Она была свинаркой, но мечтала об алтаре. Он был барином, но продал душу за её улыбку. Им дали двадцать лет счастья, прежде чем предъявить счёт — и цена оказалась невыносимой
В далеком 1887 году, когда Российская империей правила царская власть, а жизнь текла по заведенному веками укладу, в одном небольшом селе, затерянном среди бескрайних полей и перелесков, родилась девочка. Назвали ее Лидией. Появилась она на свет в семье бедных крестьян, недавно получивших волю, но еще не нашедших своего места в новой жизни.
Отца своего Лида почти не помнила — он ушел из жизни, когда малышке едва исполнилось три года. Остались они вдвоем с матерью, Верой Никитичной, в крошечной избушке на краю села, что едва защищала от непогоды. Стены, сложенные из почерневших от времени бревен, хранили запах старого дерева и печного дыма. Полы, сделанные из грубых плах, скрипели под босыми ногами. Окна, затянутые мутным бычьим пузырем, пропускали скудный свет, превращая день в вечные сумерки.
Вера Никитична работала в семье зажиточных помещиков Макаровых, убирала за свиньями в просторных, пахнущих навозом и сеном хлевах. Работа была тяжелая, унизительная, но другой возможности прокормить себя и дочь не было. Они еле сводили концы с концами, были, как говорили в деревне, «безлошадными» — самыми бедными из бедных, теми, кто не мог позволить себе даже самого простого тяглового скота.
Прошли годы. Хрупкий ребенок превратился в девушку с ясными серыми глазами и темными, заплетенными в тяжелую косу волосами. В шестнадцать лет Лида уже помогала матери, выполняя мелкую работу по дому и иногда сопровождая Веру Никитичну в поместье. Именно там, среди яблоневых садов и аккуратных дорожек усадьбы, судьба приготовила ей встречу, которая изменила всю ее жизнь.
—
— Лидушка, Петруша-то опять приходил, тебя спрашивал. Интересовался все — долго али нет ждать твоего ответа? — Мать с надеждой взглянула в глаза дочери, сидя на краю лавки и вытирая натруженные руки о фартук.
— Я же сказала — нет! — Девушка отвернулась к окну, за которым медленно опускался вечер, окрашивая небо в нежные персиковые тона.
— А я просила тебя подумать. Дочка, ну смотри, как мы бедно живем. Крыша течет, печь дымит, запасов до весны не хватит. Глядишь, с твоим замужеством немного все уладится. У Петра земли в наделе больше, корова есть, дом крепкий. Середняки они.
— Мама, я его не люблю. — Голос Лидии звучал тихо, но твердо.
— Какая глупость эта любовь! — Вера Никитична вздохнула, и в этом вздохе была вся горечь прожитых лет. — Ну, вышла я за твоего отца по сердечной склонности, думала, с милым рай и в шалаше. А сватался ко мне другой, зажиточный. А видишь, как получилось — отец твой скончался, а я с тобой в этом самом шалаше доживаю, да еще и в такой непроходимой нищете. Не выбирают любовь, дитятко. Выбирают жизнь.
— Мамочка… — Лидия опустилась на пол рядом с матерью и положила голову к ней на колени, как делала в детстве. Сколоченный из досок пол был холодным даже через тонкую половицу. — Скоро у нас все изменится. Мы станем жить лучше. Я это чувствую.
— Все-таки, решила? Радость то какая! — Глаза Веры Никитичной заблестели.
— Решила. Но Петр тут не при чем. Я выйду замуж за Владимира.
— Какого такого Владимира? — Мать насторожилась.
— Макарова…
—
— Ты в своем ли уме, дочка? Уж не сошла ли ты с ума? Али, может, жар у тебя? — Вера Никитична, перекрестившись, потрогала лоб у дочери. — Да вроде нету жара. Тогда чего ты несешь? Кому ты там нужна? Они — господа, а мы — голытьба. Земля и небо.
— Ему, ему я нужна. Мы с ним любим друг друга. — Лидия поднялась, и в ее глазах горел такой свет, что мать на мгновение отступила. — Все началось еще два года назад, когда я стала вместе с тобой ходить на работы. Сначала просто взгляды украдкой, потом разговоры. Он читает книги, мама. Он говорит о таких вещах… У нас с ним любовь с первого взгляда. Как в романах.
— Дурочка, какая же ты дурочка! — Вера Никитична заломила руки. — Он же из помещиков, единственный сын! Зачем ты ему, голыдьба нищая? Попользуется тобой, и всех делов. Или уже… От того ты голову потеряла?
— Вот те крест, мама. — Встав на ноги, Лидия перекрестилась перед почерневшей от времени иконой Божьей Матери, висевшей в красном углу. — Цела я еще. Все будет после свадьбы. Мы так решили.
— Да кто же позволит ему на тебе жениться? Дурь какая! Он наследник, и невестку-голодранку его родителям не надо. Ох, смотри, прознают чего, так и выгонят нас с работы. Придется уезжать неведомо куда, а иначе вовсе с голоду тут помрем. Я и так тут на волоске держусь. После того, что твой отец учудил и меня сняли с кухни, я еще спасибо должна сказать, что вообще работу дали. Хоть и за свиньями убирать.
— Вот потому что наследник, оттого и позволят ему выбирать себе невесту. — Лидия говорила с непоколебимой уверенностью, рожденной первой, чистой любовью.
