Её звали Никчемной, пока она не поняла, что её семья — всего лишь сброд голодных ртов, а она — та самая ложка, которая мешает в их общей похлебке, пока не выбросит их всех на помойку истории
— Никчемная, — произносила она, и это слово, как застарелый шрам, оставалось на коже еще долго после того, как затихали звуки ее голоса. Оно звучало утром, когда я, маленькая и неуклюжая, проливала на чистую блузку капли темно-бордового свекольного супа. Казалось, это слово впитывалось в ткань, оставляя невидимые, но въедливые пятна стыда.
— Никчемная, — эхом отзывалось оно вечером, когда, возвращаясь с прогулки, я спотыкалась о собственную тень и падала на колени. Асфальт оставлял на коже ссадины, но они заживали быстрее, чем это клеймящее прозвище.
— Никчемная, — отмахивалась она, когда учителя, обеспокоенные девочкой, которая, стоя у доски, превращалась в беззвучный комок дрожащих нервов, просили просто поговорить со мной. Ее рука, отмахивающаяся от их просьб, была для меня яснее любых слов: я не заслуживаю даже этого разговора.
Я думала, что причина всему — мое имя. Обычное, простое, лишенное изящества и полета. Карина. В детстве меня звали Булочкой — за округлые, мягкие щеки и милую, уютную полноту. Но это прозвище растворилось, как сахар в несладком чае, а на смену ему пришло то самое, уродливое и цепкое. Карина-Никчемная. Мое отражение в зеркале подтверждало эту мысль: я видела девушку без блеска, без изюминки, чье предназначение — занимать как можно меньше места, быть как можно тише и полезнее.
— Ты на Дениса посмотри, — говорила мама, и ее голос наполнялся теплом, которого я никогда не слышала в обращении ко мне. — Умница, красавец, будущий чемпион, а у тебя… — Она прерывалась, и этот тяжелый вздох был красноречивее любых завершений фразы. Я сама знала, что там, на конце этого вздоха. Я — противоположность. Его антипод.
После школы судьбу решали на семейном совете. Я сидела, пытаясь сосредоточиться на вязании маленьких носочков для будущего племянника, и чувствовала себя предметом обсуждения, вещью, чье применение нужно определить с максимальной пользой.
— Нужно, чтобы и доход был, и семье подспорье, — сказал отец, его взгляд ласково скользил по округлившемуся животу моей невестки. Мирослава была хрупким созданием, художницей, чьи пальцы знали толк в пастели, но не в мытье посуды. Их жизнь с братом плавно перетекла в родительский дом, а моя — в обслуживание этого расширившегося мирка.
— Может, на медсестру? — осторожно предположил отец.
— Она никчемная, — прозвучал безжалостный вердикт. — Лекарства перепутает или пациенту не туда укол сделает. Идиоткиной работы ей искать не надо.
Я втянула голову в плечи, стараясь стать еще меньше, еще незаметнее за клубком цветной пряжи. Мое присутствие здесь не имело веса, мое мнение — значения.
— А на повара? — вступил в разговор брат, Денис, чей авторитет в доме был непререкаем. — По фигуре подходит, все хорошие повара солидные. А готовить-то ей нравится.
Так и решили. Слово брата было последним. Моя судьба, упакованная в фартук и колпак, отправилась в кулинарный колледж.
— У Березиной самый ароматный рассольник получается.
— Березина, твоим штруделем можно венских гурманов удивить.
— Березина, да ты волшебница, а не студентка!
Я слушала похвалы преподавателей и однокурсников и внутренне сжималась. Это какая-то ошибка, насмешка, тонкая игра, которой я не понимала. Потому что дома…
— Бездарь, — констатировала мать, зачерпывая половник моей только что приготовленной ухи. — Никчемная, — добавляла она для закрепления эффекта, будто боялась, что я могу на секунду забыть о своем месте. — А Мирославе и малышу свари куриный бульон, они рыбу не любят.
И я бежала. На рынок, в магазин, к плите. Становясь тенью, которая кормит, моет, убирает, но не живет. Даже диплом с отличием, который я принесла домой, надеясь увидеть хоть искру, не вызвал ничего, кроме равнодушного пожатия плечей. «Работу теперь ищи, да поживее». Работа нашлась. Моя наставница, верившая в меня, устроила меня поваром в небольшой, но очень уютный семейный отель, затерянный высоко в горах. Дорога туда была похожа на побег. Страх сжимал горло, а руки дрожали так, что в первый день я едва не ошпарила себя кипящим бульоном. Потом я привыкла. Вспомнила все, чему учили. Закатала рукава и погрузилась в ритм кухни, где царил свой, строгий, но честный порядок. Меня хвалили. Гости просили передать благодарность шефу. Но я не верила. Я была убеждена: это лишь вежливость, часть обслуживания, ничего личного.
