1937 год. Пирожки с мясом и письмо под матрасом: как дочка председателя проиграла свадебный спор, а тёща сожгла фото врага народа, который на самом деле был просто хорошим папашей
Хмурый ноябрьский день 1937 года затягивал село в свои влажные, холодные объятия. За окном избы, где топилась печь, медленно кружились редкие снежинки, будто не решаясь коснуться земли, выжженной осенними ветрами. Внутри пахло хлебом, дымком от лучины и терпкой травой, которую хозяйка добавляла в заварку. Воздух был густым, неподвижным, словно застывшим в ожидании.
— Как скоро наша младшая из города приедет? — вздыхала женщина по имени Ганна, не отрывая взгляда от быстро бегущих спиц. Клубок шерсти, теплый и колючий, лежал у ее ног, словно ручной зверек.
— Так обещала же, когда выходные будут, тогда и навестит нас, — забивая трубку крепким, пахучим табаком, будничным тоном ответил её муж, крепкий, коренастый мужчина по имени Мирон. Звук его голоса, низкий и размеренный, был привычным утешением. — А ты чего, мать? Отчего такое беспокойство на лице? Ты на окно пялишься, будто не дождя, а беды ждешь.
— А ты не беспокоишься? — удивленно, почти с упреком посмотрела на него Ганна. Глаза ее, цвета спелой ржи, потемнели от тревоги. — Ты же завсегда только об младшенькой переживания испытывал. Любимица ведь твоя, солнышко твое ясное, а сидишь и в ус не дуешь, будто бы о чужом ребенке речь идет.
— Позволю напомнить тебе, душа моя, что наша девка уже не ребенок. Девятнадцать годков ей. Вот окончит в этом году обучение, вернется в село и устроится мы ее судьбу. За хорошего парня выдадим. Семенович уж и костюм для жениха заказал, а вскоре мы лавки да столы сколачивать будем, чтобы вся округа на свадьбе гуляла. А что касаемо беспокойства… — Он замолчал, прикуривая трубку. Дымок поплыл к потолку сизой струйкой. — Отчего-то и правда с утра душа не на месте. Не на своем месте. Будто камень под сердцем лежит, холодный и тяжелый.
— И мне вот сон приснился дурной… — вздохнула Ганна и отложила вязание на колени. Пряжа мягко сползла на половик. — Снилось мне, Миронушка, что наша младшенькая в паутине запуталась. Не в обычной, а в серебряной, крепкой, как стальные нити. И бьется она там, как пташка, а вылезти не может. А старшенькие наши наблюдают за ней с того берега реки, с равнодушием ледяным. Катюша вроде хочет помочь, подходит к воде, но не переходит, а только шепчет что-то, и ветер доносит: «Сама судьбу такую выбрала!»
— А ты что же? — усмехнулся Мирон, стараясь придать голосу беспечности. Дурным снам он не верил, считал, что в голове у его бабы от безделья да от тоски по детям рождаются лишние картины. Но странное беспокойство, поселившееся в груди с рассвета, вдруг отозвалось резкой нотой страха — как бы сон в руку не был, как бы эта метафорическая паутина не оказалась самой что ни на есть настоящей.
— А я будто бы издалека, со стороны наблюдаю, хочу подойти, крикнуть, руку протянуть — а не могу. Будто рядом я, а нет меня. И они меня не видят, и голоса моего не слышат, — в низком, грудном голосе Ганны чувствовалась сдерживаемая, густая горечь, как осадок на дне чаши.
Тишину, натянутую, как струна, внезапно порвал отрывистый, тревожный лай дворового пса. Мирон и Ганна тотчас же подскочили, будто их током ударило, и кинулись к двери, сердцебиение опережая мысли.
— Дочка! — ахнула обрадованная мать, распахивая створку, но броситься вперед не успела, застыв на пороге. За спиной дочери, одетой в городское пальтишко, уже потертое на локтях, стоял молодой человек. Стройный, в аккуратной, хоть и не новой, форме учащегося техникума, он держал в руках скромный узелок. А сама их младшая, Лидка, стояла, опустив глаза, и всем своим видом напоминала ту самую запутавшуюся в невидимой сети птицу. Испуг читался в каждом вздрагивании ее плеч, в плотно сжатых губах.
