— Потому что ты… ты старая, мам! — выпалила Ева. — Все думают, что ты моя бабушка
— Мамочка, ты только не волнуйся… — голос в телефонной трубке звучал приглушённо, будто Ева говорила откуда-то издалека. — У меня всё хорошо, правда. Просто очень много работы, и я не смогу приехать на выходные.
Мария Петровна прикрыла глаза, сжимая телефон чуть крепче обычного. Знакомая горечь разочарования кольнула сердце, но она постаралась, чтобы голос звучал бодро:
— Конечно, доченька, я всё понимаю. Ты там кушаешь нормально? Может, денег прислать?
— Мам, ну что ты… У меня всё есть, — в голосе дочери послышалось лёгкое раздражение. — Слушай, мне пора бежать. Созвонимся, ладно?
Короткие гудки ударили по ушам прежде, чем Мария Петровна успела ответить. Она медленно опустила трубку на рычаг старенького телефона, который упрямо не хотела менять на современный мобильный. Этот аппарат помнил ещё те времена, когда маленькая Евочка, привстав на цыпочки, пыталась дотянуться до него, чтобы позвонить воображаемой подружке.
Память услужливо подбросила картинку двадцатилетней давности: вот она, сорокалетняя женщина, держит на руках крошечный свёрток. В роддоме пахнет хлоркой и молоком, а она не может насмотреться на этот маленький красный комочек, который наконец-то, после стольких лет ожидания, стал её дочерью.
— Господи, какая же ты красавица, — шептала она тогда, целуя морщинистый лобик новорождённой. — Моя маленькая Евочка…
Роман стоял рядом, неуклюже держа огромный букет роз. Он улыбался, но в его глазах читалось что-то странное, почти пугающее. Тогда Мария списала это на волнение — мало ли, не каждый день становишься отцом. Особенно когда тебе уже под пятьдесят.
Если бы она знала, что через полгода он уйдёт… Просто соберёт вещи и оставит записку на кухонном столе: «Прости. Так будет лучше для всех». А через неделю она случайно встретит его в супермаркете с молоденькой блондинкой, едва старше двадцати пяти.
Мария Петровна тяжело опустилась в старое кресло, купленное ещё при Романе. Когда-то оно казалось невероятно модным и дорогим, а теперь потёртая обивка просила замены. Но разве до того, когда все деньги уходят на поддержку дочери?
Взгляд упал на фотографию в простенькой рамке: пятилетняя Ева в пышном розовом платье, которое они вместе выбирали для утренника в детском саду. Золотистые кудряшки, огромные карие глаза, счастливая улыбка во весь рот, где не хватает двух передних зубов…
— Доченька моя, — прошептала Мария Петровна, проводя пальцем по стеклу рамки. — Когда же всё изменилось?
А изменилось действительно многое. Особенно когда Ева пошла в школу. Сначала это были мелочи: дочка просила не провожать её до школьных ворот, а оставлять за углом. Потом начала отказываться гулять вместе в выходные, придумывая всё новые отговорки. А однажды…
— Мам, ну зачем ты пришла? — двенадцатилетняя Ева чуть не плакала, стоя посреди школьного двора. — Я же просила не приходить на родительское собрание!
— Но почему, доченька? Я же твоя мама…
— Потому что ты… ты старая, мам! — выпалила Ева. — Все думают, что ты моя бабушка! Мне стыдно!
Эти слова до сих пор жгли сердце, словно раскалённым железом. Мария Петровна помнила, как стояла тогда, оглушённая этой детской жестокостью, а мимо проходили другие родители — молодые, красивые, уверенные в себе. И их дети не прятали глаза и не убегали прочь, как сделала её Евочка.
С тех пор Мария Петровна старалась быть «невидимой» мамой. Она продолжала заботиться об Еве, но теперь — на расстоянии. Готовила завтраки до того, как дочь проснётся. Оставляла деньги на карманные расходы в конверте на столе. Проверяла уроки, когда Ева уже спала.
