не как гостья. Приехала как молодой специалист, в новую, только что отстроенную районную больницу. И первым, кого она встретила на пороге поликлиники, был Антон — теперь уже главный агроном большого хозяйства. Он смотрел на нее, и в его глазах не было ни удивления, ни торжества. Была лишь тихая, глубокая уверенность, словно он все эти годы просто ждал, зная, что она вернется.
Они не бросились друг другу в объятия. Они просто стояли и смотрели, и между ними протекала целая река лет, воспоминаний, тихих деревенских вечеров, бабкиных сказок и шума городских улиц. А потом он улыбнулся той самой, немного сдержанной улыбкой, от которой у нее когда-то замирало сердце, и сказал:
— Добро пожаловать домой, доктор.
И она поняла, что это и есть ее самая красивая, самая правильная сказка. Не та, что рассказывала Аграфена у печки, а та, которую они написали сами — строчка за строчкой, год за годом, из простых, но таких прочных слов: труд, верность, ожидание и тихая, негромкая любовь, которая, как родник, пробивается сквозь любую толщу лет и расстояний, чтобы напоить счастьем две одинокие когда-то души. Концовка их истории была не точкой, а многоточием, обещанием долгой-долгой жизни, где вьюги будут оставаться за окном, а внутри — всегда будет тепло очага и свет взаимного понимания.