— Здравствуй, дочь. Отчего же глаза в землю уставила и отца не обнимаешь? — Мирон неспеша, тяжело ступая, подошел к ней. Его широкая тень накрыла молодых людей. — Так может, познакомишь нас с твоим спутником? Не стесняйся.
— Это Владимир. Владимир Игнатьевич, — прошелестела Лида, так и не подняв взгляд. Её спутник тоже смотрел куда-то в сторону, на обледеневшую калитку.
— Ну что ж, приятно познакомиться, Владимир Игнатьевич. Я — Мирон Савельевич, — он протянул большую, мозолистую руку и пожал ладонь юноши, хотя вся его осанка, сжатые брови и твердый взгляд говорили о нарастающем, глухом недовольстве. Иные планы, иные надежды лелеял он для своей любимицы, а тут она из города является с каким-то неизвестным парнишкой. Это не к добру. Не к простому визиту. — Вы друг моей дочери? Товарищ по учебе?
— Батя… — голос Лиды сорвался, стал беззвучным шепотом. Она сделала шаг вперед, будто ища защиты у молодого человека. — Он мой муж.
Тишина, воцарившаяся после этих слов, была оглушительной. Казалось, даже ветер замер, прислушиваясь.
— Он твой — кто? — Ганна прижала ладони к груди, к сердцу, которое готово было выпрыгнуть из груди. Лицо ее побледнело. — Вы чего это, дети? Белены объелись? Шутить изволите?
Мирон крякнул, звук вышел глухим, отчаянным. Он медленно, словно сквозь воду, развернулся и подошел к лавочке у забора. Достав из кармана заветную трубку, он снова принялся ее набивать, хотя пальцы слегка дрожали, игнорируя убийственный взгляд жены.
— Значит, муж… — проговорил он наконец, не глядя на них. Дым окутал его седую голову. — Значит, ты, дочь, вышла замуж. Тихо. Втайне. Никому ничего не сказав. Не испросив родительского позволения. Не послушав совета дельного, старого… — Каждое слово падало, как камень, в ледяную воду общего молчания.
— Батя, я взрослая, — попыталась возразить Лида, но в ее голосе не было уверенности, только виноватая дрожь.
— Взрослая. Так и мы с матерью не дети малые, чтобы нам такие неожиданности, такие сюрпризы устраивать. Так отчего же такой поспешный брак? Али тяжелая ты?
Лида молчала, уткнувшись взглядом в валенки. Молчание было красноречивее всяких слов. Мирон и без признания всё понял, кровь отхлынула от лица, оставив лишь желтоватую усталость. Ганна же сложила ладони на щеках и стала качать головой, тихо охая, будто от физической боли.
— Тише, мать, — резко, почти грубо оборвал ее муж. — Значит, ребенка ждете. Оттого и брак поспешный, тайный. Ну что ж, спасибо, что хоть сейчас в известность поставили, а не тогда, когда уж роды на порог постучатся. Вежливые вы какие.
— Прости, бать… — она порывисто шагнула к нему, но он отстранился.
— Вот что, дочка! — Он поднял руку, не для удара, а словно желая остановить время, и внимательно, пристально посмотрел на новобрачных. Молодой человек не выдержал этого взгляда и снова опустил глаза. — Стоишь ты тут, дрожишь. Будто не в родном дворе, а на допросе каком. И вот так и будешь по жизни с ним трястись, как осиновый лист на ветру. А всё отчего? Оттого, что смелости в вас обоих нет. Смелости сразу, честно, по-людски обо всем сказать.
Резко развернувшись, он направился к сараю. Там, взяв лопату с отполированным до блеска черенком, он пошел в огород, к пустым, застывшим грядкам. Труд всегда был его отдушиной, лекарством от тяжелых мыслей, якорем в бушующем море жизни. Эх, что же он теперь Семеновичу скажет? Как другу, почти брату, вот такое донести? Они же столько лет мечтали породниться, свадьбу на две улицы закатить. Да и такой сват, как Семенович, сейчас ко времени. Как ни крути, председатель колхоза, человек с весом. Его обидеть — себе дороже.
