Он считал её деревенской дурочкой без будущего, а она вышла замуж за важного чиновника и стала хирургом, пока он гнил в своей избе, пытаясь вспомнить, за что её так ненавидел
Дымчатое марево раннего утра окутывало избы села Макеево, стелилось по примолкшим огородам и растворялось в серебристой глади пруда. Матвей Кузнецов стоял на крыльце, и его широкие, привыкшие к труду ладони сжимали перила так крепко, что побелели суставы. Взгляд его, тяжелый и неотрывный, был прикован к фигуре на противоположном конце двора. Анфиса, его падчерица, поливала из ковшика скромные георгины, посаженные у забора. Каждое ее движение было отточено, исполнено какой-то внутренней, неукротимой грации. В её семнадцать лет в ней не осталось и следа от угловатой девочки — теперь это была девушка с осанкой молодой берёзки и глазами, в которых плескалась целая река невысказанных мыслей. И эта река, казалось Матвею, несла в себе лишь непокорство и дерзкий вызов.
Добрым считался Матвей Кузнецов в селе. Рассудительным. Терпеливым. Но с той самой поры, как в его дом вошла эта девочка, а потом, будто налившись соками, превратилась в девушку, в душе его засела и ноет по сей день какая-то смутная, необъяснимая досада. Заноза. Да, точнее не скажешь. Не колючка, которую можно вынуть, а именно заноза — мелкая, невидная глазу, но чувствительная до безумия, напоминающая о себе при каждом неосторожном движении.
История их семьи была нехитрой, как узор на старинном рушнике. Матвей с юности носил в сердце образ Анны, соседской девушки с тихим голосом и лучистыми глазами. Но судьба распорядилась иначе — отец выдал Анну за сына зажиточного хуторянина, брак тот оказался недолгим, и вскоре Анна вернулась в родительский дом с крошечной дочкой на руках и вдовьим платком. Когда же Матвей, уже немолодой, но крепкий хозяйственник, пришёл свататься, родители Анны вздохнули с облегчением. Взрослая дочь с ребёнком на руках была обузой в голодные годы. Матвей же видел в этом союзе долгожданное счастье — наконец-то его дом озарится светом любимой женщины. Маленькая Анфиса тогда казалась ему милым дополнением, живой куколкой, которая со временем станет помощницей.
Так и вышло. Пока девочка росла, всё шло своим чередом. Шустрая, смышлёная, она успевала и за малышами присмотреть — одного за другим родились у Анны Степан, Борис и Татьяна — и по дому управиться, и в огороде матери помочь. Солнечным зайчиком мелькала она по избе, и сердце Матвея иногда сжималось от нежности, особенно когда она, уставшая, засыпала на лавке, и он осторожно переносил её на печь. Но с годами в этой девочке стал просыпаться норов. Не просто детское упрямство, а что-то большее — внутренний стержень, несгибаемый и ясный. Она не боялась высказать своё мнение, спорила, глаза её в такие моменты темнели и смотрели прямо, без страха и подобострастия. А когда ей стукнуло шестнадцать, будто ветром сдуло последние остатки детской покорности. Пошли танцы в сельском клубе, долгие гулянья у реки, и возле их калитки то и дело слышался молодой смех да перестук гармошки.
— Ох, и гулёна же у тебя старшенькая-то, Матвей, — качала головой соседка Галина, забегая на огонёк. — Вся в мать красотой, да только характер, поди, от покойного батюшки достался, беспокойный. Аннушка-то жалеет её, голубушку, не строжит. А тебе бы, кормильцу, потуже вожжи-то натянуть.
Матвей стискивал зубы, кивал, а внутри всё кипело. Сам видел, сам понимал. Но как натянуть эти вожжи? Попытался разок — взялся за прут, увидев, как Анфиса поздно вернулась с гулянья. Анна, обычно тихая и уступчивая, встала между ним и дочерью, как стена. Глаза её, всегда мягкие, стали твёрдыми.
— Не тронь. Не смей. Для неё ты — не родная кровь. Подумает, что за чужую-то и бить не жалко. Словом надо, Матвеюшка. Только словом и добром.
Он опустил руку, послушался. Не мог он перечить Анне, когда та смотрела на него так, словно от его решения зависела вся её вселенная. Но и слово его разбивалось о каменную стену девичьего спокойствия.
