1943 год. Август. Она сбежала от мужа-фронтовика к любовнику, а я поехала за него в госпиталь, притворившись женой. Он так и не узнал правду, а я нашла там свою любовь и стала свидетелем того, как карма медленно, но верно догоняет беглую подружку
Вероника шла по раскаленной, выжженной солнцем дороге к дому своей подруги. Шла быстро, почти бежала, подол простенького ситцевого платья цеплялся за сухую придорожную пыль. Каждый удар сердца отдавался в висках глухим, тревожным стуком. Она не могла, просто отказывалась верить услышанному. Антонина собирается уехать. Бросить родное село, дом, всё. Словно вихрь, в голове кружились три вопроса, сливаясь в один мучительный водоворот: как, зачем и почему? Неужели вслед за своим супругом, Виктором, решила отправиться на передовую? Мысль казалась абсурдной, безумной, но иного объяснения Вероника найти не могла.
Двор подруги предстал перед ней тихим и пустым, неестественно безлюдным для такого часа. Воздух над ним дрожал от зноя. Незримое напряжение витало меж покосившимся забором и почерневшими от времени бревнами избы.
— Тося! Антонина! — вырвалось у Вероники, едва она переступила через порог калитки. Голос её, обычно мягкий и мелодичный, прозвучал резко, почти истерично в обволакивающей тишине.
Из-за полуприкрытой двери показалась фигура в темном платье. Антонина вышла на крыльцо, прикрывая глаза от слепящего света ладонью. Лицо её, обычно оживленное и выразительное, было застывшей маской, а брови сдвинуты в резкой, недовольной складке.
— Ты чего так орешь, Верка? На всю округу. Тише, — прошептала она, но шёпот этот был громким, полным раздражения и чего-то ещё — страха или стыда.
— Тося, ты правда уезжаешь? Куда? Скажи, ради всего святого!
— Туда, куда надо. Веруня, не расспрашивай. Не нужно этого, — отрезала подруга, отводя взгляд куда-то в сторону огорода, где вяло шевелились на слабом ветру верхушки подсолнухов.
— Как не нужно? — удивилась Вероника, и в её голосе зазвучала обида. — Ты разве не подруга мне самая близкая, самая родная? Разве были когда меж нами секреты? Мы же всё друг дружке поверяли, всё на свете!
— От кого прознала-то? — спросила Антонина, и в её глазах мелькнула подозрительная искорка.
— Братец твой, Павел, проболтался. Встретила его у колодца.
— Уши ему пообрываю! — с внезапной свирепостью выдохнула Антонина. — И язык вырву, чтобы не болтал, куда не следует.
— К Виктору собралась, на фронт? — не унималась Вероника, вцепляясь в подол платья подруги, будто боясь, что та исчезнет прямо сейчас. — Да разве можно вот так, запросто? Туда же не прорвешься!
— Какой еще фронт? — махнула рукой Антонина, и в её движении сквозила досада, усталость, безысходность. — Вот именно потому я тебе ничего и не говорила. Знала, что этими самыми расспросами замучаешь. Бесполезных вопросов не хотела.
Она медленно опустилась на ступеньку крыльца, будто силы оставили её. Вытерла тыльной стороной ладони мелкие капельки пота, выступившие на лбу под темными, непослушными волосами.
— Верка, прости меня, ладно? Вот за что не сказала ничего, за то, что тайком удрать хотела. Стыдно мне, жутко стыдно за этот поступок. Огоньком жжет изнутри. Но ничего поделать с собой не могу. Не в силах.
Пока подруга говорила, глядя куда-то в пыль у своих босых ног, Вероника стояла над ней, и сердце её сжималось от тревоги и непонимания. Тень от старой яблони легла на двор, но прохлады она не приносила, лишь добавляла контраста ослепительному свету.
— Пока ты бубнишь что-то несвязное, я так ничего и не уразумела. Расскажи мне всё по порядку, с самого начала: куда собралась, отчего такая тайна, и, главное, — ты от мужа бежишь или к нему?