Но тут она жестоко ошибалась. Когда восемнадцатилетний Владимир только заикнулся отцу о своем намерении, в кабинете, пахнущем дорогим табаком и старыми книгами, повисла гробовая тишина.
— Не бывать тому, чтобы наш сын женился на голодранке! — Григорий Петрович Макаров стукнул кулаком по тяжелому дубовому столу, отчего задребезжали хрустальные пресс-папье. — Или ты забыл, как ее отец поджигал нашу конюшню, да сам же в ней и угорел? И ты прекрасно знаешь, что для тебя уже есть невеста — Евгения, дочь Федора Семеновича, моего друга и компаньона. Вот приедут они с Марьевки гостевать на Пасху, так и назначим дату помолвки. А там и свадебку сыграем.
— Но я жениться на ней не хочу, я не люблю ее! Моя душа лежит к Лидии! — Владимир пытался возразить, но голос его дрогнул под тяжелым взглядом отца.
— Отца ослушаться посмел? Не бывать тому! Тогда жить будешь со своей Лидией в избёнке, которая, того и гляди, скоро развалится. А женишься на Евгении, так и быть, переведу ее мать из свинарки в прачки, повышу жалование, да отправлю мужиков домик им подправить. Так что думай сам, тебе решать — сделать положение своей любимой лучше, чем есть сейчас, либо доживать с ней в нищете, пока с голоду не помрете. Учти, тогда мать Лидии я выгоню в шею, пущай где хочет, там и работает! Разговор окончен.
Владимир вышел из дома, и свежий весенний воздух не принес облегчения. Он был на распутье — если выбрать любовь, тогда он обречет и себя, и Лидию с ее матерью на еще большую нищету, на голод и презрение. А отец слово держать умел. Ежели женится по слову родителей, то обречет себя на жизнь с нелюбимой, но тогда Лидия с родительницей станет жить лучше, обретет крышу над головой и относительное спокойствие. Сердце разрывалось на части.
Толкнув скрипучую калитку, он вошел во двор и постучал тихонько в оконце ее светелки.
—
Громко и торжественно звонили церковные колокола, оповещая все село и окрестности о венчании Владимира Макарова и его невесты Евгении Федоровны. Звон плыл над крышами, над полями, еще голыми после зимы, и растворялся в высоком, чистом небе. Во дворе усадьбы отца виновника торжества стоял дубовый, богато накрытый стол, уставленный фамильным серебром и хрусталем, он ждал самых дорогих гостей — помещиков, чиновников, уважаемых людей уезда.
Для крестьян в селе тоже устроили праздник, соединили дюжину простых сосновых столов прямо на площади у колодца. Хоть и скромные, но все же были угощения в изобилии: жареный поросенок, пироги с капустой и грибами, вареная картошка с укропом, домашняя квасная брага. Для всего села это был праздник, редкая возможность отвлечься от тяжелого труда, поесть досыта, порадоваться за молодых.
Но только не для Лидии. Услышав первый удар колокола, она поняла — настал тот час, когда ее любимый против своей воли венчается с другой. Весь мир вдруг потерял краски, звуки стали приглушенными, будто доносились сквозь толщу воды. Упав возле кровати на колени, она уткнулась в жесткий, набитый соломой матрас лицом, чтобы не было слышно ее завываний. Ее тело сотрясали рыдания, такие сильные, что казалось, разорвут грудь. Весь мир рухнул на тысячи острых осколков, и каждый впивался в самое сердце. И так захотелось ей в тот миг, чтобы земля разверзлась и поглотила ее вместе с этой невыносимой болью.
В тот вечер, когда Владимир пришел к ней с роковым разговором, было пролито не меньше слез.
— Давай с тобой обвенчаемся, тайно! — выпалил он, едва войдя в избу, не снимая пальто. — Отец уже ничего поделать не сможет, поздно будет. Поедем в город, венчаться.
— Но я не могу позволить тебе жить в таких условиях, — она обвела вокруг себя рукой, имея в виду и маленькую, пропахшую бедностью горницу, и весь их убогий быт. — Ты не представляешь, что такое настоящая нужда. Холод, голод, вечный страх завтрашнего дня. Я не хочу этого для тебя.
— Я уверен, рано или поздно отец простит меня. Мы вернемся в отчий дом и заживем. Все-таки я единственный сын, других у них не будет. Куда все его богатство девать? Отойдет, обдумает, да смилуется. Сердце у него не каменное.
— Даже если это будет и так… Они же меня недолюбливают, а в случае венчания, да еще и тайного, вовсе со свету сживут и меня, и мать. И жить я в твоем доме не смогу, под их взглядами. Это будет тюрьма.
Они спорили долго, пока в конце концов Лидия не выкрикнула, задыхаясь от слез:
— Я прошу тебя, уходи! Я не выйду за тебя замуж! У тебя теперь будет своя судьба, у меня своя. Не рви мне душу и сам не мучайся. Следуй воле отца, он добра тебе желает! — После сказанного она развернулась и забежала в дом, захлопнув дверь. Несколько дней подряд он приходил, стучал в ставни, умолял, но Лидия не выходила, сидя внутри и зажимая ладонью рот, чтобы не закричать.
А затем состоялась помолвка Евгении и Владимира, а теперь и венчание. Вчера, накануне свадьбы, он приходил к ней в последний раз.