Как-то вечером, когда солнце, утопая в мареве, красило небо в багрянец, он попытался не пустить её на очередные посиделки.
— Батя, — звонко, без тени страха, сказала Анфиса, останавливаясь на пороге. На ней было скромное, но чистое платье, а волосы, заплетённые в тугую косу, блестели, как спелая рожь. — Щи на печи стоят, закипеть вот-вот должны. Полы вымыты, даже под лавками. За тобой же убираю, когда ты с поля, в сапогах размазанных, заходишь. Чего ещё для порядка надобно?
— В огороде, — буркнул Матвей, хмуря седые брови. — Матери помогать кто будет? Картошку окучить, полить что ли?
— Лук, свёкла, морковь — всё прополото, с утра с Борькой управлялись. Сорняков будто и не бывало. Иль, — в голосе её дрогнула едва уловимая стальная нотка, — батрачить мне у соседей пойти, чтобы вашей воле угодить?
Признавал он её трудолюбие. Любая работа в её руках горела, спорилась. С малышами ладила — те её слушались лучше, чем родных родителей. Беда была не в лени. Беда была в этом независимом взгляде, в этой внутренней свободе, которая не умещалась в тесные рамки его представлений о послушании. И в тот вечер она ушла, лёгкий шаг её поскрипывал по утоптанной дорожке, пока не растворился в синих сумерках.
Лёг Матвей спать, но сон не шёл. Ворочался, прислушивался к ночным звукам: скрип половиц, далёкий лай собаки, вздох спящей жены.
— Что не спится-то? — пробормотала Анна, уткнувшись лицом в его плечо.
— Анфисы нет, — сквозь зубы процедил Матвей. — И стыда, и совести в ней нету. Как же тебе, мать, не тревожно?
— Поздно будет, знаю я её, — сонно прошептала жена. — Мишка Калинин проводит, парень надёжный. Не сумлевайся.
— Мишка… А коли не Мишка? Коли Ванька Сазонов, аль тот городской, что на прошлой неделе с проверкой приезжал? — возмущался Матвей, поражаясь её тихому спокойствию.
— Значит, Ванька, али тот городской. Спи, голубь. Пусть погуляет, молодость-то не вечная. Честь свою девичью она не растеряла, а что провожают — так это от красоты её, не от худого. Будет из кого выбирать, когда время придёт.
Думала Анна, что отчим переживает за падчерицу, как за родную кровь. Но нет. Душила Матвея не тревога, а бессильная злость. Злость на её своеволие, на её умение жить, не оглядываясь на пересуды, которые падали на его дом, как град, заставляя его, главу семьи, краснеть и оправдываться.
Следующий год не принёс успокоения. Анфиса для него была словно яркий, ослепительный солнечный зайчик, который никак не удавалось поймать и удержать в ладонях. А ещё он болезненно резал глаза. Всё краше становилась она, всё больше привлекала взгляды. И всё языкастее. При людях Матвей уже опасался делать ей замечания — в ответ могла выпалить такое, что только рот раскроешь от изумления.
— Чего ж ты, батюшка, меня в покое-то не оставляешь? — спросила она однажды, после его очередной, сдержанной, но строгой отповеди. В её глазах плескалась не злоба, а какая-то насмешливая, живая искорка. — Отчего позоришь да злым языкам потакаешь? Лучше бы роты им затыкал.
— По-твоему, я терпеть должен? — вспыхнул Матвей, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Под моей крышей живёшь, мой хлеб ешь!
— Не даром твой хлеб ем, — парировала она, и голос её звучал холодно и ясно. — Матушку спроси. Ребят спроси. А терпеть сплетни не надо — гордость иметь надо.
«Сплавить бы её замуж, — тёмной, навязчивой мыслью сверлило его сознание. — С глаз долой. Но кто гулящую-то, с таким языком, возьмёт?»
И тут судьба, будто услышав его невысказанную мысль, подбросила случай. В село с инспекцией из районного центра прибыл Александр Тулинов. Молодой, но уже важный партийный работник, с проницательным взглядом и уверенными манерами. И конечно же, его взгляд упал на Анфису. Она выделялась, как маков цвет среди полевого разнотравья. Матвей, наблюдая, как Тулинов ищет взглядом его падчерицу в толпе на сельском сходе, мрачно подумал: «Наш пострел везде поспел». Но слова сказать против не решался — слишком велика была дистанция между ним, простым крестьянином, и этим представителем городской власти.