Лопата с глухим стуком входила в промерзшую землю. Мирон копал яростно, без толку, просто чтобы выплеснуть охватившую его злость. Что за жизнь пошла? Отчего всё меняется с такой лихой, неумолимой скоростью? Вот еще вчера, казалось, они с Ганной венчались в сельской церквушке, теперь уже закрытой, детей своих крестили. А потом и храмы под запретом оказались, и батюшки все по ночам, тайно службы служат. Еще недавно он был хозяин своему поголовью, своей земле, а шесть лет назад пришлось отдать и отцовский надел у рябинового сада, и большую часть животины в общее хозяйство. Но ничего, привыкли. Даже оказалось, что не всё плохо, без куска хлеба не сидят, работа есть.
И еще вчера, совсем недавно, его младшая дочь, Лидка, в рот ему заглядывала, каждое слово ловила, послушной была да отцовскую волю уважала. А теперь стоит тут, руку чужого парня держит, дитя под сердцем носит и дрожит, как лист на ветру. А ведь еще летом, уезжая в город после каникул, за Семеновича сына, за Ванюшу, замуж собиралась и слова против не говорила. Наоборот, вроде как даже обещала до весны в ателье платье сшить, чтобы всех деревенских баб красотой своей затмить. Чем же этот городской прохвост её так задурил, заколдовал, что она так скоро доверие предала, да свою судьбу перечеркнула?
А в избе, у печки, Ганна слушала сбивчивый, прерывистый рассказ дочери и молчаливого зятя. Встретились они зимой, в очереди в кинотеатр познакомились. Потом на танцплощадку вместе стали ходить, по заснеженным улицам до рассвета гулять. И сами не заметили, как друг без друга уже и день прожить не могли. Любовь случилась. Внезапная, всепоглощающая, как весенний паводок, сметающая все плотины здравого смысла и обещаний. Вот и согрешили они. Но уже тогда Владимир замуж Лиду звал, честно. Боялась только девушка приехать в родное село и правду выложить. Стыд жг ее, стыд перед родителями и перед Ваней, который уже невестой её считал. Вот и оттягивала, пряталась за письмами об учебе, погрузилась в свою новую любовь с головой, как в омут. А вскоре и поняла, что жизнь внутри нее уже теплится. Не раздумывая, Владимир повел её в загс. Уж потом, опомнившись, решили к её родителям ехать, сознаваться.
— Всё не по-людски как-то вышло, — Ганна тяжело вздыхала, глядя в заиндевевшее окно на силуэт мужа, яростно работавшего лопатой в предвечерних сумерках. — Отец, глянь, как землю рвет. Зол он, до белого каления. Скажи, Владимир, кто родители твои, из какой ты семьи? Как Лидушку приняли?
— Отец мой токарем на заводе работает, мать поваром в заводской столовой. Из простой они семьи, рабочих. Сын я у них единственный. И Лиду они приняли хорошо, мама сразу платок свой подарила.
— А ты сам? Ты работаешь?
— Работаю и учусь, — кивнул молодой человек, наконец подняв глаза. В них читалась решимость и та самая любовь, о которой они говорили. — На строителя. Через полгода диплом получу.
— Это хорошее дело, — машинально согласилась Ганна. — Землю в порядок приводить, новое строить… Это хорошо.
— Мам, мы… мы, пожалуй, поедем в город, — тихо, словно боясь спугнуть хрупкое перемирие, произнесла Лида. — Не стану я бате глаза мозолить сейчас, пусть отойдет немного, переварит. Сама знаешь, он всегда так — побуянит, надышится, а потом успокаивается и всё в голове раскладывает по полочкам.
— Поезжайте, детки, поезжайте, — кивнула Ганна, вытирая ладонью внезапно навернувшиеся слезы. — А то ещё Ваня прознает, что ты здесь, не ровен час заявится. Ему-то что сказать?
