Гаснущая супруга обреченно дотягивала дни в хижине, куда ее переселил пронырливый муж… А когда он привез нотариуса.
Жизнь Анны медленно угасала в маленьком домике на самом краю деревни. Это было не жилье, а скорее убежище от непогоды, с стенами, пропускающими ветер, и печью, которая, несмотря на все усилия, не могла прогнать въевшуюся в кости сырость. Здесь она не жила, а доживала свои дни, подобно свече, от которой остался лишь крошечный огарок, залитый оловом застывших восковых слез.
Ее смех, когда-то звонкий и заразительный, теперь стал тихим, едва слышным шепотом, похожим на шорох сухих листьев за заиндевевшим окном. А глаза, прежде яркие и ясные, словно летнее небо, потускнели, ушли глубоко внутрь, словно прячась от суровой действительности, которую ежедневно преподносил ей супруг.
Сергей, ее муж, человек деятельный и предприимчивый, появлялся здесь редко. Его визиты были краткими: он привозил скудные продукты, оставлял их на столе с таким видом, будто совершил великое деяние. Он давно уже перебрался в их городской дом, новый и просторный, и по деревне ползли тихие разговоры, что там теперь обустраивается молодая, полная здоровья особа, от которой пахнет свежей выпечкой и дорогими духами.
Анна все знала. Женское сердце всегда чувствует, когда оно становится обузой. Она не роптала, не произносила слов осуждения. Она просто тихо угасала, словно смирившись с приговором, который ей не выносил никто, кроме самой жизни.
И вот однажды, когда ноябрьский день начал окрашиваться в свинцовые, предвечерние тона, под окном раздался непривычный звук мотора. Анна вздрогнула. Это был не привычный стук его старого автомобиля. Ее сознание, проясневшееся, как это часто бывает у тех, чьи силы на исходе, пронзила тревожная мысль: «Зачем он среди дня? И не один».
Дверь со скрипом отворилась, и в комнату вошел Сергей. От него веяло холодом и ароматом дорогого табака. А следом, неловко согнувшись, в проем втиснулся щеголеватый господин в очках, сшитых из тонкой кожи, с аккуратным портфелем в руках.
– Анна, это господин Николаев, – произнес Сергей, его взгляд блуждал по стенам, избегая встречи с ее глазами. – Необходимо подписать несколько документов. По хозяйственным вопросам.
Господин Николаев вежливо, но с ледяным безразличием кивнул, его взгляд скользнул по убогой обстановке – протекающему потолку, засиженной мухами керосиновой лампе, узкой жесткой кровати – и затем он извлек из своего портфеля чистый, аккуратно сложенный лист бумаги.
Анна медленно приподнялась на локте. Она смотрела на супруга не с укором, а с какой-то пронзительной, обреченной ясностью. Она все поняла. Это была не простая бумага «по хозяйству». Это была ее полная и безоговорочная капитуляция. Отказ от всего, что у нее еще оставалось. Возможно, даже от права покоиться на городском кладбище, рядом с крошечной могилкой их дочурки, которая не прожила и года.
Сергей забеспокоился, засуетился на месте.
– Подписывай, не задерживай людей. Ты все равно уже ничего не соображаешь.
Нотариус молча положил документ на табурет и протянул ей дорогую перьевую ручку.
И в этот момент тишину разорвал звук, который Сергей не слышал много-много лет. Тихий, хриплый, но абсолютно четкий и ясный смех. Анна смеялась. Она смотрела на этого важного господина с его печатью, на своего суетливого мужа, и смех вырывался из ее груди. Он был похож на предсмертный хрип, но в нем звучала бездна презрения и странной, горькой свободы.
– Хорошо, – прошептала она, когда смех стих. – Дайте.
Она взяла ручку. Ее пальцы были прозрачными и тонкими, словно хрупкие зимние ветки. Но они не дрогнули. Она не стала читать текст. Зачем? Она вывела свою подпись – размашистую, твердую, точно такую же, какую когда-то ставила под любовными письмами, адресованными этому самому человеку.
Сергей с облегчением выдохнул. Нотариус быстро засвидетельствовал подпись, спрятал бумагу в портфель и, коротко кивнув, почти бегом направился к выходу, словно боясь заразиться в этом месте смертью и безысходностью.
Сергей постоял еще мгновение, не находя слов.
– Я… я завтра заеду. Привезу молока.
Анна не ответила. Она просто отвернулась к стене, покрытой тенями.
Он ушел. Звук мотора затих вдали. В лачуге воцарилась полная, оглушительная тишина. Анна лежала и смотрела в потолок, где причудливые узоры из плесени складывались в фантастические, почти волшебные картины.
Она не думала о несправедливости, не думала о муже. Она думала о том, что только что поставила точку. Последнюю точку в той жизни, которую ей навязали. И в этой тишине, в этой пустоте, она наконец-то обрела некое подобие покоя. Не счастье, не надежду – просто покой. Подобно реке, что наконец пересохла, выполнив свое предназначение – нести воду, пока хватает сил.
