Вернулся с войны героем, а лечить рану поехал к соседке. Думал, ногу спасет, но в итоге сам себе выписал приговор, от которого нет мази
Возвращение было не таким, как в его снах, которые грели долгие фронтовые ночи. Олег ступил на порог родного дома, опираясь на палку, с ношей не столько физической, сколько душевной, что давила куда сильнее, чем не заживающая рана. Вражеская пуля, коварно нашедшая бедро, стала не просто телесной отметиной, а символом той внутренней язвы, что точила его изнутри. Рана, вопреки всем стараниям супруги и городских врачей, не желала затягиваться, мокла и ныла, словно напоминая о чем-то безвозвратно утраченном.
Его Лидия, женщина с усталыми, но бесконечно добрыми глазами, уговаривала день за днем:
— Пойдем к хирургу, еще раз, я упрошу, он посмотрит. Нельзя так, милый. Это же опасно.
— Брось, — отмахивался он, глядя в окно на серые городские стены. — Не люблю я этих эскулапов с их холодными руками. Лучше уж проверенным снадобьем, травами. Знаешь, я, наверное, махну в Ивановку, к матери. Месяц, другой поживу. Там и воздух целебный, и тишина, а соседка, тетка Дарья, такую мазь из желтков и живицы готовит, что любая хворь отступает. Сама знаешь, о ее снадобьях легенды ходят.
— Олежек, да что ты говоришь? — в голосе ее звенела тревога, смешанная с обидой. — Без ноги останешься! А как же мы? Дети?
— Душечка моя, не хорони меня раньше времени, — он попытался улыбнуться, но получилось криво. — Я же ненадолго. Мне просто… отдышаться надо. После всего. Побыть там, где не грохочет, где земля пахнет не гарью, а полынью. Окрепну, сразу вернусь. Выйду на завод, рядом с тобой встану у станка, как раньше мечтали, — он подмигнул, стараясь быть прежним, легким, но взгляд оставался пустым и далеким.
— Может, хоть Маринку с собой возьмешь? — тихо спросила Лидия, гладя его обветренную руку. — Что ей тут делать одной все лето? Старшие на работе, а она в четырех стенах.
— Что ты? Ей в школу осенью, готовиться надо. Старшие помогут, а я что? Я сейчас и сам как дитя малое. Нет, пусть лучше с тобой.
Лидия замолчала. Ей не нравилось это решение, рождалось смутное, холодное предчувствие где-то под сердцем. Но она понимала — ему нужно залечивать не только тело. Она видела, как он вздрагивает от грохота трамвая, как замирает, услышав неожиданный звук. Пусть едет. Отдохнет у матери, надышится деревенским воздухом, а она потом приедет, заберет его. Нужно будет кабанчиков заколоть, которых по весне купила для свекрови, мясо разделить. Мысли о практических делах успокаивали, давали почву под ногами.
Лидия была кормилицей и столпом семьи, привыкшая нести груз ответственности за всех. Старшему, Юрию, едва исполнилось пятнадцать — и он уже встал к станку на заводе, потому что страна поднималась из руин и каждый рабочий час был на счету. Четырнадцатилетнюю Светлану она устроила подручной в ателье, пусть учится ремеслу, в жизни пригодится. А младшая, Марина, семилетняя крошка с огромными доверчивыми глазами, пока была лишь солнечным зайчиком в их нелегком быту. В деревне для нее нашлось бы дело по силам, а в городе она лишь резвилась во дворе с соседской ребятней. Лидия вздохнула: может, муж и прав, пусть готовится к школе. Но сердце ныло от необъяснимой тоски.
Он уехал в хмурое утро, не оглядываясь на плачущую Маринку, прижимавшую к щеке его подаренную на прощание деревянную птичку. Первая весточка пришла только через три недели, переданная с оказией. Лист бумаги, испещренный неровным, чужим почерком:
«Все в порядке. Рана потихоньку заживает. Останусь еще на пару месяцев, матери нужно помочь по хозяйству. К зиме вернусь. Кабанчиков заколю, мясо привезу, как договаривались. Целуй детей».
Сухие, будничные строки. Ни теплого слова, ни вопроса о них. Лидия прочла послание, стоя у плиты, и почувствовала, как по щекам, обветренным от заводского сквозняка, покатились жгучие, несправедливые слезы. Она, мать троих, ждала его все эти страшные годы, писала длинные, душевные письма, в каждое вкладывая частичку себя, сутками вязала теплые носки в тусклом свете коптилки, отрывая от себя последнее. А теперь он где-то там, в тишине, и даже не спросил, как они. Подойдя к маленькому зеркалу в прихожей, она посмотрела на свое отражение. Ей было тридцать три, в чертах лица еще оставалась былая красота, но ее затуманивала усталость, глубокие тени под глазами, проседь у висков. Она сжала в кулаки свои руки — шершавые, с навсегда вбившейся под кожу грязью машинного масла, с обломанными ногтями. Не те руки, что мог бы ласкать мужчина, мечтающий о нежности. Она резко отвернулась от зеркала.