— Любимая моя, давай сбежим. Я возьму с собой золотых монет, устроимся в городе, пройдет время, все забудется, и мы сможем вернуться.
— Я не могу бросить маму здесь одну! И Евгения… Девушка ни в чем не виновата. Я слышала, что она влюбилась в тебя, деревенские шепчутся, говорят, что на помолвке стояла она и нежным взглядом на тебя смотрела. Она же не знает о нашей печальной любви. Не обижай ее. Я видела твою избранницу на прогулке — хрупкая, как весенний подснежник, красивая, милая, разговаривает нежным голосом. Воспитание, видно, что правильное получила. Она будет тебе хорошей женой, не нужно, не позорь ее. Я думаю, она этого не заслужила…
— Но как же я с ней буду? Что будет с тобой?
— Стерпится-слюбится, знаешь такую поговорку? Не всегда браки по любви счастливы и крепки бывают. А я… Я как-нибудь проживу. Найду свою дорогу.
И сейчас, когда доносился шум гулянки в селе и обрывки добрых пожеланий молодым, Лидия, несмотря на свои страдания, все же думала про себя, что поступила правильно. Она спасала его от нищеты и позора, давала шанс на достойную жизнь. По-другому и быть не могло. Она не имела права ломать жизнь своему любимому, даже если эта ломка начиналась с ее собственного сердца.
—
Через неделю после венчания в дом девушки и ее матери зашел Григорий Петрович. Поздоровавшись сухо и брезгливо осмотрев обстановку в доме — закопченные стены, грубую утварь, он смахнул невидимую пыль с лавки, стоявшей возле стола, и присел, не снимая дорогой шубы.
— Я пришел с вами поговорить.
Лидия стояла и смотрела в глаза гостю прямо, не опуская взгляда, а мать ее вся сжалась у печи, будто предчувствуя беду.
— Прежде всего хочу поблагодарить тебя, Лидия, за то, что не опозорила Евгению и Владимира на венчании, и за то, что не пришла в церковь и не показывалась в эти дни из дома. Спасибо, что не сорвала нам праздник. Проявила благоразумие.
— Я хоть и из бедной семьи, не образованная, голодранка, как вы меня называете, но не подлая. Владимира я люблю и плохого ему не желаю. А невестка ваша и вовсе ни в чем не виновата. Вы за этим пришли? Спасибо сказать? — Голос ее был ровным, только чуть дрожали руки, спрятанные в складках поношенной юбки.
— Нет, я пришел сказать, что держу свое слово. Которое дал своему сыну.
— Какое же?
— Которое касается вас. Ты, — кивнул он в сторону Веры Никитичны, — выходишь завтра в постирочную, будешь прачкой. Жалование прибавлю в два раза. А ты, Лидия, пойдешь в храм к отцу Герасиму, он ищет трудницу для уборки. Будешь мыть иконы, полы, протирать подсвечники. В общем, это все равно лучше, чем убирать за свиньями, чем ты и занималась до этого вместе с матерью. Отец Герасим будет тебя ждать, жалование тоже будешь получать от него. Согласны?
Вера Никитична кивнула, не веря своим ушам, и кинулась ему в ноги.
— Спасибо тебе, Григорий Петрович, век благодарна буду, век молиться за твое здоровье буду!
— Дочку благодари, кабы пошла по зову своего сердца да выскочила замуж за моего сына, тогда бы ты не только работы лишилась, но и жилья. — Он поднялся, поправив меховой воротник. — Кстати, о жилье — пришлю я своих плотников, они вам дом отремонтируют. Пока переберитесь в домик при храме, а как все будет готово, обратно вернетесь. На том все, я и так сделал больше, чем положено.
Лидия так и не вымолвила ни слова благодарности, а мать, как только дверь закрылась за гостем, набросилась на нее с упреками.
— Где твоя благодарность? И дом нам поправят, и работа лучше и чище будет, и жалование добавят, ты тоже рубли получать будешь. А ты стоишь, словно рыба немая, хоть бы спасибо сказала. Гордыня твоя нас сгубит!
— Не буду я унижаться и в ножки ему кланяться за подачки, — тихо, но твердо сказала Лидия. — Спасибо, конечно, за работу и за дом, ты ему это сказала. Но он сделал несчастными двух людей. Меня и твоего сына. И эту девицу Евгению, которая теперь замужем за человеком, любящим другую. Разве это благодеяние?
— Сама виновата, думать надо было, кому сердце отдаешь! — махнула рукой мать.
— А любовь можно выбирать? — Лидия почувствовала, как у нее из глаз вновь потекли слезы, и, развернувшись, забежала за ситцевую перегородку, отделяющую ее уголок, и уткнулась лицом в подушку. Ну вот опять… Только успокоилась, как вновь отец Владимира напомнил о ее беде, о той пропасти, что легла между ними.
На следующий день они собрали свои нехитрые пожитки в узелки и перебрались в небольшой, но чистый и теплый домик у храма. Обустроившись, к вечеру Лидия пошла на разговор с отцом Герасимом. Так как девушка и ее мать были людьми глубоко верующими, регулярно ходили на службы, исповедовались и причащались, то седовласый священнослужитель с добрыми глазами в тот же день благословил ее на работы, увидев в ней не просто работницу, но и душу, ищущую утешения.
