Тянула ее косы двадцать лет, а она взяла и отгрызла все корни. Закинула через восемь лет на порог пацана с темной кожей и бросила: «Корми». А когда старуха вскрыла внучатый чемодан, там глядели на нее пуговицы от той самой школьной формы
С дочерью она не разговаривала почти восемь лет. И не видела ее столько же. Длинная, выматывающая тишина растянулась между ними, как промерзшее поле в межсезонье — серое, бездорожное, непригодное для жизни. Сама Ксения давно бы уже стерла эту черту, засыпала бы ее песком нежных слов и неуклюжих извинений, но ведь Варвара, ее девочка, была вылитая в нее — такая же несгибаемая, упрямая, с гордым, уязвимым стержнем внутри. Ни за что первая не позвонит, не сделает шаг. А Ксения бы и сделала, готова была сто раз, но дочь, словно намеренно отрезая пути к отступлению, сменила номер телефона, растворилась в большом городе, будто испарилась.
Даже старый друг, человек с влиянием и возможностями, к которому Ксения в отчаянии обратилась, развел руками. Или действительно не смог найти следов, или, что вероятнее, пожалел ее и скрыл горькую правду. Ксения сердцем чуяла — жизнь дочери пошла под откос, затерялась где-то на обочине, и эта мысль жгла ее изнутри, лишала сна.
Причиной разлома стало то, что после трех лет учебы Варвара забеременела от молодого человека из далекой африканской страны и собралась бросать институт, чтобы последовать за ним на его родину. Ксения, потрясенная, выпалила обидное, страшное слово — «дура». А дочь в ответ выплеснула накопленное годами: обвинила мать в том, что та, не сумев реализоваться самой, пытается вылепить из дочери свою успешную копию, никогда не спрашивая, чего хочет сама Варвара. Что профессия переводчика ей ненавистна, учеба в тягость, а эти роскошные, до поясницы, волосы, которые мать так лелеяла, — не ее выбор. Она всегда мечтала о короткой, легкой стрижке.
Именно волосы ранили Ксению больнее всего. Ее собственные волосы всегда были тонкими, жидкими, а дочь пошла в отца, родившись с густой шапкой темных кудрей. В роддоме Ксения узнавала ее по этой шелковистой гриве среди лысых младенцев. И она берегла этот дар как зеницу ока: мыла травяными отварами, втирала ароматные масла, часами расчесывала шелковистые пряди, заплетала в тугие, идеальные косы. И вот дочь явилась — не только в положении, но и с коротко остриженной головой! Ксения разрыдалась тогда — жалко было и волос, и разбитых надежд на блестящее будущее. А Варвара лишь сжала губы в тонкую белую ниточку и уехала с тем, кого звали Бабакар. Правда, через три месяца вернулась — мать оказалась права, жизнь на чужбине не задалась, а избранник не оправдал доверия.
Может, все и наладилось бы, но Ксения не удержалась от колкости: «Как я соседям в глаза буду смотреть, когда ты темнокожего ребенка родишь?» Дочь вспыхнула, словно сухой хворост, наговорила такого, от чего у Ксении перехватило дыхание. Собрала вещи и уехала, бросив на прощание, что больше у нее матери нет.
Соседям Ксения лгала, что дочь устроилась за границей, в Америке. Иначе как объяснить многолетнее отсутствие единственного ребенка? Удар дочь выбрала болезненный — больше детей у Ксении не было, не сложилось, и все ее нерастраченные силы, вся любовь ушли в Варвару. Как та могла говорить, что ее не любили? Да Ксения душу из себя вынимала, а дочь, неблагодарная, начитавшись умных книг, возомнила себя всепонимающей!
Она узнала ее мгновенно, хотя та изменилась до неузнаваемости. Узнала по волосам — длинным, снова отросшим, ниспадающим густыми волнами почти до талии. При виде этой знакомой, выстраданной красоты сердце Ксени сладко и больно сжалось. Все же не зря старалась! Но в остальном дочь была другой: лицо одутловатое, заплывшее, фигура потеряла былую легкость. За руку она крепко держала мальчика лет семи — смуглого, с иссиня-черными кудрями и серьезными, слишком взрослыми глазами.
— Ну, здравствуй, мама.