— Петровна, ты себя угробишь с такой заботой, — качала головой соседка Нина Васильевна, забегая на чай. — Избаловала ты девчонку.
— Да что ты понимаешь! — вспыхивала Мария Петровна. — У тебя и детей-то нет!
Нина только вздыхала, помешивая ложечкой остывший чай:
— Может, оно и к лучшему… Смотрю я на тебя и думаю: любовь должна быть взаимной. А твоя Евка…
— Не смей! — Мария Петровна стукнула ладонью по столу так, что чашки подпрыгнули. — Она просто… просто ещё маленькая. Вот повзрослеет…
Но взросление принесло новые испытания. Выпускной вечер стал последней каплей — Ева категорически запретила матери приходить.
— Мам, пойми… — она даже не смотрела в глаза, теребя край модной блузки. — Там будут все такие красивые, молодые… А ты…
— А я старая и страшная, да? — горько усмехнулась Мария Петровна.
— Я не это имела в виду! — Ева раздражённо дёрнула плечом. — Просто… это МОЙ праздник, понимаешь?
В тот вечер Мария Петровна впервые напилась. По-настоящему, до беспамятства. Она сидела на кухне, глотая дешёвое вино прямо из бутылки, и разговаривала с фотографиями дочери, развешанными по стенам.
— Вот помнишь, Евочка, как мы с тобой на карусели катались? Ты так смеялась… А помнишь, как ты коленку разбила, а я тебе пластырь с Микки-Маусом клеила? А помнишь…
Наутро она проснулась с чугунной головой и твёрдым решением: больше никогда не показывать дочери своей боли. Никогда не упрекать. Просто любить — молча, издалека, незаметно.
Когда Ева уехала учиться в столицу, Мария Петровна продала свои золотые серьги — последнее, что осталось от прежней жизни — чтобы купить дочери новый ноутбук. Потом были бессонные ночи на подработках, чтобы оплатить репетиторов. Кредит на первый взнос за съёмную квартиру, когда Ева решила жить отдельно от соседок по общежитию.
Звонки становились всё реже. Сначала раз в неделю, потом раз в месяц… Мария Петровна записывала каждый разговор в специальную тетрадку: дата, время, о чём говорили. Иногда перечитывала, пытаясь уловить в сухих строчках хоть каплю дочерней любви.
«15 сентября, 19:43. Попросила денег на новые сапоги. Говорит, старые совсем промокают.» «2 октября, 21:15. Рассказала про нового парня. Кажется, серьёзно.» «24 декабря, 17:20. Сказала, что на Новый год поедет с друзьями на турбазу. Просила не обижаться.»
А потом случилась эта свадьба. Вернее, Мария Петровна узнала о ней постфактум, когда случайно увидела фотографии в социальной сети, которую освоила специально, чтобы быть ближе к дочери.
Ева сияла в белом платье. Рядом стоял высокий молодой человек с аккуратной бородкой и добрыми глазами. Они целовались, смеялись, танцевали… А Мария Петровна сидела у монитора и плакала, размазывая слёзы по щекам.
— Доченька моя… Почему же ты не позвала меня? Неужели я не заслужила хотя бы этого?
Она не стала звонить и устраивать сцен. Только послала на адрес общежития (других контактов у неё не было) конверт с деньгами — всеми своими сбережениями — и короткой запиской: «Будьте счастливы. Люблю. Мама.»
Первые признаки болезни Мария Петровна заметила весной. Сначала это была просто усталость — необычная, выматывающая, не проходящая после отдыха. Потом начались боли. Она старалась не обращать внимания, списывала на возраст, на погоду, на что угодно…
— Петровна, ты совсем бледная, — заметила как-то Нина Васильевна. — Может, к врачу сходишь?
— Некогда мне по врачам ходить, — отмахнулась она. — Вон, Евочке надо помочь с первым взносом за квартиру…
— А Евочка знает, как ты тут живёшь? — В голосе соседки звучала плохо скрытая горечь.