— Не люблю я Виктора, ты же знаешь. И не любила никогда, — тихо, но отчетливо произнесла Антонина. — Ты помнишь день нашей свадьбы?
Вероника молча кивнула. Помнила она. Помнила до мельчайших деталей, до запахов и звуков. Виктор тогда сиял, словно солнце, беззаветно влюбленный в Антонину, одну из первых красавиц на все село. А её сердце принадлежало другому — Юрию, веселому, заводному парню, душе любой компании. Казалось, и он отвечал ей взаимностью. Но потом случилась та глупая, пустая ссора из-за ерунды — не то не поделили последнюю пастилку на посиделках, не то слово обидное в сердцах сорвалось. Антонина, с её пылким, неукротимым нравом, вспыхнула, как порох, наговорила сгоряча немало колкостей. А Юрий, гордый и обидчивый, взял да и уехал к дальней родне в соседний район, устроился там трактористом. Антонина, всегда управляемая больше порывом, чем разумом, решила отомстить — приняла предложение Виктора, который давно и безнадежно за ней ухаживал. Тот был на седьмом небе от счастья, когда красавица сказала «да». Он знал про размолвку с Юрием, про его отъезд. Чувствовал почти болезненное облегчение и торопился связать судьбу с любимой, пока ветреная девушка не передумала или, того хуже, пока соперник не одумался и не вернулся.
Предсвадебные хлопоты захлестнули Антонину с головой, хотя Вероника умоляла её одуматься, не торопиться с таким важным шагом. Но та лишь отмахивалась, с упрямым блеском в глазах. А в самый день свадьбы, когда гудели гармошки, летели из-под ног искры в задорной пляске, а на столах стояло скромное угощение, на Антонину нахлынуло прозрение, холодное и безжалостное. Одно дело — готовиться к свадьбе назло Юрию, зная, что слухи до него дойдут. Совсем другое — понять, что с этого дня ты уже не вольная птица, не первая красавица на деревне, а чужая жена. И обратного пути нет. Ничего изменить нельзя. Гости кричат «горько», а у неё во рту от этого слова становится по-настоящему горько. После очередного тоста, поднятого за молодых, Антонина судорожно сжала руку подруги и прошептала едва слышно:
— Устрой, чтобы меня «украли». Сейчас же. Я в старом сарае за овином.
Глаза её были огромными, полными непролитых слез. Вероника, кивнув, шепнула Павлу, брату невесты, чтобы минут через пятнадцать начал выкуп требовать, а сама поспешила за подругой. Та сидела в полутьме сарая на перевернутом ведре, не замечая ни пыли, оседающей на дорогом фате, ни пятен на подоле свадебного платья. Лицо её в луче света, пробивавшегося сквозь щель, было мокрым от слез.
— Что случилось, Тось? Чего ревешь в такой день?
— Права ты была, Верка. А я — дура гордая, ветреная, взбалмошная. Зря всё это затеяла. Как теперь быть-то?
— Ничего уже не изменишь, родная… Но ты не убивайся так. Виктор — золотой человек, он тебя в обиду не даст, жизнь положит за твое счастье. А Юрий… если бы любил по-настоящему, разве уехал бы? Или вернулся бы, услышав про свадьбу. Не говорила я тебе, но неделю назад в Степановке видела его. Он и спросил, правда ли ты замуж выходишь. Я сказала — правда. А он только головой покачал и прошептал: «Передай, пусть счастлива будет». Видишь, знал и не приехал. Так что вытирай слезы, идем. Может, полюбишь ты Виктора так крепко, что потом на эти сомнения с улыбкой оглядываться будешь.
Антонина утерла лицо краем фаты, вздохнула глубоко, сдавленно. В этот момент и ворвались в сарай «похитители» с шумом и смехом. Виктор, увидев следы слез на лице молодой жены, нахмурился, но Вероника быстро вмешалась:
— Девчачьи сантименты, ничего больше. Расчувствовалась наша невеста.