Владимир молча кивнул. Кто такой Ваня, он знал. Невеста ничего от него не скрывала. Говорила, что сосватали её с парнем деревенским, добрым, работящим. Да вот только как друга детства, как брата она его всегда воспринимала. Родители сговорились, все вокруг ждали этой свадьбы, вот она по инерции и согласилась. Не встреть она Владимира, может, и пошла бы за него, жизнь свою устроила бы тихо, спокойно. Но теперь, когда в ее сердце бушевал совсем другой огонь, нужно было объясниться. Но сил не было, да и стыд жгучий накатывал, едва вспоминала она его честные, печальные голубые глаза, когда уезжала она в город на учебу.
— Уезжаете, значит, — голос Мирона прозвучал неожиданно за спиной. Он стоял на пороге, снимая валенки, весь пропахший холодом и землей. — Что ж, поезжайте. Не ровен час и правда Ванька заявится, не хочу, чтобы парень неловкость испытывал, в глаза вам смотреть не мог. Уж как-нибудь сам расскажу ему про дочь свою беспутную, да прощения за наш род попрошу.
— Бать, прости, пожалуйста… — взмолилась Лида, и в голосе ее впервые прорвалась настоящая, детская боль.
Но Мирон только отмахнулся, тяжелой рукой, и, накинув тулуп, ушел в сторону реки. Отвязав притопленную у берега лодку, он оттолкнулся и поплыл вниз по течению, в наступающую зимнюю ночь, один на один со своей яростью и обидой.
А к вечеру, как и опасались, Ваня нагрянул. Шаги его были тяжелыми, уверенными.
— Мирон Савельевич, а чего Лидушку не видать? Мне с поля ребята сказали, будто она приехала. А еще с ней кто-то был, незнакомый. Это кто такой?
— Проходи, Ванюша. Садись. Разговор есть у меня с тобой, трудный разговор, — нахмурился Мирон, указывая на лавку.
Смущаясь, спотыкаясь на словах и тщательно их подбирая, Мирон поведал несостоявшемуся зятю горькую правду о своей дочери. Говорил он долго, путано, пытаясь и вину снять с Лиды, и оправдать её не находил, и злился, и каялся одновременно.
В глазах молодого парня, открытых и ясных, что-то надломилось, погасло. Будто свечу задули изнутри. Он встал, ничего не сказав, кивнул как-то неестественно и ушел со двора. А потом, как узнали позже, гулял он всю ночь по заснеженным полям, пока не свалился у порога своего дома, напившись до беспамятства горькой, как полынь, самогонкой.
— Ну, удружили вы нам, Савельевы, — качал головой председатель Семенович на следующий день, сидя за столом в своей конторе. — Всю округу на уши поставили.
— Василий Семеныч, ты хоть душу мою не тревожь лишний раз, — поморщился Мирон. — Думаешь, мне по нраву всё, что вышло? Разве в силах я что-то изменить теперь? Ребенка ждет она. И любовь у них, говорят, случилась, сильная.
— Ага, любовь, — усмехнулся председатель, и в усмешке этой была горечь. — А Ванюшу моего, выходит, не любила? Ради нашего благополучия, ради моего положения замуж соглашалась выйти?
— Ну что ты говоришь, Василий Семеныч? — всплеснул руками Мирон. — Ну сколько лет мы друг дружку знаем? Сколько браги вместе выпито было, сколько зайцев в зимнем лесу перестреляно, сколько часов наши бабы друг с дружкой за разговорами провели? А детишки сызмальства росли вместе, по селу за одной палкой бегали. Всё Лидка твердила, что хорошим мужем Ваня будет, не обидит её, что он её любит. А в город поехала и будто разума, будто памяти лишилась. Чужая стала.
— Вот как чувствовал, не надо было отпускать её в город, — тяжело вздохнул Василий Семенович, глядя в потолок. — Сердце щемило. Бабье чутье, говорила Марфа, а оно, видать, и у отцов бывает.
— Кто же знал? С благими ведь намерениями отправляли! Чтобы на медсестру выучилась, да фельдшеру нашему подмога была, светлая голова в селе осталась. На благо людям.