—
— Вера, что там твоя блаженная? Все так же с отцом Герасимом по селам и весям мотается? — Зоя, с которой Вера Никитична теперь вместе отвечала за чистоту одежды и постели в доме Григория Петровича, в очередной раз завела неприятный для нее разговор, перебирая крахмальные простыни.
— Не сметь ее так называть! — Мать Лидии встала на защиту дочери, и в ее голосе впервые зазвучали нотки не робости, а достоинства. — Не блаженная она, а душа чистая. Просто ей нравится такая жизнь, служение Богу и людям. И отцу Герасиму стала она незаменимой помощницей, как родная дочь.
— Ох, Вера, а какая же она, разве не блаженная? — не унималась Зоя. — Двадцать пять лет девке уже, старуха по нашим меркам. Кому вот она будет нужна? Даже пришлый, не с нашего села, узнав, сколько девке лет, сразу подумает — изъяны имеются, раз дожила до таких годков, а ни мужа, ни детей не заимела. Либо, скажут, порченная она. Хотя мы-то знаем, цела девка, просто себе на уме. Чем Петр плох был? Уж бегал за ней парень, бегал, а потом плюнул и женился на Катьке. Правильно сделал, зато сейчас у него трое ребятишек, дом полная чаша.
— Не хочет она замуж без любви, и точка! — отрезала Вера Никитична, с силой встряхивая мокрую наволочку.
— Не хочет она… — Зоя махнула рукой. — Я вот тоже не хотела, а выдали замуж. Зато сейчас полна горница деток, радость же это! А ты так внуков и не дождешься. Может, хватит ей об Владимире страдать? Прошло уже сколько, девять лет?
— Тише ты, — оглянулась Вера, — не дай Боже Евгения Михайловна услышит, не приятно хозяйке молодой будет, беременна она, зачем ей нервничать?
— Ой, подумать только! — засмеялась Зоя. — А тож она не знает! Про любовь Владимира и Лидии ей уже давно доложили. Да и муж ей как-то сказал, слышала я сама: «Любить тебя не буду, но уважать стану как жену, как мать моих детей, как хозяйку в доме».
— А ты прямо все знаешь! — фыркнула Вера Никитична.
— Знаю, шла мимо их комнаты, хотела Григорию Петровичу постель перестелить, да и услышала то, что не предназначалось для моих ушей.
— Как бы то ни было, а у них уже четвертый ребенок на подходе. Жаль, Анна Сергеевна не дождалась. Может, глядишь, девочка родится после трех пацанов. Уж как она мечтала о внучке!
— Да, хозяйку жалко, болезнь ее быстро скосила. Григорий Петрович совсем нелюдимый и угрюмый стал, как жену схоронил. Старость, видно.
— Ах, Зойка, хватит сплетничать, давай уже работать, а то барин спросить может…
А Лидия тем временем помогала отцу Герасиму на Таинстве Крещения в соседней деревушке. Она действительно стала для него незаменимой, как правая рука. Ездила с ним по маленьким, бедным деревням, где не было ни церкви, ни часовни, помогала по всем делам. А отец Герасим был ей за это безмерно благодарен — платил жалование больше оговоренного, ругал и хвалил вполне по-отечески, давал мудрые советы и наставления. Но и не забывал каждый раз напомнить о ее женском долге.
— Дочка, замуж бы тебе надо, дитеночка родить. Ну что это за женщина без ребенка? Жизнь без продолжения — что река без течения.
— Батюшка, я вам помехой стала, или вы от меня избавиться хотите? — улыбалась она, аккуратно расставляя по полкам церковные книги.
— Вот глупая, — ворчал пожилой мужчина в поношенной черной рясе. — Я же добра тебе желаю. Смотрю на тебя, сердце болит. Цветешь, а счастья настоящего не знаешь.
— Раз желаете добра, прошу вас — не заводите этот разговор. Мое сердце принадлежит уже одному человеку, и больше никого не полюблю. Оно как замок с одним ключом. Ключ потерян — и открыть его нельзя.
— Напрасно все это, дочка. Жена его четвертым ребенком беременна, значит, счастье и лад у них в семье. Правильно ли это, слезами обливаясь, на чужое счастье со стороны глядеть?
— А я и хотела, чтобы он счастлив был, — беря тонкую восковую свечу в руки, Лидия подошла к темному лику иконы Пантелеймона Целителя и аккуратно поставила ее в песок перед образом. Перекрестившись, она прошептала: — Храни, Господи, рабу Божию Евгению и ее деток, даруй им здравие и благополучие.
— Молишься за разлучницу? — удивился отец Герасим. — Не зря я тебя столько лет смирению учил. Доброта твоя — от Бога.
— Молюсь за женщину, которая родила детей моему любимому мужчине и, надеюсь, делает его счастливым. Самое главное, чтобы у него детки здоровы были, тогда будет ему радость и благо. Ежели все плохо у него будет, тогда и я буду страдать. Видишь, батюшка, о себе забочусь. — Она обернулась, и в ее улыбке была светлая печаль. — А свечу за Евгению поставила, потому что после третьих родов она ослабела сильно, и тут же, почитай, четвертым дитем забеременела. Жалко ее. Тяжелая доля.