— Лидия Петровна, ну что, завтра дочку в первый класс провожать? — перекрывая гул цеха, спросил мастер, Геннадий Ильич. — Отгул подписал, с утра можешь не выходить. А муж твой как? Говорила, что устроится к нам. Пусть завтра после линейки в отдел кадров зайдет.
— Он в деревне, — выкрикнула она в ответ, выключая станок. — Поправляется после ранения.
— Все равно пусть заскочит, поговорим.
— Его не будет, Геннадий Ильич. Он остался там.
— Как так? Даже на первый звонок к своей кровиночке не приедет? Странно это… — мастер покачал головой и пошел дальше, проверять участок.
И он не приехал. Не приехал и на день рождения Светланы, когда та, стараясь казаться взрослой, накрыла стол сама, но глаза ее были полы грустью. Даже открытки не прислал. Лидия, заглушая тревогу, отправила телеграмму. Короткий ответ пришел через две недели: «Все хорошо. Целуй детей». Он даже не вспомнил о дочери.
В начале ноября, когда первые заморозки сковали землю, Лидия отправилась в Ивановку. Решение созрело твердое: заберет его, хватит прятаться. Пора возвращаться в семью, работать. Она устала тянуть все одна. Юрий учился, подрабатывал лишь на каникулах, Светлане платили гроши. Ехала она с тяжелым сердцем, но с ясной целью.
— Доченька, да ты чего не предупредила? — свекровь, Агафья Тихоновна, встретила ее на пороге с какой-то странной, заискивающей суетливостью. — Я бы пирогов испекла…
— Сюрпризом хотела, мама. Вам шаль привезла, пуховую, от холода.
— Ой, какая красота… — старушка прижала подарок к груди, но глаза ее бегали, не находя покоя. — Да иди мой руки, садись, сейчас накормлю.
— А где Олег? Вместе посидим.
— Олежа? Он… его не скоро дождешься. Садись, садись, не стой на пороге.
Позже, за чаем, Агафья Тихоновна упорно уводила разговор в сторону, но когда Лидия, отодвинув чашку, тихо и четко потребовала правды, старуха сдалась, опустив голову:
— Он у вдовы Синицыной, у Ефросиньи, в доме.
— Что он там делает? У нее же сыновья-подростки, им бы отцу помогать. Ладно, сама схожу, разберусь.
Дорога к дому Ефросиньи казалась бесконечной. Грязь чавкала под ногами, хлопья первого снега таяли на лице. В груди колотилось что-то тяжелое и холодное. Ефросинья… Еще одна тень из прошлого. Соперничество, начавшееся в школьные годы, вспыхнувшее с новой силой, когда у нее с Олегом закрутилась любовь. Тогда вмешался председатель, отправил молодых в город, чтобы разрядить обстановку. Ефросинья быстро вышла замуж за другого одноклассника, родила детей, но муж ее погиб в первые же месяцы войны. Шептались, что она и не горевала особо. Оглянувшись, Лидия заметила, как из-за плетней за ней наблюдают несколько женских фигур. Сплетни, как сорные травы, уже пустили корни.
Дверь в дом Ефросиньи не была заперта. Лидия толкнула ее и застыла на пороге. Картина, открывшаяся ее глазам, была словно вырвана из чужой, кошмарной идиллии: за столом уплетали щи два мальчишки, Олег сидел на лавке, а на его плече, доверчиво склонив голову, облокотилась Ефросинья, в руках у которой была его рубаха с аккуратной заплаткой.
Женщина вскочила, будто ужаленная, отпрянув в угол. Олег встал, лицо его побелело.
— Лида… Ты как здесь?
— Здравствуй, муженек дорогой, — голос ее звучал странно спокойно, почти мелодично. — А это мой вопрос. Что ты здесь делаешь?
Олег шагнул вперед, заслоняя собою Ефросинью:
— Не трогай ее. Дети здесь. Поговорим вечером, у матери.
Лидия медленно сняла платок, села на краешек лавки напротив. Она посмотрела не на мужа, а на его новую спутницу. Взгляд ее был не злым, а бесконечно усталым и понимающим.