А Ваня будто с катушек съехал после той ночи. Загулял парень, с работы стал отлынивать, на людей грубость проявлять. И Василий Семенович всё больше и больше винил в этом семью Савельевых. Неделю не мог найти на сына управу, а потом тот вдруг притих, будто буря прошла. Не успел отец обрадоваться, как новое, более страшное беспокойство им овладело — появилось в глазах сына что-то нехорошее, чуждое, колючее. Впредь не видел он такого в своем добром, отзывчивом парне. Он будто очерствел, ушел в себя, всё ходил, мрачные думы свои думал. Потом вроде снова оттаял, улыбаться начал, даже заходил к Мирону в конце мая, с бутылью самогона, вроде как выпить за мировую и все обиды в землю закопать. Мирон, душа нараспашку, принял несостоявшегося зятя, выпил с ним, поговорил по душам о жизни, о будущем, и разошлись, вроде как примирившись.
А на следующий день, едва солнце встало, к дому Мирона подъехал черный, неуклюжий автомобиль, прозванный в народе «воронком».
— Товарищ Савельев, докладная на вас имеется, — нежданные гости в кожанках бесцеремонно прошли в избу, не снимая обуви.
— Какая такая докладная? — Мирон недоуменно посмотрел на оперативника, шагающего по его чисто вымытому полу в кирзовых сапогах, оставляя на половицах грязные, влажные следы.
— О том, что вы выступаете против Советской власти. Что не стесняетесь в выражениях, когда вспоминаете, как вынуждены были отдать в колхоз поголовье. Что Советская власть, мол, не дает вам развернуться и вынуждает нищенствовать. Это так?
— Помилуй, товарищ, что за ересь? — возмутился Мирон, широко раскинув руки. — Какая нищета? Гляди, баба моя пироги с мясом и капустой напекла, а в крынке творог свежий, сметана! Да Василий Семеныч, председатель наш, не даст соврать: аккурат, как колхоз стали строить, я в первых рядах вызвался пополнить его, землю у рябинового сада, что от деда осталась, отдал. Там сейчас свиноферма колхозная стоит. Тружусь сам в поле, не разгибая спины, все планы перевыполняем. Никогда за все годы не было нареканий на нашу семью. Я даже сына своего старшего, Степана, отправил учиться на агронома, для пользы общего дела!
— И где он теперь, этот агроном? — усмехнулся самый главный из приезжих, щурясь.
— Образование получил и его по распределению под Пензу отправили. Как пройдет положенное время, так с женой со своей вернется в наш колхоз, будет на его благо трудиться. Дочку свою, Катю, на ветврача учиться отправил, на следующий год будет так же здесь работать. А Лида, младшая, на медсестру обучается. Замуж вышла в городе за парня из рабочей семьи, строителя. Как вы можете думать, что я против власти, коли я и детей своих к любви к Родине, к труду на её благо воспитываю?
— Нашел! — из комнаты, где спали Мирон с Ганной, вышел молоденький опер, и в руках он держал сложенный вчетверо лист бумаги.
— Что там? — старший взял листок, пробежал глазами, и лицо его стало каменным. Он повернулся к Мирону: — Скажете, это не ваше? Не вам адресовано?
Мирон взял дрожащей рукой листок. Бумага была обычная, почерк — чужой, угловатый, незнакомый. Он начал читать, и с каждой строчкой кровь стыла в жилах, а сознание отказывалось понимать написанное:
«Мирон Савельевич, не просите, не стану я устраивать диверсии. Я люблю свою страну, и моими руками вы с властью счеты сводить не будете. Давно пора вам примириться с тем, что нет больше ваших святых отцов и нет больше церквей. Мешать сносу храма я не стану, не просите. А еще вы должны отказаться от всех последующих ваших действий. Одумайтесь, ведь ничего вы изменить не можете. Наша дружба закончилась тогда, когда вы прятали козу у меня в лесу. Теперь я живу другой жизнью, новой. У меня есть жена и дочь, жизнью я доволен. Не беспокойте меня больше и не пишите письма.»