А потом они стали появляться вместе. Под ручку. Смеялись о чём-то своём, недоступном. И Матвею пришлось проглотить горькую пилюлю, когда Анфиса стала возвращаться под утро, а на пороге её провожал тот самый Тулинов. Скандал в тот раз вышел на всю деревню. Матвей не выдержал, кричал так, что стёкла дребезжали, поднял на ноги весь дом.
И тогда Анфиса, бледная, но с высоко поднятой головой, выкрикнула то, что, возможно, давно вынашивала в душе.
— Хватит! Из дому уйду! Не нужна я вам тут, как кость в горле!
Александр Тулинов, стоявший в тени сени, сделал шаг вперёд. В его голосе звучала решимость и, как показалось Матвею, искреннее чувство.
— Я её с собой забираю. В город.
Плакала Анна, металась между мужем и дочерью, умоляла одуматься, просила, рыдала. Но ничто не могло остановить разворачивающуюся драму. Анфиса не взяла с собой почти ничего — узелок с самым необходимым. Быстро, без долгих прощаний, потрепала по стриженым вихрам Степку, подмигнула смущённому Борьке, нежно прикоснулась ладонью к щеке маленькой Танюшки. Мать обняла крепко, на мгновение прижалась к её плечу, а потом, проходя мимо остолбеневшего Матвея, чуть приподняла бровь. В её взгляде не было ненависти. Была та самая, невыносимая для него, спокойная насмешка. И ушла. Не обернулась. Стук калитки прозвучал для Матвея как приговор.
Город встретил Анфису серыми стенами, шумом незнакомых улиц и холодной, оценивающей улыбкой Надежды Тулиновой, матери Александра. Статная, с седыми волосами, уложенными в тугой пучок, она осмотрела девушку с головы до ног, и в её глазах Анфиса прочла безошибочный вердикт: «не пара».
— Тебе, Саша, на достойной жениться нужно, из хорошей семьи, с образованием, — шипела Надежда, оставшись наедине с сыном. — А ты кого в дом привёл? Деревенскую простушку с сомнительной репутацией! Я справки наводила!
— Я её люблю, мама, — твердил Александр, но в его твёрдости уже чувствовалась трещина. Он не был готов к такой яростной обороне семейных рубежей.
Анфиса всё понимала. Брак ей не светил. Но Александр был добр к ней, а её сердце переполняла благодарность за спасение из того затхлого мира упрёков и непонимания. Она старалась угождать, училась городским манерам, но при этом не растеряла своего стержня. Как-то, за ужином, она объявила твёрдым, не терпящим возражений тоном:
— Пойду учиться. На медсестру. Профессию получу.
Александр, удивлённый, после паузы кивнул. Это решение казалось ему разумным, уважительным. И когда грянула война, это решение оказалось пророческим.
Александр, как ответственный работник, имел бронь. Его жизнь, хоть и омрачённая общим горем, текла в относительно спокойном русле. Анфиса же, едва получив начальные навыки, оказалась в самом пекле — в переполненном госпитале, где с каждым днём прибывали новые эшелоны с ранеными. Она не спала сутками, её руки, ставшие умелыми и ловкими, перевязывали, ставили уколы, утешали. В её глазах, уставших, но не потухших, Александр вдруг увидел нечто новое — не просто красоту, а силу, достоинство, настоящую ценность. Советская труженица, героиня тыла — теперь он с гордостью представлял её коллегам. И сделал предложение. Она, уставшая, в белом халате, запачканном кровью, кивнула, и слёзы блеснули на её ресницах.
Надежда Тулинова кричала, грозила, но сын был непреклонен. «Она досталась мне непорченой», — бросил он матери, и та впервые растерянно замолчала, ощутив в его словах неоспоримую правду.