А за окном, не умолкая, шелестели голые ветви деревьев, словно перешептываясь о чем-то своем, вечном и безразличном к человеческим печалям.
Тишина, опустившаяся после их ухода, была плотной и звонкой, словно натянутая струна. Анна лежала без движения, прислушиваясь к этому новому для себя звуку – звуку полной свободы от любых ожиданий. Она была больше никому не должна. Даже надеяться было не на что. И в этой странной опустошенности таилось горькое, но настоящее утешение.
Она медленно, преодолевая слабость, поднялась с кровати. Ноги подкосились, но она ухватилась за спинку старого стула. Ее взгляд упал на старую деревянную шкатулку, одну из немногих вещей, что ей удалось взять с собой. Сергей презрительно называл ее содержимое «никчемным хламом», но сейчас только этот хлам и имел настоящую ценность.
Шкатулка пахла ладаном и стариной. В ней лежали пожелтевшие фотографии: она, молодая и счастливая, в белом платье, рядом с Сергеем на фоне только что построенного дома; крохотный слепок ладошки их дочурки; засушенная фиалка, бережно вложенная между страницами старого романа. Это была не ее жизнь с Сергеем, это была ее жизнь ДО него. Жизнь той девушки, что умела смеяться так заразительно, что замолкали птицы.
Вдруг ее пальцы наткнулись на конверт, спрятанный на самом дне. Он был от ее тетушки, уехавшей за границу много лет назад. Анна никогда не придавала ему особого значения – обычные старушечьи жалобы и наставления. Но сейчас она вскрыла его. Среди исписанных листов выпала тонкая, хрупкая облигация государственного займа и новая, хрустящая банкнота. Записка была лаконичной: «На черный день, моя дорогая. Храни это».
Она сидела, держа в дрожащих пальцах эту неожиданную находку, и смотрела в стену, но уже не видела ее. Она видела возможность. Не спасения – нет, свое тело она знала, ему оставались считанные недели. Но возможность уйти по-своему. Не в этой промозглой лачуге, не под вздохи притворного сожаления Сергея.
На следующий день, когда он, как и обещал, привез молоко и хлеб, Анна встретила его с неожиданным для него спокойствием.
– Сережа, – сказала она тихо, и он вздрогнул, не слыша такого тона много лет. – Я знаю, что подписала. И не прошу вернуть. Я прошу об одном. Отвези меня в городской храм. К отцу Кириллу. Я хочу исповедаться.
Сергей смотрел на нее с нескрываемым подозрением.
– Зачем тебе это? Все равно уже…
– Отвези, – повторила она без тени просьбы в голосе, с той самой твердостью, что звучала в ее смехе накануне. – И купи мне красное платье. Я не хочу траур. Я хочу красное.
Он хотел возразить, но что-то в ее лице остановило его. Может, последние остатки совести, а может, понимание, что это последняя причуда уходящего человека, которого он так спешил вычеркнуть из своей жизни. Он буркнул «хорошо» и удалился, пообещав вернуться завтра.
А Анна позвала соседского мальчика, который иногда приносил ей воду, и протянула ему ту самую банкноту.
– Ванюша, купи мне, пожалуйста, в аптеке самое сильное обезболивающее. И… черничных пирогов. Моя доченька их очень любила.
Мальчик, широко раскрыв глаза на непривычно крупную сумму, кивнул и быстро убежал.
Сергей выполнил ее просьбу. Он привез безвкусное, крикливо-алое платье, слишком просторное для ее иссохшего тела, и отвез к храму. Он ждал в машине, куря одну сигарету за другой, не решаясь переступить порог.
Отец Кирилл, старый священник с изможденным и одухотворенным лицом, выслушал ее долгую, тихую исповедь. Она каялась не в грехах, а в том, что позволила растоптать свою жизнь. В том, что разучилась любить. В том, что не сумела уберечь свою доченьку.
– Дитя мое, – сказал священник, глядя на нее с бездонной грустью, – Господь милосерден. Он видит не только проступки, но и все раны, что носят наши сердца.
Когда она вышла из храма, в алом платье, наброшенном поверх старого пальто, на ее лице был мир. Она села в машину и тихо сказала Сергею:
– Теперь домой.
Он отвез ее обратно в лачугу, помог лечь, и его пальцы заметно дрожали. Он что-то бормотал о враче, о том, чтобы перевезти ее в город, но она лишь молча покачала головой и закрыла глаза.
Ночью она достала обезболивающее, что купил мальчишка, и черничные пироги. Она приняла таблетки, отломила кусочек пирога, сладкого и рассыпчатого, словно привет из далекого, беззаботного прошлого. Постоянная боль, ее верная спутница, наконец отступила. Она легла, глядя в окно, где между тяжелыми ноябрьскими тучами проглядывала одинокая, яркая звезда.