— Добрее тебя я не видел существа на этом свете, — отец Герасим погладил ее по голове, как маленькую. — Пойдем, поможешь мне приготовиться к новым крестинам, детки, слава Господи, у нас в округе часто рождаются. Жизнь-то продолжается.
Через пару часов Лидия смотрела на молодых родителей ребенка, которого требовалось окрестить, и посмеивалась про себя — все они очень похожи в своем поведении. Пока крестные родители вместе с батюшкой проводят обряд Таинства, кровные родители переживают за стенами храма, прислушиваясь к каждому звуку, каждый раз вздрагивая от плача своего дитя. Она никак не предполагала, что всего через несколько месяцев сама будет стоять на этом самом крыльце и рваться внутрь от каждого всхлипа, доносившегося из-за тяжелых дверей.
—
Через несколько месяцев у Евгении начались роды. Повитуха со своей помощницей прибежали сразу же, как их оповестили о начале схваток. Матрена помнила предыдущие трудные роды молодой барыни и потому поспешила в дом помещика, собрав свои немудреные инструменты и травы.
С вечера и почти до самого рассвета были слышны истошные крики роженицы, пробивавшиеся сквозь толстые стены. Владимир метался в просторном, но теперь душном коридоре, кусая губы до крови. Внутрь его не пускали, заперев дубовую дверь на засов. Он не смел перечить Матрене, та была женщиной грозной и никого в селе не боялась, за что и заслужила уважение среди будущих родителей — у такой не забалуешь. Опыта у женщины не занимать.
Он с нетерпением ждал, когда же раздастся первый крик ребенка и можно будет зайти в комнату. В кармане его пиджака поджидал своего часа футляр с жемчужной подвеской — подарок жене на рождение ребенка. Владимир думал — если родится сын, назовет его Михаилом. Ежели будет девочка, то Надеждой. Надо будет няньку нанять детям. Старшие, Леонид и Серафим, уже подросли, а вот третий сын Глеб еще мал, двух лет ему еще нет. Раздумывая, он отвлекся от того, что происходит за дверью, но вскоре понял, что крики жены становятся тише, слабее, зато послышался грозный, напряженный голос повитухи:
— Давайте, милая, соберитесь, последние силы… Тужитесь!
Послышалась какая-то лихорадочная возня, удивленные, а затем испуганные возгласы. Опьять крик, но уже без сил, и стон, полный отчаяния. Все это продолжалось до первых петухов. А потом затихли стоны его жены, и вдруг, пронзительно и жалобно, раздался тонкий плач новорожденного. Родила!
Он попытался открыть дверь, но она все еще была заперта изнутри. Он постучал несколько раз, и, когда наконец открылась створка, он увидел повитуху. Та стояла на пороге бледнее мела, в переднике были пятна.
— Заходите, Владимир Григорьевич.
Перешагнув порог спальни, залитой утренним солнцем, он увидел, как помощница, обтерев крохотное тельце, заворачивает его в мягкую пеленку.
— Кто у меня родился? — Он шагнул к столику и заглянул. — Дочь! У меня родилась дочь! Надежда!
Повернувшись к жене, он произнес:
— Спасибо тебе, Женя… — Но тут у него остальные слова буквально застряли в горле. Его жена лежала на взмокшей от пота постели с закрытыми глазами, с безжизненной, восковой маской на лице и не дышала. Руки ее были безвольно раскинуты.
Прыжком преодолев расстояние до кровати, он взял ее за плечи, прислушался к груди, но не услышал ни сердцебиения, ни дыхания. Уже начинал понимать — его жена умерла. Слезы беззвучно, но обильно потекли по лицу мужчины. Повитуха подошла сзади и положила ему ладонь на плечо.
— Она умерла. Простите нас. Роды были очень трудными, ребенок шел ножками. Мы делали все что могли, но спасти ее не удалось. Кровотечение… Спасибо, Господи, что дите в живых осталось, хватило сил у вашей супруги ее на свет произвести. Молитесь за ее душу.
На похоронах он вел себя сдержанно, стоял прямо, принимая соболезнования, а в груди у него бушевало пламя скорби, утраты и страшной, гнетущей вины. Зайдя после погребения в прохладную, полутемную тишину храма, он поставил свечу за упокой и увидел Лидию. Та тихонько, неслышными шагами, к нему подошла.
— Владимир, соболезную твоему горю всей душой. Крепись. Ради деток, крепись. Они теперь без матери, ты им и отец, и мать.
— Понимаешь, это я виноват! Я! — прошептал он, глядя на мерцающее пламя свечи. — Я не любил ее, она была просто матерью моих детей, но она не стала мне другом, не стала для меня любимой. Все мои мысли, все помыслы были только о тебе. Даже в ее объятиях… Все, что я хотел — это исполнить волю отца — наплодить полный дом детишек, обеспечить продолжение рода. Но не учел, не видел, что частые роды ее убьют. Глебу года еще не было, когда она в последний раз забеременела. Я настолько плохой, слепой муж, что не видел ее слабости, ее усталости! А повитуха мне сказала, что Евгения еще после прошлых родов не окрепла, силы не вернула. Я, и только я во всем виноват!
— Это судьба, твоей вины здесь нет, не кори себя так, — тихо сказала Лидия, и в ее голосе была такая нежность, от которой сжалось сердце. — Нам дано Богом все это пережить, вынести. У тебя есть прекрасные и здоровые детки, ради них надо жить, подниматься, идти вперед. Она, глядя с небес, этого бы хотела.