— Я… я даже не знаю, о ком речь, — с дрожью в голосе, уже не скрывая паники, проговорил Мирон. — Не могу сообразить, кто мог бы мне такое прислать. Как видите, нет даже конверта с обратным адресом. И про козу никакую я не знаю, вот вам крест святой! Отродясь коз у меня не было! — по старой, непобедимой привычке поклялся он, да поздно сообразил, перед кем.
— Значит, верующий, — удовлетворенно усмехнулся опер. — Значит, про снос храма тоже верно? Планировали что-то?
— Нет! Это какая-то провокация! Я ничего не планировал, никому писем не писал и ни от кого не получал! Понятия не имею, кто его мог подкинуть!
Но в следующее мгновение он обмяк, будто подкошенный, и сердце упало в ледяную бездну. Понял. Конечно, Ваня. Чего он вчера притащился с пузырем, такой смиренный? Значит, решил Лиде отомстить вот так, подло, из-за угла? Выжечь ей жизнь, как выжигают весной прошлогоднюю траву?
Его уводили под руки, а Ганна, прибежавшая с поля, где полола свеклу, заходилась в немом крике, потом билась в истерике, хватая чекистов за рукава, требуя справедливости, которую уже никто не мог ей дать.
Они и «разбирались». Долго и тщательно. Выбивали из него имя таинственного адресата, требуя назвать сообщника. Но как назвать того, кого не знаешь? Не писал он никаких писем. Мирон твердо знал, что он ни в чем не виноват. И новую власть он принял, и неплохо при ней жил. Слегка похуже, чем при старом порядке, но мясо на столе было, и в дранье семья не ходила.
Он требовал допросить Ваню, но это только усугубило дело: парень заявил, что адресата не знает, но вот якобы не раз слышал от Мирона неправильные, крамольные разговоры, стыдил его за это, мол, предупреждал.
Василий Семенович пытался сначала за друга заступиться, да не шибко старался — как бы самому с должности не слететь, под горячую руку не попасть. А когда Мирон на одном из допросов, уже изможденный, высказал версию, что это Ваня подкинул ему письмо в комнату, председатель и вовсе рассердился, публично отрекшись от таких наветов, хотя в душе, в самых потаенных ее уголках, червячок сомнения точил его совесть.
Через полгода, когда Лида в городе родила сына, названного Виктором, Мирона Савельева расстреляли, признав врагом народа.
1943 год. Декабрь.
Суровый фронтовой быт. Землянка, насквозь пропитанная запахом сырости, лекарств и крови. Полина — она давно уже стала для всех просто Полиной, открестившись от отчества, — грела у железной печурки окоченевшие ладони, глядя на огонь, пожирающий сырые поленья. Сегодня ровно шесть лет, как не стало отца. Шесть лет, как в ее душе поселилась ледяная пустота и чувство вины, такое огромное, что его хватило бы на всех. Она винила себя. И не только она. Брат Степан и сестра Катя в редких, полных упрека письмах давали ей понять, что считают именно ее виновницей семейной катастрофы.
Если бы не вышла замуж за Владимира, не обозлился бы Ваня и не подставил отца лживым доносом. А в том, что это сделал он, у Полины сомнений не оставалось. Мало было того злосчастного письма — он дал такие показания, от которых кровь стыла в жилах. Его показания занимали не одну страницу. Как не умоляла его Полина, приезжая тайком в село, образумиться, Ваня будто бы и сам в свою же клевету свято верил и сочинял вдохновенно, с леденящими душу подробностями. А кто не поверит сыну председателя, фронтовику? Чуть позже и Василий Семенович подключился. То ли сына поддержать решил искренне, то ли смертельно боялся, что Петру не поверят и тогда им всем крышка. Но вслед за сыном начал вдохновенно врать, добавляя новые «факты» из прошлых дружеских бесед. Тут уж председательское слово, слово партийца, стало последним гвоздем в крышку гроба.
В тот страшный год она потеряла сразу двух самых близких людей. Хотя нет, четверых… Отцу вынесли высшую меру. Мать не справилась с этим горем. Те полгода, что отец просидел в тюрьме, стали для Ганны адом. Она будто умом тронулась, перестала есть, говорить, только таяла на глазах, как свечка. А потом приехал Степан. Он сообщил, что узнал о судьбе отца. Не в дальний лагерь его отправили, а расстреляли. Так же он холодно, официальным тоном сообщил, что прилюдно осудил действия отца и от него, как от врага народа, отрекся. То же самое, как узнала позже Полина, сделала и Катя, работавшая ветеринаром в соседнем районе.