— Не бойся, я тебя пальцем не трону. Только скажи мне одно: раз свои-то дети ему стали обузой, разве чужих полюбит по-настоящему? Ты своего добилась, голубушка. Только удержать — задача посложнее будет. Да и любишь ли ты его, Ефросинья? Или просто старую обиду на мне выместить хотелось? — Она перевела взгляд на Олега. — Завтра приходи, кабанчиков заколоть поможешь и мясо в машину погрузишь. Я с шофером Иваном договорюсь. Вижу, здоровье уже позволяет — проворно так соскочил. Ну а я вас не буду больше тревожить. Счастливо оставаться.
Она вышла, не оборачиваясь на шепот за спиной, на жадные взгляды из-за заборов. Только у калитки родного дома, упав на холодные ступени крыльца, она разрешила себе тихо, беззвучно зарыдать. Рыдания выворачивали душу наизнанку. Ее предал не просто муж. Предал тот образ, который она носила в сердце все эти годы — образ смелого, веселого парня, заботливого отца, дарившего ей васильки и шептавшего на ухо нежности. Вернулся кто-то другой — чужой, с пустотой в глазах. Война украла у нее того человека, а этого она не знала и не хотела знать.
На следующий день Олег пришел. Весь день провозился с забоем, молчаливый и понурый. Агафья Тихоновна, в отличие от сына, нашла в себе силы извиниться перед невесткой:
— Думала, дурочка, очухается, вернется. Боялась, ты его бросишь, и я внуков больше не увижу. Хотела как лучше…
— Мама, да что вы, — Лидия обняла старуху. — Вы мне как родная. Внуки ваши всегда будут, просто сейчас все трудятся. Приезжайте к нам, всегда ждать будем.
Погрузив последний кулек с провизией в кузов, Олег подошел к ней, топчась на месте.
— Лида… прости. Я не знаю, как так вышло…
Она посмотрела на него, и в этом взгляде не было уже ни боли, ни гнева, лишь холодное, чистое безразличие.
— Когда будет время, приезжай, развод оформим. Дети твои остаются, так что помощь от тебя жду. А теперь все. Ступай.
Она уехала, не оглядываясь на родную улицу, на силуэт свекрови на крыльце. Оставалось думать о будущем. А будущее виделось ей таким же, как и прошлые четыре года — работа, дети, бессонные ночи. Только теперь уже без призрака надежды на плече.
Жизнь, однако, не давала погрузиться в пучину отчаяния. Новости о разводе быстро облетели цех. И Геннадий Ильич, мастер, человек сдержанный и глубокий, сам переживший потерю жены, стал проявлять к Лидии внимание не начальственное, а мужское. Он был надежен, как скала, и тепло в его глазах оттаивало лед в ее душе. Однажды, дождавшись ее после смены, он пригласил ее просто погулять. Потом — в кино. И она согласилась. Ей нравилось его спокойствие, его уважительное отношение к ее детям, его сын, друживший со Светланой. Он дарил ей маленькие, но такие трогательные знаки внимания: то шоколадку, то моток хороших ниток для шитья. Он стал ее тихой гаванью.
Через полгода он сделал предложение. И она сказала «да». Сказала потому, что с ним чувствовала себя защищенной, нужной, любимой. Он не пытался заменить детям отца, но стал для них надежным старшим другом. О бывшем муже она почти не вспоминала, пока однажды вечером, помогая Маринке с уроками, не услышала настойчивый звонок в дверь. На пороге стоял Олег с охапкой пожухлых, ранних тюльпанов.
— С клумбы у тети Прасковьи? Хоть бы стебельки оборвал, — сказала она без эмоций.
— Это тебе… душа моя…
— Душа моя, — она тихо повторила. — Звучит как из другого века. Только души у тебя, кажется, и не осталось. Или она давно прогнила насквозь. Зачем пришел?
— Я вернулся. К вам. Дай войти.
— Стой! — ее рука резко преградила путь. — Тебе здесь нечего делать. Иди к своей Ефросинье.
— Я ушел от нее. Понял, она меня… не ценит. Только работай на нее да деньги приноси. Будто батрак я ей нужен был.
— Ох, бедный, страдалец, — в ее голосе прозвучала ледяная насмешка. — А ты думал, она, как я, будет вкалывать, а ты будешь героем-любовником на печи возлежать? Ты стал другим, Олег. Совсем другим.
— Я имею право на уважение! Я фронтовик! — в его голосе зазвенела обиженная гордыня.
— Так ступай, герой, ищи тех, кто в ноги кланяться готов. Ты нам не нужен. У меня все налаживается. Я замуж выхожу.
— Кто? — его лицо исказилось.
— Геннадий Ильич. Человек достойный. А теперь — прощай. Если Юрий вернется, сцену устроит — он тебя видеть не хочет.