Ксении захотелось броситься вперед, обвить дочь руками, вдохнуть ее запах, забытый запах детства и яблочного шампуня, завыть от нахлынувшего восьмилетнего горя. Но старая, закаменевшая обида, будто ржавый гвоздь в душе, не дала сдвинуться с места. Вместо объятий из груди вырвалось хриплое, ворчливое:
— Ты что, запиваешь горе? На себя посмотри, вся опухшая!
Дочь лишь болезненно сморщилась. Легко подтолкнула мальчика вперед.
— Знакомься. Это Мирон.
Слезы, смешанные с каким-то истерическим облегчением, хлынули у Ксении непрошено, и она засмеялась сквозь них, коротко и горько.
— Не понимаю, что тут смешного?
Варвара презрительно приподняла бровь — жест, который Ксения помнила с ее подростковых лет, — и смех застрял в горле.
— Он поживет у тебя.
Это была не просьба. Констатация. Мальчик, не глядя на бабушку, ковырял землю носком кроссовка. В руках у дочери болталась объемная спортивная сумка. Ксения молча кивнула в сторону крыльца.
— Проходите.
Она растопила печь, поставила чайник, разогрела щи. И дочь, и мальчик к еде притронулись едва-едва, больше перемешивали ложками в тарелках. Но за чаем, к которому Варвара неожиданно достала из сумки пачку любимого маминого зефира (помнит же!), она, словно сквозь зубы, стала выдавать сведения: работает в турагентстве, живет с сыном одна, замужем не была, учится мальчик сносно, только почерк — как куриный.
Ксения впитывала каждое слово, каждую деталь, жадно дорисовывая в воображении картину чужой жизни, не забывая ввернуть, что она сама в детстве писала не лучше, пока ее не отучили, и что переводчики, конечно, больше зарабатывают, и вообще…
— Кому сейчас нужен английский, — отмахнулась дочь. — Любой телефон переведет. Я уже все слова позабыла.
Мальчик все это время молча жевал зефир, внимательно наблюдая за взрослыми.
— Каникулы у него, в лагерь дорого, одного оставлять страшно, — Варвара говорила, глядя в окно. — Пусть побудет у тебя, у меня летом аврал, с утра до ночи на работе.
— А раньше как справлялась?
— Раньше сад был. Мам, тебе что, тяжело?
Ксении было не тяжело. Было обидно. После восьми лет молчания ей хотелось хотя бы намека, полушепота: «Прости, мама». Но дочь вела себя так, будто между ними не пролегала пропасть лет и обид, а было лишь легкое недопонимание.
Ксения тайно надеялась, что дочь останется ночевать, но та, выпив чай, собралась на электричку. Мальчик вдруг прильнул к матери, вцепился в подол ее легкого платья, но не заплакал, просто замер. Ксения взяла его теплую ладонь в свою.
— Большой уже парень, не пристало.
И он послушно разжал пальцы.
Первые дни Мирон был тише воды. Ксения начала было беспокоиться, не отсталый ли он, не потому ли дочь его «сбагрила». Но постепенно лед тронулся, мальчик стал говорить, даже улыбаться. Но странности оставались — панический, животный страх перед собаками. Увидев даже самую безобидную дворняжку, он вжимался в Ксению, дрожал мелкой дрожью, глаза застилала пелена ужаса. «Чего бояться-то?» — ворчала Ксения и, решив действовать радикально, повела его к соседу Льву, который держал питомник ездовых собак. Эксперимент обернулся провалом — ночь после визита закончилась мокрой постелью, как у трехлетки. Ксения позвонила дочери — та звонила каждый вечер, говорила с сыном подолгу, а он в ответ лишь мычал в трубку. Ксения ругалась: «Деньги на ветер! Лучше штаны ему купи, все в дырах ходит!» Варвара отвечала устало: «Это сейчас модно. Пусть носит, что хочет». «Бестолковая!» — думала Ксения и, вконец отчаявшись, набрала номер Олега.
Олег — старый поклонник, друг ее покойного мужа Марка. Человек солидный, отставной военный, давно ходивший в генеральских чинах. После смерти Марка он предлагал Ксении соединить судьбы, но она отказалась — не нужен ей был новый хозяин в доме. Но в трудных ситуациях обращалась — то врача хорошего найти, то с оформлением бумаг помочь. Он и Варвару когда-то в престижный вуз устроил, но та, неблагодарная, не оценила.