Полина не могла простить брату и сестре этого предательства, хоть разумом и пыталась их оправдать. Им ведь еще жить в этом обществе, растить своих детей, делать карьеру. Но сердце разрывалось на части. Мать этого двойного горя не вынесла, в конце декабря ее не стало…
Полина жила в городе, растила маленького сына и выплакивала глаза, оплакивая родителей. Свекровь и свекор поначалу её поддерживали, но постепенно, исподволь, что-то изменилось в их отношении. Они не хотели верить, что невиновного человека могли расстрелять. А раз расстреляли — значит, была вина. И теперь их взгляды на дочь «врага народа» стали осторожными, отстраненными, будто она была переносчиком какой-то заразы.
А потом грянула война. Владимира призвали почти сразу, а чуть позже и Полина, окончившая курсы, отправилась вслед за мужем на фронт санитаркой, оставив маленького Виктора на попечение бабушки и дедушки. Но в августе 1942-го их пути разошлись: её перевели в глубокий тыловой госпиталь, куда свозили тяжелораненых, а Владимира отправили под Сталинград. Так и потерялись они в кровавом водовороте войны.
Полина скучала по мужу, томилась страхом за него, но оставалось только работать, спасая чужие жизни, и тихо молиться в душе, чтобы он вернулся.
— Васильева, тебя военврач вызывает, — к печурке подошла усталая санитарка Даша, лицо ее было серым от недосыпа. — Срочно.
Полина кивнула, встала, отряхнула ватник. Время для личных дум истекло. Впереди были долгие часы перевязок, уколов, стонов и тихой борьбы за каждую, такую хрупкую, человеческую жизнь.
1945 год. Победная весна.
Она ехала в переполненном, ликующем поезде домой и едва сдерживала слезы, но теперь это были слезы иного свойства — очищающей, светлой радости. Владимир жив! Он написал, скоро будет демобилизован! Свекры тоже пережили войну. Над головой — мирное небо, пусть и в дымках, пусть и с ранами, но — мирное!
Всё ужасное позади. Не будет больше стонов и предсмертных хрипов в палатах, не будет больше в её руках затихать чье-то молодое, горячее сердце. Теперь всё должно наладиться. Сын, Виктор, в этом году в первый класс пойдет. Жаль, бесконечно жаль, что мама с папой не увидят этого, не порадуются за внука.
Полина приехала на две недели раньше мужа и с трепетным, болезненным нетерпением ждала его. Ожидание скрашивал подросший, серьезный не по годам сын, налюбоваться на которого она не могла.
— Полина, — как-то вечером позвала её свекровь, Нина Сергеевна. Лицо у женщины было озабоченным. — Витя растет. Вопросы начинает задавать. Не детские уже.
— Какие же?
— Где его другие бабушка и дедушка. Почему мы никогда о них не говорим, почему нет фотографий.
— Ну а почему не сказать правду, что они умерли давно, в войну? — удивилась Полина.
— Говорила. Он спрашивает — как умерли? От болезни? От бомбы? Просит показать их фото. Хочет знать, на кого он похож.
— У меня есть в фотоальбоме карточки, — Полина пожала плечами и потянулась к старому, бархатистому альбому, лежавшему на комоде. Но удивление, а затем и холодный ужас накрыли её с головой, когда она открыла его: фото матери было на месте, а вот снимки отца — его парадный портрет в косоворотке и любительский снимок с рыбалки — куда-то исчезли. Она начала лихорадочно листать страницы, заглядывать под другие фотографии, но не нашла. Нина Сергеевна накрыла её дрожащую руку своей сухой, холодной ладонью.
— Не ищи, дочка. Я их уничтожила. Сожгла в печке прошлой зимой.
— Что? — Полина не поверила своим ушам. — Как вы посмели? Зачем? Это всё, что у меня от него осталось!