— Зачем её беспокоить? У неё своя жизнь…
В больницу она попала уже в полубессознательном состоянии. Нина вызвала скорую, когда нашла соседку лежащей на полу в коридоре.
Диагноз прозвучал как приговор. Врачи говорили что-то про последнюю стадию, про метастазы, про то, что если бы раньше… Мария Петровна слушала вполуха. Её волновало только одно:
— Доктор, только дочери не говорите, хорошо? Не надо её волновать…
Но Нина всё-таки позвонила Еве. Номер нашла в потрёпанной записной книжке Марии Петровны.
— Алло, Ева? Это соседка вашей мамы… Да, случилось. Она в больнице. Состояние тяжёлое…
— Я… я сейчас очень занята, — голос дочери звучал растерянно. — У меня проект важный на работе… Может, через неделю…
— Через неделю может быть поздно, — жёстко оборвала её Нина. — Но решать, конечно, вам.
Ева так и не приехала. Мария Петровна угасала с каждым днём, но продолжала улыбаться, когда медсёстры заходили в палату. Однажды утром она попросила у дежурной медсестры бумагу и ручку.
«Моя дорогая доченька,
Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет. Не вини себя — ты ни в чём не виновата. Это я не смогла стать такой мамой, какую ты хотела бы видеть рядом с собой. Наверное, надо было меньше опекать тебя, дать больше свободы… Не знаю. Я просто очень сильно тебя любила — так сильно, что иногда это причиняло боль нам обеим.
Знаешь, я не держу на тебя зла. За все эти годы, когда ты отдалялась от меня, я ни разу не пожалела о том, что родила тебя так поздно. Каждая минута с тобой была счастьем — даже когда ты не хотела меня видеть, даже когда тебе было стыдно за старую маму.
Я храню все твои детские рисунки. Они в коробке на антресолях, вместе с твоими первыми туфельками и бантиками. Там же лежит твоя пустышка — помнишь, розовая, с котёнком? Ты без неё не могла уснуть до трёх лет…
Прости, что я не была на твоей свадьбе. Наверное, ты была самой красивой невестой на свете. Я видела фотографии в интернете — научилась специально, чтобы быть хоть чуточку ближе к тебе. Твой муж кажется хорошим человеком. Надеюсь, он делает тебя счастливой.
У меня только одна просьба: не забывай меня совсем. Иногда вспоминай, какими мы были счастливыми, когда ты была маленькой. Помнишь наши воскресные блинчики? А как мы пускали кораблики в луже после дождя? А твой первый велосипед — розовый, с блестящими колёсами?
Я ухожу спокойно, потому что знаю: ты выросла сильной, красивой, успешной. Всё, о чём я мечтала для тебя, сбылось. А большего мне и не надо.
Люблю тебя. Всегда любила и буду любить, где бы ни была. Мама.»
Через день Марии Петровны не стало. Она умерла тихо, во сне, крепко прижимая к груди фотографию маленькой Евочки в розовом платье.
Ева приехала через два дня. Молча забрала документы, также молча выслушала соболезнования врачей и соседей. И только когда прочитала письмо, её прорвало.
Она рыдала, сидя на полу в маминой квартире, среди коробок с детскими вещами, которые мама действительно хранила все эти годы. Каждая вещь хранила прикосновение материнских рук, каждая фотография дышала любовью…
— Мамочка… — шептала Ева сквозь слёзы. — Мамочка, прости меня…
Но было уже поздно.
Спустя год Ева родила дочь. Когда акушерка спросила, как назвать ребёнка, она, не задумываясь, ответила:
— Машенька. В честь бабушки.
И в этот момент ей показалось, что где-то там, за пределами больничной палаты, улыбается её мама — всё такая же красивая, любящая, готовая отдать всё ради своего ребёнка.
Потому что материнская любовь не знает границ. Она не меряется возрастом, внешностью или социальным статусом. Она просто есть — безусловная, всепрощающая, вечная.
Как жаль, что мы понимаем это слишком поздно…