1942 год принёс в село Макеево свои беды. Матвея, подорвавшего здоровье ещё в гражданскую, на фронт не взяли. Мальчишки были слишком малы. Но голод и болезни косили людей в тылу не хуже пуль. Матвей, и без того не отличавшийся крепким здоровьем, слег окончательно. Кашель разрывал его грудь, тело иссыхалo. Анна, надрываясь, пыталась тянуть и хозяйство, и уход за мужем, и заботу о детях. И не выдержало её сердце. Она умерла быстро, от горячки, оставив Матвея беспомощным и трёх осиротевших ребятишек.
Вот тогда и пришло письмо от Степана в город, Анфисе. Корявым детским почерком он описал беду. И она, не раздумывая, бросилась в родное село. Александр, понимая её порыв, снабдил её лекарствами, продуктами, деньгами.
Дорога казалась бесконечной. В голове крутились чёрные, мстительные мысли: «Увижу его немощным, беспомощным. Напомню, как третировал. Скажу, что он получил по заслугам». Она настраивала себя на холодность, на справедливое отчуждение.
Но когда она переступила порог родного дома, когда увидела на печи иссохшего, седого как лунь старика, который пытался приподняться ей навстречу, всё внутри перевернулось. Не злоба проснулась, а вдруг, остро и ярко, всплыла память совсем раннего детства: как эти самые, теперь костлявые, руки подбрасывали её к потолку, как звенел его смех, а она кричала: «Ещё, папка, ещё!». И как он катал её на своих широких плечах по всему селу, а она, маленькая, вцепившись в его волосы, чувствовала себя царицей мира.
«Папка…» — вырвалось у неё, прежде чем она успела осознать. Она бросилась к нему, обняла осторожно, почувствовав под coarse рубахой выступающие рёбра, прижалась щекой к его плечу. Вся её городская важность, вся накопленная обида рассыпались в прах.
— Лежи, лежи, не поднимайся. Сейчас всё будет, — зашептала она, уже деловито распаковывая сумки, доставая ампулы, лекарства.
Она поставила ему укол, заставила подышать над паром от травяного отвара, сварила на привезённой тушёнке наваристый суп. Дом будто ожил, вдохнул полной грудью. Запахло хлебом и лекарственной ромашкой. Степан и Борис, видя её решимость, подтянулись, стали помогать. Маленькая Таня не отходила от сестры, смотря на её ловкие движения широко раскрытыми глазами.
— Ты прямо как мама, — прошептала девочка. — Только… сильнее как-то.
Матвей, наблюдая за этой кипучей деятельностью, чувствовал, как в его иссохшей душе происходит что-то невероятное. Стыд и вина накрыли его с такой силой, что он не мог сдержать слёз. Они текли по его впалым щекам молча, оставляя мокрые дорожки.
— Доченька… — хрипло позвал он её, когда она присела рядом, чтобы поправить одеяло.
— Давай, пап, поешь, силы нужны, — мягко сказала она, поднося ложку с супом к его губам.
Он послушно открыл рот, и тёплая живительная влага разлилась внутри. Он смотрел на неё — на эти знакомые, ставшие ещё красивее и строже черты, на эти уверенные руки, на этот ясный, спокойный взгляд, в котором не было и тени упрёка.
— Занозушка ты моя… — выдохнул он вдруг, то самое обидное слово прозвучало теперь как ласковое, горькое признание. — Прости меня. Глупый я был. Слепой.
Она положила прохладную ладонь ему на лоб, провела по седым волосам.
— Не надо, пап. Всё уже в прошлом. Всё зажило. Ты только поправляйся.
Этот тихий разговор стал их последней мирной беседой. Матвей умер спокойно, через несколько дней, будто дождался её, чтобы облегчить душу, и отпустил. На похоронах Анфиса не плакала. Перед ней стояли новые, суровые вопросы: трое детей, война, её учёба и работа в госпитале, муж в городе.
— Вот и предала твоя деревенская подружка, — с горьким торжеством сказала Надежда Тулинова, узнав, что невестка остаётся в деревне. — Бросила тебя ради своей родни. Я же говорила!
Александр, однако, не разделял её гнева. Он видел в поступке жены не предательство, а жертву и силу духа.
— Она не бросила. Она взяла на себя ответственность за троих сирот, — спокойно ответил он. — Мы можем их всех перевезти сюда.
Это предложение заставило Надежду смолкнуть. Страх, что в её городскую, налаженную жизнь ворвётся вся эта деревенская орава, был сильнее злости.