Может, и смогла бы Антонина со временем разглядеть в муже родную душу, полюбить его тихой, спокойной любовью, но судьба не отпустила им на это времени. Через два месяца грянула война. Виктора призвали одним из первых. Вскоре узнали они, что и Юрий ушел на службу. Антонина, как полагалось примерной жене, писала мужу на фронт письма. Но почерк у неё был крупным, угловатым, и она часто стеснялась его, прося Веронику — ту аккуратнее выводила буквы — стать её «секретарем». Так и рождались в маленькой горнице, при свете коптилки, длинные, полные выдуманной тоски и заботы послания, которые согревали душу Виктора в промерзших окопах.
И вот теперь, спустя два долгих года, Антонина собиралась в дорогу, и в её решении чувствовалась какая-то роковая, неотвратимая стремительность.
— Я не уйду, пока ты мне всё как на духу не выложишь! — в голосе Вероники зазвенели уже не просьба, а требование и злость.
— Милая моя, — тихо начала Антонина, глядя куда-то поверх головы подруги. — Я ведь так и не полюбила его. Сердце молчало. А две недели назад… я в Степановке была, по делам. И встретила Юрия.
— Как? — вырвалось у Вероники. — Он же на фронте!
— Вернулся еще в начале лета. Комиссовали. Контузия тяжелая. Бедный, он теперь так мучается, голова раскалывается, шум в ушах…
— И что? Чувства былые вспомнили? — спросила Вероника, и в её голосе прозвучало не осуждение даже, а горькое разочарование.
— Вспыхнули, Верка. Сильнее прежнего. Не осуждай меня, прошу. Я не знаю, вернется Виктор или нет… а я живая. Я хочу быть любимой. Хочу своего счастья, пока оно возможно. Пока я не состарилась в этом ожидании и тоске.
— Ты написала ему? — едва слышно спросила Вероника, уже догадываясь об ответе.
— Нет, — Антонина покачала головой, и в этом движении была беспомощность и упрямство. — Не могу. Не поднимется рука. Ему там и без того нелегко. Стыдно мне до боли, до слёз, но я люблю Юру. А замужество с Виктором — ошибка юности, гордыня слепая. И расплачиваться за неё придется ему… тому, кто ни в чем не виноват.
Она снова разрыдалась, тихо, надрывно, а Вероника лишь смотрела на неё, и комок подкатывал к горлу. Вздохнула она тяжело, с чувством безмерной усталости.
— Ты же понимаешь, письма он ждать будет. Каждую почту.
— Может, подумает, что почта не работает. Или письмо затерялось.
— А если кто напишет ему? Из наших? Если дойдет весть?
— Кто? — фыркнула сквозь слезы Антонина. — Мать его в ту зиму умерла, родни другой близкой нет. А дальние и адреса не знают. Веруня, и ты ему не пиши, ладно? Война ведь когда кончится — неизвестно. Вернется — сама всё расскажу. В глаза посмотрю и всё объясню.
Под густым, бархатным покровом августовской ночи, когда даже собаки дремали, не чуя опасности, во двор въехала тихая телега. Юрий, осунувшийся, с тенью былой удали в глазах, помог Антонине взобраться на сиденье. Она уезжала с ним под безмолвные, осуждающие взгляды выглядывавших из окон родителей и братьев. Отец выскочил на крыльцо, пытался удержать, уговаривал, кричал. Но она, обернувшись лишь раз, сказала твердо и холодно, будто не её голос звучал в ночи:
— Я взрослая, папа. Замужем побывала. Свою судьбу сама выбирать буду. На цепь не посадите.
Спустя два месяца, когда первые желтые листья уже кружились над огрубевшей землей, почтальонша, худая, вечно уставшая Глафира, встретив Веронику у колодца, сунула ей в руки серый, истрепанный треугольник.
— Передай своей подружке-беглянке, — буркнула она неодобрительно. — Хоть бы совесть имела, хоть строчку мужу-фронтовику черкнула. Бесстыдство!