На следующий день Владимир вновь пришел в храм и позвал Лидию в церковный сад, под цветущую яблоню.
— Ты мне нужна.. Переходи жить в мой дом.
— Владимир, тело твоей супруги еще не остыло, что ты говоришь? Разве так можно? — отшатнулась от него девушка, в глазах ее читался испуг.
— Я не так все сказал, прости — помоги мне с детьми! Я не могу никому другому дочь свою доверить, такую кроху. Со старшими, с Леонидом и Серафимом, я сам как-нибудь управлюсь, а с младшими, с Глебом и Надей, тяжко мне будет одному. Я выделю тебе хорошее жалование, будешь жить в моем доме, в отдельной светлице.
— А люди что скажут? Сплетни пойдут, хуже прежнего.
— Я не хочу знать, что люди скажут, мое счастье и спокойствие моих детей не от них зависит. Я предлагаю тебе стать нянечкой, моей помощницей и другом. Папа не против, я поговорил с ним. Знаешь, ему уже все равно, что будет дальше. После смерти мамы, а теперь и Евгении… он из комнаты почти не выходит, в свои мысли погрузился. А когда пройдет положенный срок траура… мы с тобой обвенчаемся, если ты, конечно, захочешь. Я ждал тебя все эти годы. Ждал и надеялся.
Отец Герасим, выслушав их, долго молчал, а затем благословил ее на это благое дело — помогать вдовцу с малолетними детьми. Было много пересудов и сплетен, шипения за спиной, но Лидия действительно была просто няней, другом, опорой для всей семьи. Старшие мальчики сначала восприняли ее враждебно, видя в ней попытку заменить мать, но постепенно, день за днем, оттаяли — у девушки был добрый, терпеливый и светлый нрав. Она не давала им забыть маму, часто рассказывала о ней доброе, не пыталась вытеснить ее из памяти, за это даже суровый Григорий Петрович стал ее уважать, видя, как преображается дом, наполняясь наконец теплом и порядком.
А через год, по просьбе Владимира, отец пошел к Вере Никитичне, чтобы сосватать Лидию по всем правилам. Все понимали, что это лишь формальность, долгожданная дань традиции, но ее надо было соблюсти. Он освободил женщину от работы в своем доме, дав ей щедрый выкуп за невесту в виде целого сундука добротной ткани, муки и монет. Не может быть Лидия хозяйкой в том доме, где прачкой служит ее мать. Поэтому Вера Никитична с благодарностью перешла на постоянную работу в церковь к отцу Герасиму, став его экономкой.
Перешептывания в селе вновь стали все громче, односельчане склонялись к тому, что девушка наконец-то забеременела, потому свадьбу и торопят, но молодые не обращали на них никакого внимания, погруженные в свое, выстраданное счастье.
После обряда венчания, который был тихим и светлым, 28-летний Владимир и 26-летняя Лидия вернулись домой и отметили свой праздник в самом тесном, но самом дорогом кругу — семье и самых близких, кто прошел с ними через все испытания. За длинным столом набралось всего двенадцать человек, но любви и радости в тот вечер хватило бы на целое село.
А наутро Зоя, меняя простыни в комнате молодых, на все село раструбила, что брак был чистым. Люди одобрительно кивали — значит, честная, ждала, не грешила. Так девушка, выдержав долгие годы ожидания и испытаний, заслужила наконец всеобщее уважение, сменившее перешептывания и осуждение.
—
В феврале 1914 года, когда в воздухе уже пахло грозой большой войны, в возрасте 27 лет Лидия родила своего первого ребенка — девочку с ясными глазками, которую назвали Мирославой. Через два года, в разгар военного лихолетья, на свет появился мальчик, Вячеслав, а в 1920 году, когда страну уже захлестнула новая, гражданская война, родился младший, Тимофей.
Страну лихорадило — революция, погромы, смена власти, голод, разруха. Героям рассказа пришлось так же очень трудно. Какое-то время их не сильно притесняли, только отобрали больший надел земли, меньше крестьян стало работать у них в поместье, но все же они не бедствовали, могли позволить себе нанимать людей для работы по хозяйству, делились с односельчанами, чем могли. Владимир и Лидия вели хозяйство умно и бережно, стараясь уберечь семью от бурь, бушующих вокруг.
1933 год…
Беда пришла, когда их наконец признали кулаками. Григория Петровича к тому времени уже не было в живых — тихая, но неумолимая болезнь унесла его в могилу за несколько лет до этого.
Семью Владимира лишили всего имущества, описали и конфисковали даже личные вещи, и сослали в соседнюю, бедную область, выделив лишь небольшой, покосившийся домик на окраине глухой деревни. Старшие сыновья от первого брака уже выросли, подались в город после революции. Серафим даже стал уважаемым человеком среди красноармейцев, сделав карьеру.
Надежда также была замужем за человеком, состоящим в партии, убежденным коммунистом. Она вышла за него в возрасте шестнадцати лет, в 1928 году, стремясь порвать с прошлым.
Лишь благодаря прикрытию Серафима и мужа Надежды, раскулачивать их пришли позднее, когда жители родного села, помнившие доброту семьи Макаровых, уже в открытую начали роптать против несправедливых обысков и конфискаций.