— Ксюша! Нежданно-негаданно! — обрадовался он. — Собираешься, наконец, составить мне компанию за ужином? За тобой заеду.
— Перестань глупости молоть! Дело есть. Врач требуется. Хороший. Для мальчика.
— Какой именно?
— Ну, который… за нервы. И за голову, чтобы.
— Так психиатр или невролог?
— Чтобы и то, и другое понимал! Умный, короче!
— И где ж такого сыскать?
— Ты ведь не мальчик, сам знаешь как! Найди!
— А ужин?
— Найдешь врача — тогда и посмотрим.
Через два дня к дому подкатила темная, блестящая машина с водителем, доставила их в современную клинику. Врач, молодой человек в очках, сначала ворчал, что нужны родители, но, смягчившись, выписал легкие успокоительные капли и дал толстую книгу со сказками.
— Читайте ему перед сном, — посоветовал он. — Это особая методика, сказкотерапия. У ребенка повышенный уровень тревожности.
«С такой-то матерью!» — мысленно вздохнула Ксения.
Потом водитель, по указанию Олега, отвез их на его дачу. Тот угостил их чаем с лимонным пирогом, показал Мирону свой пруд с карпами кои. И с удивлением разглядывал мальчика.
— У меня одне барышни, — сказал он. — Три дочери, внучки, правнучки. О мальчишке и мечтать перестал.
На ужин Ксения так и не согласилась, чем Олег был явно задет. Но ей было не до того — внука на ноги ставить надо! Она поила его каплями, читала сказки. На всякий случай сводила к местной знахарке Арине — вдруг поможет.
Но помогло не это. Как-то раз зашел Лев, сосед, и принес в кармане куртки крошечного, теплого щенка, помесь лайки с бог весть кем, с одним стоячим ухом и виновато поджатым хвостиком.
— Бракованный, — сказал он смущенно. — Не для езды. Может, парню будет друг?
Ксения замерла, ожидая истерики. Но Мирон осторожно, будто святыню, взял комочек шерсти на руки, и щенок тут же лизнул его в нос. И мальчик рассмеялся — чистым, звонким, первым по-настоящему детским смехом. Ночью, когда щенок заскучал, Мирон спросил шепотом:
— Ба, а почему он скулит?
— По мамке тоскует, — пробурчала сквозь сон Ксения.
— И я тоже, — так же тихо признался мальчик и укрыл щенка у себя под боком.
Ксения хотела было запретить, но остановилась. А утром обнаружила, что простыни сухие. Впервые за долгое время.
Лев стал заходить часто: то проведать щенка, которого Мирон назвал Барсиком, то привезти корма, то просто посидеть на крыльце. Он рассказывал мальчику небылицы про тайгу, про северное сияние, помогал Ксении по хозяйству — то дров нарубить, то в город за лекарствами съездить. Добрый мужик, сердечный. «Вот бы Варя за такого…» — думала иногда Ксения, но тут же гнала мысли прочь.
Лето неслось, наполненное хлопотами. Дочь звонила все реже, говорила все скупее, так ни разу и не приехала. Ксения, жалея внука, выдумывала развлечения: ходили за земляникой на опушку, катались на велосипеде до речки, вечерами смотрели старые фильмы в деревенском клубе. Там-то они и столкнулись с Лидией.
Лидия — вечный соперник, еще со школьной скамьи. Ксения подозревала, что та в юности была не равнодушна к Марку, и с тех пор старалась превзойти Ксению во всем: и в урожае огурцов, и в покрасе забора, и в успехах единственной дочери, уехавшей в северную столицу и ставшей там важным архитектором. Сейчас Лидия вся излучала ликующее нетерпение — вот-вот ввернет свое коронное.
— О, Ксенья! А я уж думала, ты в запое, — начала она сладким голоском. — Не видать, не слыхать!
— Дела, — отрезала Ксения, стараясь пройти мимо.