Годы войны тянулись долго. Александр, когда позволяла работа, навещал Макеево, привозил помощь. Анфиса, возмужавшая, похудевшая, с ещё более твёрдым взглядом, держала на своих плечах дом, хозяйство, заботу о братьях и сестре. Он восхищался ею и скучал.
— Кончится война, Степан подрастёт — можно будет на него дом оставить. Борис поможет. А Татьяну в город заберём, тебе в помощницы, — утешал он её, сидя за скромным деревенским столом.
— Надеюсь, — отвечала она, и в её усталых глазах теплился огонёк веры. — Ты только береги себя.
Она расплакалась тогда, в последний его приезд, перед самой Победой. От усталости, от напряжения долгих лет, от его нежной, но такой далёкой сейчас поддержки.
Вернувшись в город после войны, она застала не праздник, а новую беду. Александр, скрывавший от неё болезнь, был при смерти. Рак пожирал его, неумолимый и быстрый. Надежда Тулинова, сломленная горем, превратилась в беспомощную, сгорбленную старушку, которая смотрела на невестку умоляющими глазами.
— Что же теперь будет, голубушка? — простонала она.
И Анфисе, в тот миг до безумия уставшей, захотелось припасть к сильному плечу и выплакать всё. Но сильного плеча не было. Была она сама — опора, стержень, последняя надежда.
Два месяца она выхаживала умирающего мужа, заглушая собственную боль его страданиями. Он угасал на её глазах, и в последние дни, уже почти не в силах говорить, прошептал:
— Девочка моя… Маму мою… не оставь. Прошу…
Она кивнула, сжимая его руку. Он успел улыбнуться ей, той своей, первой, влюблённой улыбкой, и прошептал:
— Я лишь малой частью твоей жизни был… Но как же я счастлив, что судьба подарила мне эту часть.
Он ушёл тихо. Она закрыла ему глаза, и только тогда, в гробовой тишине опустевшей комнаты, позволила себе тихо, беззвучно зарыдать.
Эпилог раскинулся на долгие годы, как широкая, спокойная река после бурного порога.
Она сдержала слово. Заботилась о Надежде Тулиновой до самого конца, и та, угасая, уже не могла ненавидеть эту сильную женщину, ставшую ей вместо сына. Потом были льготы, ведомственная квартира, которая стала её пристанищем. Но главное — была её воля.
Она окончила медицинское училище. Потом, работая медсестрой, поступила в институт. Стала не просто врачом, а блестящим анестезиологом, чьи руки и знания спасли сотни жизней. Карьера стала её миром, смыслом, в котором она находила утешение и самореализацию. Она помогала братьям и сестре встать на ноги. Степан остался в деревне, поднял отчий дом. Борис и Татьяна, вдохновлённые её примером, тоже стали врачами.
А когда ей было тридцать восемь, жизнь преподнесла новый подарок. Её второй муж, Владимир, был её коллегой, заведующим хирургическим отделением. Он видел в ней не красивую женщину с трудной судьбой, а равную, сияющую умом и силой личность. В тридцать девять лет Анфиса родила дочь. Назвали её Полиной.
И вот, много лет спустя, уже седая, но прямая как стрела, Анфиса Владимировна стоит на краю макеевского поля. Рядом с ней — взрослая дочь, приехавшая навестить «бабушкины корни». Ветер гуляет в высокой траве, колышет седые метёлки полыни, горькой и целебной. Всю жизнь она, как эта полынь, была и горькой необходимостью для одних, и спасением для других. В её судьбе сплелись обида и прощение, утраты и обретения, слабость и невероятная сила.
Она смотрит на дальние избы села, на синеву леса за рекой, и в её спокойных глазах — целая жизнь. Жизнь, которая не сломалась, а закалилась. Жизнь, которая, пройдя через горнило испытаний, обрела ту самую, тихую и глубокую красоту, что ценится дороже любой молодой привлекательности. Красоту мудрости, сострадания и несгибаемой воли. И кажется, что само время, коснувшись её чела, отступило, признав свою власть неполной над теми, кто умеет любить, прощать и нести свой крест не сгибаясь. А полынь цветёт, наполняя воздух терпким, вечным ароматом, смешивая горечь прошлого со сладостью наступившего, заслуженного мира.