Поселившись в маленьком, холодном домике, Владимир, уже немолодой и уставший от потрясений, не мог свыкнуться с новой для него жизнью, с бессилием и страхом. Однажды, услышав громкие крики и звон разбиваемого стекла, он выбежал на улицу и увидел, что неподалеку, на пригорке, громят небольшую, но любимую всеми сельскую часовню. Возмущению его не было предела. Подбежав, он спросил хриплым голосом, кто тут старший. Ему указали на усатого мужчину в кожаной куртке, который стоял, прислонившись к тачанке, и с холодной улыбкой наблюдал за действиями обезумевшего люда — выносили старые иконы и сжигали их прямо возле стен, снесли небольшой деревянный купол и погрузили в телегу, чтобы потом переплавить металл на нужды колхоза.
— Что здесь происходит? Что вы творите?
— Не видишь? Освобождаем здание от мракобесия. Будет здесь клуб. Уходи, дед, не мешай прогрессу.
— Ах вы, бесы, ах вы, ироды! Бога на вас нет! — вырвалось у Владимира, и тут же он пожалел о сказанном.
— Да нет твоего Бога! — Шутливо разведя руками, рассмеялся усач. — Где он? Ты его видел? Зато есть Советская власть, самая честная и справедливая в мире. Мы наведем тут новый порядок, светлый!
— Порядок? — горько усмехнулся Владимир. — Раньше один царь был, и был хоть какой-то порядок, а захочешь жаловаться — знаешь, куда идти. А сейчас? Куда не кинься — везде власть, и каждый тянет в свою сторону. И порядка нет, одна разруха.
— Вот это ты зря сказал, старик… Очень зря. — Улыбка с лица усача исчезла.
— Да будьте вы все прокляты! — Владимир развернулся и пошел прочь, понимая, что ничего не сделает против толпы и новой, железной реальности. Сердце его сжалось от предчувствия.
А ночью Лидия, Владимир и их дети проснулись от яркого света фар, который бил прямо в окна, освещая жалкую обстановку комнаты. Черный, неуклюжий автомобиль стоял на пригорке перед домом, и из него вышли четверо мужчин в длинных кожанках и с массивными кобурами на поясах.
— Собирайтесь, гражданин Макаров. Вы арестованы как враг народа и социально опасный элемент!
Дальше были долгие часы допросов в холодном, пропахшем табаком и страхом кабинете, избиения тупыми, злыми вопросами и кулаками, ужасное, унизительное содержание в переполненной, грязной камере. Чтобы не лишиться должностей, статуса, а может, и жизни, старшие сыновья Алексей, Серафим и Глеб публично отказались от отца, назвав его «бывшим». Надежда, рыдая, но под давлением мужа, последовала их примеру — не могла подвергать опасности своего маленького, двухгодовалого сына.
На второй день после ареста в деревню приехал Серафим на служебной машине и, вызвав мачеху и сводную сестру, сурово велел им отказаться от Владимира ради безопасности младших братьев и сестры Мирославы.
— Не бывать этому, слышите! — Лидия, осунувшаяся за эти страшные дни, стояла перед ним прямо, и в ее глазах горел огонь, которого не видел даже Владимир в дни их молодости. — Я десять лет ждала его, не выходила замуж, хотя сердце мое получало десятки предложений. А последующие двадцать лет были для меня таким счастьем, таким даром, что и слова нет! И если бы не ваша новая власть, не ваши «справедливые» порядки, Мира была бы сейчас замужем за хорошим, честным человеком, которого любит. А теперь, смотрите — девке девятнадцать лет, а от нее женихи шарахаются. Мало того что «кулачкой» называли, так теперь еще и дочь врага народа. Думаете, отказавшись от отца, она перестанет ею быть? Нет! Клеймо это на всю жизнь!
Мирослава, худенькая, бледная, с огромными глазами, глотала слезы под пристальным, холодным взглядом старшего брата и тихо, но четко шептала:
— Нет, нет… Я никогда не откажусь от папы. Никогда.
Выведя на улицу Вячеслава и Тимофея, подростков, Серафим начал их твердо, почти жестоко убеждать, что все это делается для их же блага, для их будущего. Отца уже не спасти, приговор предрешен, а вот им еще жить, и лучше жить без этого клейма.
Смотря во двор через запотевшее окно, Лидия и Мирослава увидели, как младшие братья, опустив головы, двинулись вместе со Серафимом в сторону его автомобиля. Лидия до последнего надеялась, что они сейчас развернутся, посмотрят на дом, зайдут обратно, обнимут… Но этого не случилось. Едва они скрылись в кабине, как машина резко завелась и уехала, оставив за собой шлейф пыли и ледяное, всепоглощающее отчаяние.
— Одни мы с тобой, дочка, остались, кто отца не предал, — тихо сказала Лидия, обнимая дрожащие плечи дочери.
— Мама, я никогда его не предам. Завтра же поеду к нему в город, добьюсь свидания. Умолю, заплачу, но попаду к нему.
—
Мирославу пустили к отцу в темную, пахнущую сыростью и окисью комнату для свиданий. Она сидела за грубым деревянным столом, смотрела на него и не узнавала — за несколько дней он поседел, осунулся, будто из него высосали всю жизненную силу. На небритом, покрытом ссадинами лице выступали синие и желтые пятна.