— Передам, Глаша, обязательно передам, — автоматически пообещала Вероника, сжимая в пальцах драгоценную бумажку.
А вечером, сидя у окна и глядя на письмо, лежащее на столе, она размышляла. Ну, передаст. И что дальше? Антонина не ответит. Виделась она с ней недавно, пять дней назад. Та выглядела сияющей, говорила, что ждет ребенка от Юрия, что они сняли светлую комнату в райцентре, что у них всё хорошо. А на сплетни и пересуды ей наплевать. Главное — чувствует себя, наконец, на своем месте.
Вероника знала, что читать чужие письма — грех и подлость. Но эти, от Виктора, всегда были исключением. Они с Антониной зачитывали их вслух, вместе радовались коротким строчкам, вместе печалились. Рука сама потянулась к треугольнику. Долго колебалась она, но в конце концов, тихо попросив у незримого Виктора прощения, аккуратно развернула листок.
Почерк был не тот, не знакомый ровный и четкий. Строчки плясали, буквы съезжали, будто писались с невероятным усилием. И, пробегая глазами по этим неровным строчкам, Вероника начала плакать. Тихие, горькие слезы капали на пожелтевшую от дорожной грязи бумагу. Он был в госпитале. Далеком, на Кубани. Писал родненькой жене одной рукой — вторая не слушалась, была перебита осколком. Он описывал, что весь в бинтах, что больно, что тяжело, но он надеется выкарабкаться, обязательно встанет и вернется домой, к ней. Сокрушался, что комиссуют его, что не сможет дальше биться с врагом. И просил. Умолял, почти молил — приезжай. Если можешь, приезжай.
Вероника отложила письмо, и мысли её закружились с новой силой. Если он знает, что его комиссуют и скоро отправят домой, зачем так отчаянно звать к себе? Госпиталь тот был за тысячу верст. Может, раны так тяжелы, что сам он до дома не доедет? Может, чувствует, что конец близок, и хочет увидеть родное лицо в последний раз? Глаза её снова наполнились слезами. Она вспомнила улыбчивого, крепкого Виктора, который обожал жизнь, песни, который любое дело спорилось в его руках. Когда они в письме сообщили ему о смерти матери, он ответил коротко: «Помолюсь за её душу. А поплачу потом, на погосте, когда с Победой вернусь».
На следующий день, запасшись решимостью, Вероника отправилась в Степановку. Разговор был коротким и тягостным.
— Тонечка, ты должна поехать. Он зовет. Ему очень плохо.
— Должна, но не поеду. Как ты это представляешь, Верка? Приеду я к нему, к мужу, и что? Скажу: «Здравствуй, милый, я к тебе с любовью, вот только беременна от другого и живу с ним»?
— Он в госпитале! Он один, ему помощь нужна, моральная хотя бы!
— Я не пущу её! — раздался из сеней резкий, хрипловатый голос. На пороге стоял Юрий, лицо его было бледным и напряженным. — А ты, коль такая сердобольная, сама ступай. Ты же ему чужая.
Тогда между подругами произошла ссора, горькая и окончательная. Никакие доводы, никакие мольбы не подействовали. Антонина осталась непреклонна, закрыта в своем новом, хрупком счастье. В конце концов, с разбитым сердцем, Вероника вернулась в село и отправилась к отцу, Степану Игнатьевичу, человеку суровому, но справедливому.
— Пап, дай денег на дорогу. Я поеду к нему. В госпиталь.
— С ума сошла, девка? — отец отложил в сторону струг, которым обтесывал палку. — Куда и к кому? Твой он муж? Твоя забота? Нос свой девичий куда не надо суешь!
— Папа, мне его жалко до смерти! Один он там, истекший кровью… Жену ждет, а та…
— Всех не пожалеешь, — жестко перебил отец. — Война. Головой думай. Приедешь ты, и что? Как в глаза ему посмотришь? Скажешь: «Здравствуй, Виктор, я вместо твоей жены приехала, она вот тут с другим счастье нашла»?