Захлопнув дверь, она прислонилась к ней спиной, прислушиваясь к стуку сердца. Оно билось ровно и спокойно. Ни любви, ни жалости — лишь глухое презрение и легкая брезгливость. Она окончательно освободилась.
— Мама, кто это был? — спросила Маринка из комнаты.
— Так… чужой человек. Ошибся адресом.
Через два дня, во время прогулки в парке, Геннадий взял ее за руку, лицо его было озабоченным:
— Лида, только не волнуйся. Это не мое решение, но приказ есть приказ. Твоего Олега приняли в наш цех. Завтра выходит.
Она замерла, потом выдохнула:
— Чего я и боялась…
— А если… если он захочет вернуться? К тебе?
Она посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде была непоколебимая ясность:
— Он уже пытался. Но мне тот человек больше не нужен. Я выхожу за тебя, Геннадий. И ничто это не изменит.
Они почти не пересекались в цеху. Но Олег, видя ее обручальное кольцо, становился все мрачнее. А за день до намеченной росписи случилось немыслимое.
Геннадий принес в цех ящик спиртного, чтобы скромно отметить с коллегами такое радостное событие. После смены он распорядился:
— Ребята, в столовой стол накрыт. Немного выпить за наше будущее можно, я договорился. Но без excessов, завтра рабочий день. Я пошел, всех благ.
А на рассвете за ним приехали. Шесть человек в тяжелейшем состоянии попали в больницу, один, молодой парень, не выжил. Предварительный диагноз — отравление суррогатом, возможно, с примесью крысиного яда. Вину возложили на Геннадия, закупавшего алкоголь.
Лидия отказывалась верить. Ее тихая гавань рушилась под ударами чудовищной несправедливости. На нее в цеху смотрели как на прокаженную, жена погибшего кричала ей в лицо о проклятии их свадьбы. И только Олег, проходя мимо, не мог скрыть странного, торжествующего блеска в глазах. И в тот момент она поняла, что любит Геннадия сильнее, чем когда-либо боялась, и будет ждать его, даже если весь мир обратится против него.
Спустя неделю к ней домой пришел Анатолий, токарь, один из тех, кто был в тот вечер в столовой, но отравился легче других.
— Лидия, я не с претензиями. Поговорить надо. Насчет того вечера.
Он рассказал историю, которая перевернула все с ног на голову. Как он, выйдя в умывальник, видел, как Олег зашел в пустую столовую до конца смены, как возился у буфета, а потом, заметив Анатолия, поспешно сунул что-то обратно. Как двое рабочих, забравшие бутылки пораньше, не пострадали. И как последнюю бутылку взял тот самый погибший парень.
— Я уверен, он подсыпал. Он везде болтал, что свадьбы не будет. Я к мужикам уже сходил, те, кто выжил, все вспомнили его странное поведение. И продавщица из ветаптеки его опознала — он у нее яд от грызунов покупал в тот день. Мы в милицию идем. Негоже невиновному сидеть.
Оказания Анатолия и других рабочих, показания продавщицы стали неопровержимыми уликами. Олег, загнанный в угол, во всем сознался. Зависть, злоба, желание уничтожить счастье, которое он сам же оттолкнул, привели его к чудовищному преступлению. Его ждал суд.
А жизнь, вопреки всему, продолжилась. В небольшой, уютной комнатке в заводском поселке пахло свежей выпечкой и краской — делали небольшой ремонт. За столом, делая уроки, сидели впятером: Юра, Света, Маринка и сын Геннадия, Костя. Лидия, теперь уже Лидия Геннадьевна, ставила на стол вазочку с веткой рябины, принесенной мужем. Их брак был не громкой сказкой, а тихим, прочным союзом двух уставших, но нашедших друг в друге опору людей. Уважение и забота между ними были тем фундаментом, на котором дети учились строить свою будущую жизнь.
Агафья Тихоновна, не вынеся позора сына, тихо угасла той же зимой. Лидия похоронила ее с почестями, на которые та заслуживала, и больше в Ивановку не возвращалась. До нее доходили слухи, что Ефросинья быстро нашла себе нового «помощника», но это уже не трогало ее сердца. Его биение теперь было размеренным и спокойным, как тиканье надежных часов в доме, где царил мир, выстраданный и заслуженный. Она смотрела в окно, где зажигались первые вечерние огни, и ловила на себе теплый, полный безмолвного понимания взгляд мужа. Буря осталась далеко позади, и в наступившей тишине, которая была громче всяких слов, звучала простая, чистая нота счастья — не подаренного судьбой, а выкованного своими руками, из боли, прощения и немеркнущей веры в то, что даже после самых долгих и мрачных ночей обязательно наступает рассвет