— Папа, тебя… тебя бьют? — прошептала она, с трудом сдерживая рыдания.
— Я же враг народа, дочка. Враг Советской власти, вредитель и эксплуататор, — он попытался улыбнуться, но получилась жуткая гримаса. — Сегодня уже вынесен приговор… Быстро работают.
— Но как же! Нас даже на суд не позвали, не спросили… — голос ее оборвался.
— А зачем? — Он безнадежно махнул рукой. — Все ясно и так. Дочка, поговори со Серафимом, попроси, пусть замолвит за меня словечко, там, наверху. Может быть, отменят, заменят на ссылку. Я согласен, я согласен быть в лагере, гнить в тюрьме, но так у меня будет шанс… Шанс еще вас увидеть, когда-нибудь. Как не хочется умирать вот так, от рук этих… — Он не договорил, закрыв глаза.
Мирослава сидела и молчала, а по ее щекам текли горячие, соленые слезы. Она не могла сказать отцу, что от него отказались все его сыновья и родная дочь Надежда… Что надеяться не на кого.
— Я поговорю с ним, — выдохнула она, сжимая его холодную, исхудавшую руку в своих. — Все будет хорошо. Ты держись.
Она попрощалась с отцом, и это прощание далось ей ценой невероятных усилий. Выйдя на улицу, в слепящее солнце, она вытерла лицо и поняла, что никогда больше его не увидит. Но знала и другое — знала твердо, как знала свое имя: она его не предала. И в этом была ее маленькая, горькая победа.
—
— Серафим, я прошу тебя, умоляю, помоги! — Стоя в строгом, казенном кабинете старшего брата, Мирослава все же не теряла последней надежды. Она пришла, используя этот шанс, как последнюю ниточку.
— Чем я могу помочь тебе? — Он не поднял глаз от бумаг. — Замуж выдать? Ты знаешь, что нужно для этого тебе и твоей матери сделать. Подпишешь бумагу об отречении, я даже смогу похлопотать, и вас в город перевезут. Пойдешь здесь учиться или на завод работать, матери найдем легкое занятие. Жить будете лучше, чем в той деревне.
— Ты сейчас просто издеваешься? — Голос Мирославы дрогнул от невероятной обиды и боли. — О каком замужестве может идти речь? У тебя что, совсем ничего человеческого не осталось? Я пришла просить за отца! Помоги ему, он же не сделал ничего плохого! Он добрый, он…
— Какого отца, Мира? — Наконец, он поднял на нее холодные, пустые глаза. — Ты о чем говоришь? У меня нет отца. Мой отец умер, когда я был маленьким. А тот, кто был арестован — социально чуждый элемент, пережиток прошлого. И ты должна сделать выбор — или ты с нами, с новым миром, или ты там, с ними. В прошлом. Решай.
На следующий день Владимира вывели из камеры рано утром. Где-то в глубине души теплился слабый огонек надежды, что Серафим все же походатайствовал, что приговор изменен… Но, выйдя во двор, на свежий, прохладный воздух, и увидев в сером утреннем свете глухую кирпичную стену с темными подтеками, он все понял. Все стало на свои места, обретая страшную, конечную ясность.
Его поставили к стене. Он не сопротивлялся. В последний миг он поднял глаза на высокое, бескрайнее, пронзительно голубое небо, по которому плыли легкие, разрозненные облака. И прошептал беззвучно, только губами: «Спаси меня, Господи. И деток моих… всех моих деток… прости и помилуй».
Грянул залп. Пули врезались в тело, пронзая плоть, останавливая сердце, которое так долго и так преданно любило. Он упал на холодную, утоптанную землю, и последнее, что он увидел, было это небо — бездонное, вечное, обещающее иной, высший покой.
—
Лидия узнала о расстреле через неделю. Никто официально не сообщал, пришел просто мужик из соседней деревни, видевший списки в комендатуре. Она не плакала. Слез, казалось, больше не осталось. Она молча собрала нехитрые пожитки, взяла за руку Мирославу, которая осунулась и повзрослела за эти дни на годы, и они ушли из той деревни, не оглядываясь. Шли куда глаза глядят, но сердце вело их назад, в родные места, к той земле, где прошла их любовь и их жизнь.
Им удалось тайно вернуться в родное село, теперь уже совсем другое, настороженное и бедное. Их приютила сначала одна вдова, потом другая. Лидия, несмотря на возраст и горе, бралась за любую работу. Она не сломалась. В ее глазах жила та же тихая, светлая печаль, что и в юности, но теперь к ней добавилась глубинная, непоколебимая твердость. Она знала, что выживет. Ради дочери. Ради памяти о нем. Ради той любви, что была дарована им свыше и которую не смогли отнять ни годы, ни бедность, ни сама смерть.
Она часто ходила к реке, на то самое место, где когда-то, в далекой, невозвратной юности, они с Владимиром тайно встречались. Там росли дикие лилии, белые и нежные. Каждое лето они распускались, будто в память о чистом, несбыточном, но настоящем чувстве, что однажды расцвело здесь, среди бурьяна и ивняка, и навсегда осталось в ее сердце — тихим, неугасимым светом, любовью, которая пережила всё: и время, и разлуку, и саму смерть. И пока цвели эти лилии, пока текла река, пока дочь ее смотрела на мир ее же глазами — любовь эта была жива. А значит, жива была и она.