Жизнь разделилась на двухмесячные циклы: месяц здесь, в заснеженном царстве тишины и труда, месяц — дома, в городе, где меня ждали та же кухня, та же посуда, уроки с племянником Родионом и вечное чувство, что я дышу чужим воздухом. Порой мне казалось, что на работе, в адском пламени плит, мне дышать легче.
А потом заболел бок. Острая, коварная боль, пришедшая накануне очередной вахты. Мать посоветовала выпить обезболивающего и не выдумывать. Деньги были нужны — на куртку для быстро растущего Родиона, на новые кроссовки, на колечко, о котором мечтала Мирослава. Я терпела. Пока однажды в супермаркете, перед полками с молочными продуктами, мир не сполз в темноту, пронзенную белым пламенем агонии.
Я очнулась в больничной палате. Белые стены, тихие звуки, и странное ощущение пустоты внутри. Рука сама потянулась к животу, нащупала толстый слой бинтов.
— Что со мной? — прошептала я в тишину.
— Киста была большая, пришлось удалить вместе с одним яичником. Но ты не паникуй, — послышался хрипловатый, но бодрый голос справа. — Молодая, крепкая, еще натанцуешься. И родишь, конечно.
Я повернула голову. На соседней койке лежала худая, бледная женщина с синевой под глазами, но с невероятно живым взглядом.
— Вы кто?
— Я — Эмилия. А ты — Карина. Мне про тебя сестры рассказали. Ты не переживай, все уже позади. Хирург у нас золотые руки, да и видом богов не обижен. Карина… Звучит-то как красиво. Прямо песня. Можно я тебя буду звать Кирой? Коротко и ярко. Ты только не обижайся, а то сейчас ты белая, как этот потолок, говорят, крови много потеряла. Родным звонила? Пусть гранатов принесут, печенки… Врача спроси, что тебе можно для восстановления.
Она говорила без остановки, и этот поток слов был похож на горный ручей — шумный, живительный, смывающий тину молчания. Кира. Меня будут звать Кирой. Имя будто щелкнуло внутри что-то. Простое, но с достоинством. Не Булочка, не Никчемная. Кира.
Вечером пришла мать. Ее взгляд скользнул по мне, оценивающе и недовольно. Она рассказала, как тяжело без меня дома, как устала от кухни, как Денис получил премию, а таланты Мирославы снова не оценили хамы-обыватели.
— Мам, — перебила я ее, — врач сказал, нужно восполнять кровь… Может, сок гранатовый или что…
— Поспрашиваю, если время будет. А тут кормят? — обратилась она к Эмилии.
— Кормят, но вы же понимаете… — та развела руками.
— Еда она и в больнице еда, — отрезала мать. Она поцеловала меня в лоб, сухо и быстро, и ушла.
Больничные дни текли медленно. Эмилия, быстро восстановившись, взяла надо мной шефство. Она рассказывала о себе: тридцать восемь лет, двое сорванцов-мальчишек, муж Владимир, работа бухгалтером. Попала сюда из-за внематочной беременности.
— Еще им братиков и сестричек наделаю, — смеялась она, когда к ней приходили гости: шумные, любящие дети и заботливый, немного суетливый муж, который по одному взгляду жены подхватывал и мою посуду, несмотря на все мои робкие протесты. Моя тумбочка стояла пустая. Мои родные не приносили мне ничего, кроме упреков. «Настоящие женщины такого не допускают», — шипела мать, косясь на оживающую с каждым днем Эмилию.
— Мам, это же просто вода с луком, я такое есть не буду! — заявила как-то Эмилия своей свекрови, принесшей суп. Я замерла, ожидая скандала.
— Доченька, мне сказали диетический… Я старалась… — засуетилась пожилая женщина.
— Это не суп, а зелье какое-то! Собаке отдайте, а мне, пожалуйста, нормальный. И говяжьей печенки, — она понизила голос и кивнула в мою сторону, — нашей Кире тоже.
Позже, во время обязательной прогулки по больничному холлу, Эмилия устроила мне допрос.
— Рассказывай, Кира, про работу. Хвалят твою стряпню?
— Не знаю… Иногда говорят «спасибо».
— Как не знаешь? Гостиница у вас хорошая? Дорогая?
— Очень.
— Значит, народ бывалый, избалованный ресторанами. Часто блюда назад на кухню возвращают, жалуются?
Я удивленно покачала головой.
— Никогда?
— Ни разу.
— А ресторан всегда полный?
— Да, даже удивляюсь… Рядом других заведений полно.
— Так, — протянула Эмилия, и в ее глазах вспыхнули знакомые искорки. — А теперь, дорогая моя, сложи два и два. Зачем людям, заплатившим немалые деньги, врать тебе? Зачем им хвалить твой суп, если он невкусный? Они что, из жалости?