— Придумаю что-нибудь. Скажу, что она заболела, ногу сломала… не может приехать. А если ему правда помощь нужна, чтобы до дому добраться… Ну, а там… там уж она сама пусть объясняется, когда он вернется.
Степан Игнатьевич, работавший в сельсовете и знавший обо всех перипетиях этой истории, только головой качал. Но видел он и решимость в глазах дочери, ту самую упрямую, несгибаемую доброту, которую в ней всегда бередил, но и гордился ею тайно. В конце концов, кряхтя, достал из-под матраса заветный, зашитый в холст кошель.
— На, поезжай, уж черт с тобой. Горячая ты наша. А потом поглядим, как ты с этой правдой-маткой жить будешь.
Госпиталь в кубанской станице. Сентябрь.
Вероника вошла в прохладный, сумрачный коридор большого казачьего дома, переоборудованного под лазарет, и на миг задержала дыхание. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным запахом карболки, лекарств, сырости и чего-то ещё — сладковато-приторного, неумолимого. Но очень скоро ей захотелось заткнуть уже не нос, а уши — со всех сторон, из-за дверей палат, доносились тихие стоны, сдавленный кашель, бредовые бормотания. Мир здесь был иным — вывернутым наизнанку, состоящим из боли и ожидания.
— Девушка, вы кто? Куда? — строгий голос остановил её. На пути встала усталая женщина в белом халате, на груди которого красовалась скромная звездочка сестры милосердия.
— Я… я ищу Самойлова Виктора Ефимовича. Он здесь, с ранением.
— Халат наденьте и за мной. Посмотрим, — отрывисто бросила сестра, оценивающе оглядев Веронику с ног до головы. — Кто ему будете?
— Жена, — выпалила Вероника и тут же покраснела до корней волос, будто её уличили во лжи. Что, впрочем, и было правдой.
Они подошли к стойке, где лежали толстые, засаленные тетради. Сестра принялась листать одну из них, водить пальцем по спискам. Лицо её было сосредоточенным.
— Самойлов, Самойлов… Нет его в этом списке. Утренняя сводка.
— Как нет? — в голосе Вероники прозвучала паника. — Вот письмо, он сам писал, отсюда!
Сестра взглянула на неё пристальнее, и что-то в её взгляде смягчилось, стало почти жалостливым.
— Давайте другие списки посмотрим. Бывает, пропускают при перекличке.
Она взяла другую, более объемную тетрадь, переплет которой был темнее, будто от частых прикосновений. Вероника, заглядывая через её плечо, вдруг поняла. Это была книга учета тех, кого уже не было. И сердце её оборвалось, замерло, превратилось в ледяной ком. Имя Виктора стояло там, в конце страницы, аккуратно выведенное чернилами. Дата — недельной давности.
Ноги сами подкосились. Вероника осела на холодный каменный пол, не в силах удержаться. Обхватила голову руками, и из груди вырвался тихий, жалобный стон, переходящий в беззвучные рыдания. Вся её отчаянная дорога, весь порыв, вся ложь — всё оказалось бессмысленным. Она опоздала.
— Милая, иди за мной, — голос сестры прозвучал уже совсем по-другому, мягко, по-матерински. — Иди, чаю горячего налью. Или, может, чего покрепче? Для шока.
Спустя час, придя в себя, Вероника спустилась в прохладный подвал, ставший временным моргом. И увидела его. Виктора. Суровое, спокойное лицо, знакомые черты, только очень уставшие. Она нашла военврача, сухощавого, изможденного мужчину в очках. Тот, не глядя в глаза, объяснил, что раны были слишком тяжелы, сепсис… Что похоронят бойца здесь, на кубанской земле, государство позаботится.