— Так лучше будет. Нельзя в доме держать снимки… таких людей. А еще я не хочу, чтобы мой внук знал правду про своего деда. Это надо скрывать. Навсегда. Вообще, никому и никогда не говори правду. Знаешь же, что люди разбираться не станут. Станут шарахаться, как от чумной. И от Вити тоже отвернутся.
— Да у нас таких «чумных», наверное, в каждой второй семье хватает, — с горечью прошептала Полина, чувствуя, как внутри всё обрывается.
— Тише! Молчи! — резко, со страхом в глазах шикнула на нее свекровь. — Не смей такие слова в моем доме говорить! Хочешь погубить и себя, и сына?
А Полина, не в силах сдержать рыданий, убежала в комнату. Теперь у нее не осталось даже зримой памяти. Только образ в сердце, который пытались выжечь и страх, и время, и чужая воля.
1950 год. Уральский городок.
Вместе с получением долгожданной справки о реабилитации отца Полина будто получила второе дыхание, глоток чистого, свободного воздуха после долгого удушья. Пока длился бракоразводный процесс, она жила у соседки Лидии, которая, сама пережившая потерю мужа на фронте, понимала её как никто.
Сыну она рассказала всё, когда он приехал на каникулы из Челябинского института. Виктор, всегда относившийся к отцу с прохладцей из-за его поведения, теперь и вовсе проникся к нему брезгливостью. И он наконец понял, почему мать так долго молчала, терпела.
После развода, получив свою свободу официально, Полина первым делом поехала в родное, давно не виданное село. Она нашла заросшую травой могилу матери на краю кладбища, прибрала её, поставила простой железный крест. Там же, от старушек-соседок, она узнала горькие новости. Петр, Ваня, вернулся с войны. Но вернулся не героем — оказалось, он попал в плен в 1942-м, был освобожден союзниками, а после проверки на Родине получил срок. Вышел на свободу только в 1953-м, женился на такой же, как он, «побывавшей», и растил сына. Отец его, Василий Семенович, слетел с должности председателя сразу после Победы, как только выяснилась судьба сына. Умер вскоре после этого от удара, в безвестности и забвении.
Брата и сестру Полина искать не стала. Не было желания, да и смысла. Они сами вычеркнули когда-то и отца, и её из своей жизни, построив свою, благополучную, на страхе и отречении. Их пути разошлись навсегда.
Вместо этого Полина, будто сбросив тяжкий груз, уехала в Челябинск, к сыну. Устроилась там в большую городскую больницу, в детское отделение. Замуж больше не выходила, отказывая немногим ухажерам. Её сердце, истерзанное и закаленное бурями, теперь принадлежало иному. Когда Виктор женился и в молодой семье один за другим стали рождаться дети — сначала девочка, потом мальчик, — она с головой окунулась в радости бабушкиства. Она пела им колыбельные, те самые, что пела ей в детстве мать Ганна, рассказывала сказки, водила в парк.
И лишь иногда, очень редко, когда внуки спрашивали о своем прадеде, она сажала их рядом, обнимала и тихо, без страха и оглядки, рассказывала о крепком, мудром хозяине по имени Мирон, который любил землю, свою семью и верил в добро. Она показывала им ту единственную, чудом сохранившуюся и возвращенную ей уже в шестидесятые годы фотографию отца, которую нашла в архивах краеведческого музея. На пожелтевшем снимке улыбался молодой, сильный мужчина с ясным, прямым взглядом.
И в эти моменты ей казалось, что тонкие, невидимые нити прошлого, та самая серебряная паутина из давнего сна, наконец-то рвутся, растворяясь в свете настоящего. Нежность новых жизней, искренние детские объятия и право говорить правду без страха стали той самой красивой, исцеляющей концовкой ее долгой и трудной повести. Жизнь, принявшая когда-то такие жестокие и несправедливые формы, завершила свой круг, вернувшись к простым и вечным ценностям: памяти, любви и тихому, мирному счастью под крышей дома, где больше не звучали голоса упрека, а лишь звонкий смех внуков, обещающих будущее.