Я молчала. Вопросы, которые она задавала, были простыми, но они раскалывали мой привычный мир, как лед весенним солнцем.
— А еще скажи, почему тебя навещает только мать? Где отец, брат? Стыдно?
— Ну… это же женские дела…
— Какие еще «женские дела»? — фыркнула Эмилия. — Они по-особенному на свет появились? Это болезнь, тяжелая, но болезнь. Или… — она прищурилась, — тебе просто не с кем встречаться? Вообще никогда?
Я отвернулась к стене, и слезы хлынули сами. Она тронула самую больную струну. Материнские слова о том, что я никому не нужна, что любое внимание ко мне — насмешка, звучали в ушах. Это же мама. Мама не может ошибаться. Но Эмилия своим напором, своей железной логикой и бесцеремонной нежностью заставила усомниться в этой аксиоме.
Мы расстались подругами. Эмилия велела беречь себя и думать. Хорошенько подумать.
Дома все было по-старому. Мне обрадовались как возвращению горячей воды или света после отключения. Мамина еда всем надоела.
— Мне пока тяжелое нельзя, — робко заметила я.
— Кастрюля борща — это не тяжесть, — отрезала Мирослава и ушла «за вдохновением».
Я продержалась десять дней, пока снова не сорвалась. Позвонила начальнице и уехала в горы раньше срока. Сначала мне просто разрешали помогать, берегли. А потом я стала выходить на прогулки. Воздух здесь был другим — резким, чистым, пронизывающим насквозь и вымывающим из души всю накопившуюся грязь. Я шла по заснеженному лесу и думала об Эмилии, о ее вопросах. И решила начать с имени. «Кира» казалось мне немного чужим, театральным. «Карина» было красивым, но слишком официальным, как парадное платье. «Булочка» и «Наташка» остались в том прошлом, которое я хотела забыть. И вдруг, глядя на вершину горы, острую и ясную на фоне бирюзового неба, я поняла. Я буду просто Катя. Коротко. Твердо. По-своему.
Когда боль давала передышку, и можно было сделать глубокий, хотя и осторожный, вдох, я заставляла себя думать о хорошем. О том, как все изменилось потом…
— Надо поговорить.
Слова хозяйки отеля, Светланы, прозвучали для меня как приговор. «Оптимизация» — это холодное, казенное слово, означающее одно: сокращения.
— Я хочу здесь кое-что изменить, — сказала Светлана, и я уже мысленно собирала вещи. — Развить, расширить. Вот смотри.
Она развернула на столе большой лист с чертежами.
— Летняя веранда здесь. Кухню увеличим. Мангал, коптильня, даже маленький пруд для форели хотим сделать. Я хочу, чтобы мы стали не просто местом, куда приезжают ночевать. Я хочу, чтобы к нам ехали обедать. Чтобы наше меню было уникальным. Чтобы мы стали лучшими.
Она смотрела на меня, и в ее глазах горел настоящий огонь.
— Я хочу, чтобы ты этим занималась. Новые блюда, презентация, все. Будешь работать круглый год, с отпуском, с выходными, но без этих долгих отлучек. Справишься?
Мир, который секунду назад рушился, вдруг собрался в новую, сияющую мозаику.
— Справлюсь, — сказала я. И впервые поверила в это слово всем сердцем.
Но тут боль возвращалась, сворачивая все мысли и воспоминания в тугой, раскаленный узел. Я стонала, впиваясь пальцами в простыню. «Дыши, — командовала я себе. — Вспоминай дальше. Вспомни про лыжи».
— Смотри вперед, не верти головой! Умоляю! — кричала мне Инга, инструктор.
Но как было не вертеть головой? Подъем на «лягушатнике», самом медленном бугеле, давал возможность рассмотреть весь склон: стремительных, грациозных лыжников и сноубордистов, которые казались богами, спустившимися с этих снежных вершин. Я же была жалкой пародией на них. Я падала, отползала, снова вставала и снова падала. После двухчасового урока я чувствовала себя так, будто сбросила с плеч бетонные плиты. Я ненавидела эти неудобные ботинки и не понимала, как люди добровольно мучаются в них целый день.
Я проклинала момент, когда Светлана уговорила меня попробовать. «Ты живешь в раю для горнолыжников и даже не пробуешь!» Я попробовала. И теперь с тоской думала, что завтра у меня на кухне обязательно найдется срочная работа, и я смогу отложить этот ад на неопределенный срок.
Возвращаясь пешком по лесной дороге, я размышляла о новом меню, о повышении зарплаты (о котором умолчала дома), о звонках матери, полных упреков. Мне было жаль ее, но ее слова о том, что я «строю из себя жертву», ранили слишком глубоко.