— Да я сама только из Питера! От дочки! Не отпускала меня, на балет водила, в рестораны! Представляешь, кого видела? Саму Элину Быстрицкую! Рядом, в буфете, стояла! Хотела автограф, но сумочка была не та… А мы ведь с Дашенькой платье подвенечное выбирали, скоро свадьба!
— Рада за тебя, — буркнула Ксения. — Может, наконец, внуками порадуешь.
Лицо Лидии исказилось — попадание было точным. И тут ее взгляд упал на Мирона. Брови, выведенные тщательно карандашом, взлетели домиком.
— А это чей? — спросила она с притворным удивлением, как будто Ксения могла украсть ребенка с улицы.
— Внук мой, — с внезапной гордостью произнесла Ксения. — Варюша из Америки его на лето прислала. Погостить.
— Врешь! — фыркнула Лидия. — Никакой Америки! Я ее сама в аэропорту встречала, она из Израиля летела! Говорила, теперь домой вернулась.
Ксения опешила. Мысли смешались. Израиль? Значит, снова к нему?
— Ты, как всегда, все переврала, — холодно отчеканила Ксения, собрав всю волю. — В Израиле отдыхала, да. А теперь тут побывает и обратно, в Штаты. Ты же сама понимаешь — где бы ни жила, корни-то здесь.
Лидия заколебалась. Но тут на ее губах расплылась ядовитая, торжествующая улыбка.
— Мальчик, а тебя как зовут? — защебетала она.
Ксения почувствовала, как холодеют пальцы.
— Мирон, — тихо ответил мальчик, крепче сжимая ее руку.
— Мирон… А где живешь-то?
— С мамой.
— В Америке?
Ксения легонько сжала его ладонь.
— Да, — кивнул он без колебаний.
— Ой, как интересно! А скажи что-нибудь по-ихнему, по-американски!
Ксения замерла. Ловушка захлопывалась. Но Мирон вдруг легко и бегло заговорил на непонятном, певучем языке. Было ли это английским, Ксения не знала, но звучало уверенно и красиво.
Лидия, обманутая в ожиданиях, надула губы.
— Ну ладно… Кланяйся маме.
И удалилась, победно шурша юбкой.
Дома Ксения спросила:
— На каком языке ты говорил?
— На английском. А разве не надо было?
— Надо, надо, молодец, — рассеянно похвалила она. — Откуда знаешь?
— Мама учила. Мы иногда так разговариваем, для практики.
Значит, снова обман. Сплошная паутина лжи. Ксения не спала ту ночь. Тяжесть, будто гиря на груди, давила, мешала дышать. Она ворочалась, прислушиваясь к тишине, разбиваемой лишь мерным тиканьем часов. А на рассвете спросила внука:
— Адрес свой помнишь?
— Помню.
— И ключи есть?
— На шее, — он показал на шнурок под футболкой.
— Поедем к маме, — решительно заявила Ксения. — Проведаем.
Мальчик просиял, и она подумала: «Скажу, что сын затосковал. А там… увидим». Она позвонила Льву.
— Дома?
— Раз трубку взял, Ксения Петровна, значит, дома, — послышался его спокойный голос. — Чем могу служить?
— Не разводи шуточки. Подбросишь до города? Сколько будет?
— Для вас — бесплатный трансфер. Когда?
— Сейчас же.
— Понял. А по какому адресу?
— К дочери хочу.
— К Варваре? — в голосе Льва мелькнула какая-то странная нотка, но Ксения не стала вникать.
— Больше нет у меня дочерей.
— Ясно. Будем через двадцать минут.
Лев приехал вовремя, в чистой рубашке, пахнущий свежим бритьем. Ксения назвала адрес, и он, кивнув, повел машину по пыльной проселочной дороге. В салоне было душно, Мирона быстро укачало. Ксения вытирала ему лицо мокрым платком, сердце сжималось от жалости. Дорога заняла вечность, Лев несколько раз сворачивал не туда, нервничал. Наконец, Мирон, прижавшись лбом к стеклу, крикнул:
— Вон наш дом!
Они остановились у невзрачной пятиэтажки. Ксения, разминая затекшие ноги, чувствовала, как ночная тяжесть возвращается, наполняя все существо свинцовой тревогой. Она повернулась к Льву.
— Подожди нас здесь.