Возвращаться домой не хотелось. Казалось, всё внутри выгорело, осталась лишь пустота и гнетущее чувство вины — не за ложь, а за то, что не успела. Она представляла, как он ждал. День за днем, прислушиваясь к шагам в коридоре, надеясь увидеть в дверном проеме родное лицо. Она бы придумала что угодно. Сказала бы, что Антонина сломала ногу, что заболела тифом, что… Она бы просто была рядом. Человеком из его прошлой, мирной жизни. И он не умер бы в полном одиночестве, среди чужих стен.
Она стояла во дворе госпиталя, прислонившись к теплой стене, и смотрела в осеннее, уже не такое яркое небо. Глаза её были пустыми, печальными.
— Девушка, отчего у вас такая тоска в глазах? — раздался позади молодой, но уставший голос.
Вероника обернулась. Перед ней, опираясь на костыль, стоял паренек лет её, двадцати с небольшим. Лицо его было бледным, но в глазах теплился живой, любопытный огонек.
— Кто-то близкий? — спросил он тише.
Она кивнула, не в силах выговорить слово.
— Брат? Отец?
— Муж, — прошептала она, снова чувствуя, как предательски горят щеки. — Но… не мой.
Парень удивленно приподнял бровь, но не стал переспрашивать.
— Вы, видно, тоже человек хорошей души, раз за чужого так убиваетесь. Здесь сестрички, санитары — все золотые, да очерствели многие. Понять можно — каждый день горе, каждый день боль. Нам бы тут еще парочку таких, как вы, — в глазах его мелькнула слабая улыбка. — Жизнь, может, и повеселее покажется.
— А что, возьму и останусь! — вдруг вырвалось у Вероники, неожиданно для неё самой. Слова прозвучали громко, почти вызывающе, разрезая тишину двора.
Паренек с удивлением посмотрел на неё, будто проверяя, шутит ли она. А Вероника, не раздумывая больше, решительным шагом направилась обратно в здание, к кабинету начальника госпиталя.
—
Паренька, встретившего её в тот судьбоносный день, звали Леонидом. Было ему двадцать два, на фронт попал полгода назад, а теперь долечивался после тяжелого ранения в ногу. Месяц он еще провел в госпитале, и за это время они с Вероникой, ставшей санитаркой, крепко сдружились. Она ухаживала за ранеными, писала под диктовку письма, читала вслух газеты. И находила в этом тяжком труде странное, горькое утешение. Когда Леонида выписали и он отправился дослуживать в свою часть, они поняли, что расставание дается слишком тяжело. Переписка стала их отдушиной, тонкой, но прочной нитью, связавшей два одиноких сердца среди хаоса войны.
Вероника так и осталась в госпитале, прошла с ним долгий путь до самой Победы. А Леонид служил. Их письма, такие же треугольники, но уже наполненные совсем другим, светлым чувством, летели с фронта в глубокий тыл и обратно. И в сорок пятом, в том самом, ликующем и плачущем мае, они встретились. И уже не расставались никогда.
А когда повзрослевшие внуки, сидя на разостланном на траве домотканом ковре, спрашивали: «Бабушка, дедушка, а как вы познакомились?», — они переглядывались, и в их глазах, проживших вместе долгую жизнь, светилась одна общая, тихая память.
— Судьба свела, — говорила Вероника, беря руку мужа в свою, уже покрытую возрастными пятнами.
— Благодаря одному письму, — добавлял Леонид. — Письму, которое написал чужой муж своей жене, а приехала в далекий госпиталь… она.
Антонина и Юрий прожили свою жизнь, родили двоих детей, знали и радости, и трудности. Но Вероника пути к дому подруги больше не находила. Дружба, такая крепкая в юности, не пережила того августовского дня. Не из-за осуждения, нет. А из-за молчаливого, непреодолимого понимания, что есть в мире вещи, которые простить можно, но забыть — нельзя. Что бывает доброта, которая граничит с жестокостью, и любовь, которая оборачивается предательством. И что тонкая, ранимая нить человеческой души иногда рвется без возможности починки — тихо, навсегда, оставляя после себя лишь легкий шелест воспоминаний, похожий на шорох опавшего листа под ногами на пороге вечности.