Именно в этот момент природа решила внести свои коррективы в мои одинокие размышления. За моей спиной раздался предупреждающий крик. Я обернулась и увидела несущегося прямо на меня лыжника в необычном полупальто и с изогнутыми палками. Я попыталась отпрыгнуть, споткнулась о скрытый под снегом корень и шлепнулась в сугроб.
— Идеальный финал для идеального дня, — проворчала я, пытаясь выбраться.
— Идеальное начало, — услышала я сверху. Он остановился и протянул руку.
— Не ушиблась?
— Нет, жива.
Он стряхнул снег с моей куртки и наконец снял темные очки. Его глаза были цвета горного озера — светлые, прозрачные и очень спокойные.
— Я — Максим. Приятно познакомиться.
Он улыбался, и в этой улыбке было столько тепла, что мои щеки вспыхнули жарче, чем от мороза.
— А я буду звать тебя Солнышком, — неожиданно сказал он. — Потому что ты осветила мне весь этот склон. До встречи.
Он легко оттолкнулся палками и растворился в белизне. А я осталась стоять, сжимая в руке его улыбку, как самую драгоценную награду.
Боль снова накатила, жестокая и всепоглощающая. «Колдун, — прошептала я сквозь стиснутые зубы, вспоминая его слова. — Ты же колдун…»
Визит Максима домой для знакомства с семьей прошел, как я и ожидала. Мать осмотрела его с ног до головы.
— Никого лучше не нашла? — спросила она, когда мы остались на кухне. — Ростом не вышел, уши… Совсем ребенок. И дети у вас какие пойдут? Не дай бог на него похожи.
Я перестала резать овощи для салата.
— Мама…
— А дети, — вдруг раздался спокойный голос за спиной, — будут самыми счастливыми на свете. Потому что их мама — мое Солнце. Первой родится девочка. Настоящая принцесса. А сын, к счастью, выйдет в бабушку.
Мать невольно выпрямилась, тронула волосы.
— В мою маму, — уточнил Максим, целуя меня в висок. — Она тоже невероятно красивая.
— И откуда такие прогнозы? — холодно спросила она.
— Я колдун, — просто ответил Максим. Его тон был настолько естественным и уверенным, что даже у меня на секунду мелькнула мысль: «А вдруг?»
— Купим небольшую гостиницу, — продолжал он, как будто рассказывая о планах на выходные. — Возьмем кредит, родители помогут. И мое Солнце станет там настоящей хозяйкой. Как в хорошем фильме.
— Не смотрю я ваши фильмы, — огрызнулась мать и вышла.
— Катя, давай уедем. Сейчас. Сегодня же, — тихо, но настойчиво сказал Максим, когда мы остались одни.
— Но твои родители скоро приедут…
— Уедем вместе. Я не могу смотреть, как они с тобой обращаются. Ты не заслужила этого. Никогда.
Я сказала, что подумаю. Но позже, после еще одной горькой сцены, я все-таки собрала небольшой чемодан. Я бежала из того дома, где была вечной обузой. А мама Максима, Ольга, встретила меня на пороге их уютной квартиры, обняла и сказала то, чего я не слышала, кажется, никогда: «Теперь ты наша дочка. И мы тебя в обиду не дадим».
— Ну, мамуля, еще чуть-чуть, самое главное! — голос акушерки пробивался сквозь туман боли.
«Я не смогу, — металась я в мыслях. — Это выше сил».
И в тот момент, когда казалось, что мир сжимается до точки вселенской агонии, раздался звук. Слабый, чистый, настойчивый. Крик. Мой крик слился с ним, и боль отступила, унося с собой последние остатки страха.
— Ой, голосистая! Командирша растет! Молодец, Катюша, все позади. Мужа зови, пусть полюбуется на свою принцессу. Красотку вы нам произвели на свет. Имя-то придумала?
Я взглянула на маленькое, сморщенное личико, на ее синие, пока ничего не видящие глазки, и почувствовала прилив такой всеобъемлющей, бесконечной нежности, что слова нашлись сами.
— Эмилия, — выдохнула я. — Ее зовут Эмилия.
И в этот миг я поняла, что рецепт моего счастья, который я так долго искала на кухне среди кастрюль и приправ, был прост. Он не требовал редких ингредиентов, лишь щепотку смелости, чтобы поверить в себя, столовую ложку доверия к тем, кто видит в тебе свет, и безграничную меру любви, которую ты, оказывается, способна не только отдавать, но и принимать. Моя жизнь перестала быть чужим борщом, который нужно варить по утвержденному кем-то рецепту. Она стала авторским десертом, где я сама решала, сколько в нем сладости, света и воздуха. И главным, самым важным ингредиентом в нем была и есть я сама — Катя, которая научилась быть не приправой к чужой жизни, а ее полноценной, полноправной и бесконечно любимой хозяйкой.