Мальчик уже летел вверх по лестнице. Ксения, отдуваясь, едва поспевала. На нужном этапе он достал ключ, но Ксения остановила его и сама нажала на звонок. Внутри что-то упало, послышались шаркающие шаги. Сердце бешено колотилось.
Дверь открылась. На пороге стояла Варвара. Бледная, прозрачная, как восковая свеча, в старом халате и шерстяном платке, повязанном на голове, скрывающем волосы.
— Мамочка! — Мирон обвил ее худые бедра, затараторил про дорогу, про щенка, про зефир. Варвара гладила его по голове, а сама смотрела на мать — взгляд глубокий, бездонный, полный усталой покорности.
— В гости можно? — прохрипела Ксения.
Дочь молча отступила, впуская их.
В квартире стоял тяжелый, спертый воздух, смешанный с запахом лекарств и закрытых окон. Полумрак, пыльные шторы. Беспорядок.
— И в такой трущобе живешь? — сорвалось у Ксении, она тут же укусила себя за язык, увидев, как вздрогнул Мирон. — Воздуху-то свежего хоть глотни! Окно открой!
Варвара беззвучно прошла в единственную комнату, опустилась на неубранную кровать. Телевизор в углу беззвучно показывал рекламу. Злость, замешанная на леденящем страхе, подкатила к горлу. Лжет. Все время лгала.
— И что за наряд? На улице лето!
Дочь послушно накинула на плечи толстый кардиган. Платок сполз, и Ксения, машинально желая поправить его, коснулась головы дочери. В руке остался клочок тонких, безжизненных волос.
— Бабуля, у мамы волосы остались у тебя на пальцах! — испуганно воскликнул Мирон.
Ксения замерла. Ужасная догадка, которую она отгоняла все эти недели, обрушилась на нее всей своей чудовищной очевидностью. Она открыла рот, но Варвара подняла на нее глаза — и в них была мольба. Тихая, беззвучная просьба о пощаде. Не сейчас. Не при нем.
Ксения сглотнула ком, перекрывающий дыхание.
— Мироша, — голос ее звучал чужим. — Сбегай, скажи дяде Льву, что мы задержимся. Пусть подождет внизу. Хорошо?
Мальчик вопросительно посмотрел на мать. Варвара кивнула, слабо улыбнувшись. И только когда дверь за ним закрылась, Ксения опустилась на край кровати, взяла иссохшую, горячую руку дочери и тихо, без интонаций, сказала:
— Говори. Все.
Она спустилась вниз, оставив Мирона с матерью. Лев, куря у машины, бросил окурок и шагнул навстречу.
— Ксения Петровна, что случилось? Где мальчик? С вами все в порядке?
Стоило бы отправить его, соврать, что все хорошо. Но сил на ложь не осталось. Она, опираясь на теплый бок автомобиля, коротко, обрывисто рассказала.
Лев слушал, не перебивая, лицо его стало суровым, каменным.
— Чем я могу помочь? — спросил он, когда она замолчала.
Ксения, утирая ладонью мокрое лицо, подумала.
— В магазин надо. У нее там… пустота. Подбросишь?
— Без вопросов. Сейчас.
— Погоди. Мне позвонить надо.
Она купила у киоскера телефонную карту, набрала длинный номер.
— Ксения, родная! — голос Олега звучал, как гром среди ясного неба. — Я уж думал, ты забыла дорогу к телефону!
— Олег, не до шуток. Дело плохо. Очень. Мне снова врач нужен.
— Опять с внуком проблемы?
— Не с внуком. С дочерью. — Голос сорвался, превратился в шепот. — Она… больна. Говорит, лечилась, но… Олег, мне нужен самый лучший. Тот, кто действительно может помочь. Самый лучший, ты слышишь? И не смей сейчас ничего говорить про свои глупые ужины…
— Молчу, молчу. Будет тебе врач. Ты-то где? Как сама?
Она хотела сказать «нормально», но из горла вырвался лишь сдавленный стон. В ушах гудело.
— Ксения! Ты где? Отзовись!
— У… таксофона. Возле дома ее. Дышать нечем.
— Так ты в городе? Жди меня на месте, не двигайся! Я еду.
Она хотела отказаться, сказать, что справится сама, но ноги подкосились, и она, прислонившись к стеклянной будке, просто кивнула в трубку, будто он мог это увидеть.