Она не боролась больше и не ждала чудесного избавления. Она просто выбрала, как встретить свой последний час – не униженной и обманутой, а на своих собственных условиях. С вкусом детства на губах, в ярком, праздничном платье, сбросив с хрупких плеч тяжелое бремя чужой жадности и предательства.
А утром Сергей, приехавший с каким-то доктором «для проформы», нашел ее ушедшей с невыразимым миром на лице. И этот покой, это странное, торжествующее достоинство в смерти были страшнее и красноречивее любых слов упрека. Он застыл в дверях, а на сером, запыленном полу алело, как незаживающая рана, то самое красное платье.
Сергей стоял на пороге, не в силах оторвать взгляд от яркого алого пятна на тусклом полу. Этот цвет яростно кричал о жизни, которой здесь больше не было. О последнем вызове, который он, всегда такой расчетливый и проницательный, так и не смог ни понять, ни принять.
Доктор, молодой и щеголеватый, нанятый лишь для видимости, прошел мимо него, потрогал холодную руку и развел руками.
– Что ж… Страдания ее завершились. Она обрела покой.
Эти слова, такие правильные и безжизненные, будто заученные из учебника, вонзились в Сергея острее любого лезвия. Обрела покой. Но на ее лице было не безразличие небытия, а то самое странное, ясное умиротворение, которое он увидел у храма. Она не «обрела покой» – она ушла, одержав свою последнюю победу. Отобрав у него последнее, что у него было, – его собственное самооправдание.
Он поспешно сунул доктору пачку денег, торопливо выпроводил его и остался один в гнетущей тишине маленького домика. Воздух был пропитан запахом лекарств, пыли и сладковатым ароматом черники от недоеденного пирога на табурете. Он сделал несколько шагов вперед. Рука сама потянулась, чтобы поправить складку на том алом платье, но он резко отдернул пальцы, будто прикоснулся к раскаленному металлу. Эта вещь была символом ее последней воли, ее тихого бунта, и прикасаться к ней было немыслимо.
Мысли путались, накатывая одна на другую. Вот она, желанная свобода. Новый дом, молодая супруга, никакого груза в виде угасающей женщины. Но почему же эта свобода давила на плечи такой невыносимой тяжестью? Почему стены этой конуры, которую он сам для нее выбрал, теперь обрушивались на него самого?
Его взгляд упал на открытую шкатулку. Сверху лежала фотография, где они оба – молодые, счастливые, с надеждами в глазах. Он взял ее в руки, и в памяти всплыл ее смех – тот самый, звонкий и беззаботный, который он когда-то любил больше всего на свете. А потом в ушах прозвучал ее последний смех – хриплый, пронзительный, полный бездонного презрения. Два этих смеха столкнулись внутри него, разрывая душу на части.
Он быстро, без лишних слов, выполнил все формальности. Похоронил ее на городском кладбище, рядом с дочуркой, – не из чувства долга, а потому что иначе уже не мог. Молодая жена, узнав о кончине, облегченно вздохнула и тут же начала строить планы на будущее. Но Сергей почему-то медлил.
Он продал лачугу, выбросил всю утварь, но алое платье, свернутое в тугой узел, забрал с собой. Оно лежало на дне его шкафа, как немое обвинение, как последний невынесенный приговор.
Прошли месяцы. Он жил в просторном, светлом доме с новой женой, которая пахла свежей выпечкой и духами, смеялась громко и часто невпопад и совершенно не замечала пустоты, поселившейся в его глазах. Он снова стал тем самым удачливым дельцом, но сама удача, прежде столь благосклонная, будто отвернулась от него. Сделки неожиданно срывались, деньги утекали сквозь пальцы, словно вода.
Он наконец понял, что в тот день в лачуге подпись на бумаге поставила не одна Анна. Своей волей она освободила не только его от себя, но и себя – от него. И забрала с собой все, что делало его существование хоть сколько-нибудь осмысленным: память о первой, настоящей любви, о их ребенке, о том человеке, каким он мог бы стать, но так и не стал.
Однажды поздним вечером он поднялся на чердак своего нового дома, где в беспорядке хранились старые вещи. Среди них он нашел ее шкатулку, которую тоже не смог выбросить. Он открыл крышку. Там лежала та самая, никому не нужная облигация и крошечный, хрупкий слепок ладони их дочери.
Сергей сидел в полной темноте холодного чердака, сжимая в своей большой ладони этот восковой отпечаток, и по его щекам беззвучно текли слезы. Он был богат, свободен и абсолютно, безнадежно одинок в стенах своего прекрасного дома. Его приговором стала не бедность и не заключение. Его приговором стала эта самая свобода – вечная, безразличная и такая же безрадостная, как тишина в той самой лачуге, где он когда-то оставил умирать свою совесть. И алое платье, хранившееся в глубине шкафа, так и оставалось немым укором, той самой последней точкой, которую она поставила не только в истории своей жизни, но и в его.