— Хорошо. Приезжай.
Потом было много всего. И молодой, дотошный профессор из онкоцентра («Он и есть лучший», — уверил Олег). И мучительные разговоры о курсах, прогнозах, надеждах. И решение Ксении переехать в город, на время, пока длится лечение. И даже тот самый ужин в ресторане, куда она в конце концов согласилась пойти, потому что врач и правда оказался волшебником, а отказывать Олегу в благодарности было уже неловко. Жизнь, стоявшая так долго на мертвой точке, с треском и скрипом тронулась с места, завертелась в новом, страшном и напряженном ритме.
И когда через полгода, встретив на улице Лидию, Ксения вместо выдуманной Америки рассказала о битве, которую они ведут всей семьей, та сначала остолбенела, а потом, к удивлению Ксении, расплакалась и обняла ее, шепча: «Родная ты моя, какая же ты сильная…»
А потом дочь Лидии родила тех самых долгожданных внуков — двойню. И тогда уже Ксении пришлось бороться с черной, коварной завистью, потому что Варвару, хоть и отвоевали у болезни, но цена была высокой — о детях не могло быть и речи. Зато у нее был Мирон — ее смуглый, чудесный, самый лучший внук на свете, который больше не боялся собак. Как тут бояться, если у него теперь был свой верный Барсик, а отчим — так Мирон теперь называл Льва — обещал подарить ему на день рождения самого настоящего хаски? Они с Олегом тоже завели собаку, некрупную, веселую, и гуляли с ней в парке, разговаривая о вечном.
Да, пришлось оставить свой дом, свой огород, свою прежнюю жизнь. Но Ксения ни о чем не жалела. Она научилась быть благодарной. Не только людям, но и самой судьбе — за этот горький, трудный, бесценный шанс все исправить.
Красивая концовка:
Прошло еще несколько лет. Однажды поздней осенью, когда за окном сеял мелкий, упрямый дождь, а в комнате пахло печеными яблоками и корицей, Варвара, поправляясь после очередного осмотра (все было чисто, все было хорошо), сидела на диване, а Ксения расчесывала ее волосы. Они снова отросли — не такие густые, как прежде, более тонкие, седые у висков, но все такие же длинные и шелковистые. Мирон, уже подросток, делал уроки за столом, изредка поглядывая на них и улыбаясь.
Ксения водила редким гребнем, тем самым, деревянным, с резной ручкой, которым когда-то причесывала маленькую Варю. Дочь закрыла глаза, поддаваясь мерным, убаюкивающим движениям.
— Помнишь, как ты ненавидела, когда я тебя косичкой в школе заплетала? — тихо спросила Ксения.
— Помню, — улыбнулась та, не открывая глаз. — Говорила, что похожа на хвост лошади.
— А я говорила — на принцессу.
Наступила тишина, наполненная покоем и тем особым, теплым пониманием, которое не нуждается в словах. Потом Ксения закончила причесывать, разделила волосы на три тонкие, ровные пряди и, ловко работая пальцами, начала заплетать тугую, аккуратную французскую косу. Не ту, что раньше, от затылка, а сбоку, так, как сейчас носят.
— Мам, — так же тихо сказала Варвара, когда коса была почти готова. — А ведь я и правда тогда хотела коротко постричься. Не из упрямства. Просто… хотела быть другой. Не твоим отражением.
Ксения на секунду замерла, затем аккуратно закрепила конец косы тонкой резинкой.
— Я знаю, — выдохнула она. — Теперь-то я знаю.
Она положила гребень на колени дочери.
— Держи. Теперь твоя очередь. Когда-нибудь… Мирону девочку приведешь, ей и расчешешь.
Варвара взяла теплый от ладоней матери гребень, сжала его в руке. За окном дождь забарабанил сильнее, но в комнате было тихо, светло и безопасно. Прошлое, колючее и обидное, наконец, отпустило, растворившись в нежной, прощальной грусти, как те давние слезы в смехе у порога. А будущее, хрупкое и драгоценное, лежало здесь, на ее ладони, — простое деревянное зеркало, в котором отражалась вся их долгая, трудная, бесконечно красивая жизнь.
