Вместо дома — пепелище, вместо семьи — винтовка: как война забрала всё, что было дорого, и дала шанс обрести это снова
Январь 1942 года врезался в память не календарной датой, а состоянием вселенской пустоты. Каждый шаг Дарины отдавался в сознании глухим эхом, будто она ступала не по снежной целине, а по тонкой корке над бездной. Этот хруст под валенками был единственным звуком, пробивавшимся сквозь вату онемения. Порой ей чудилось, будто сквозь свист ветра и скрип сугробов пробивается шепот — тонкий, шепелявящий голосок младшего братца: «Даська, Даська, я с тобой!» Она замирала, впиваясь взглядом в колючую белизну, но лишь призрачный вихрь кружил поземку у развалин родного дома.
Родимого угла больше не существовало. Остались лишь почерневшие, обугленные бревна, торчащие из-под снега, как сломанные ребра великана. И два соседних дома разделили ту же участь — груды пепла и искореженного железа. Село, когда-то шумное и пахнущее дымом печей, свежим хлебом и навозом, теперь молчало. Молчало той тяжелой, давящей тишиной, что наступает после слишком громкого крика. По улице, утопая в снегу, медленно брели фигуры — те, кому удалось уцелеть. Кто-то прятался в погребах, кто-то бежал в лес, кого-то судьба пощадила по неведомой прихоти. Дарина отсутствовала — еще летом, как лучшая ученица, она уехала в столицу на учебу, в сельскохозяйственную академию. Весть о том, что враг вошел в родные края, пришла по радио в конце октября. Два месяца мучительного ожидания, выматывающих догадок и леденящего кровь страха оборвались лаконичной строчкой в похоронке, а затем и коротким разрешением на въезд в зону.
— Ведерникова, ты, что ли? — хриплый, но знакомый голос вывел её из оцепенения.
Навстречу, сгорбившись, шел пастух Игнат. Лицо его, изборожденное морщинами, казалось высеченным из старого дерева.
— Я, дядя Игнат. Только что добралась. Как только разрешили…
— Дашенька… Твоих… всех… — он махнул рукой в сторону церковного пригорка, где темнели свежие кресты. — Вместе со всеми похоронили. Без тебя. Прости, милая. Работы было — невпроворот. Пойдём, покажу, где земля их приметала.
Она думала, что уже выплакала все слезы в дороге, что сердце обратилось в ледышку. Но когда она увидела этот ряд немых холмиков, увенчанных грубыми деревянными пирамидками, что-то внутри треснуло с тихим, страшным звуком. Вот здесь лежали отец с матерью. Чуть в стороне — дядя Федор с тетей Глашей. А там, под крошечным холмиком, на который была водружена звездочка, вырезанная из жести, — её Мирон, братишка, который так и не научился выговаривать «р». Неподалеку — председатель, секретарь партячейки… И подружки — веселая, звонкая Любка и застенчивая Зинка с ямочками на щеках.
Дарина не упала на колени. Она просто опустилась в снег, будто ноги сами подкосились. Холода она не чувствовала. А потом из её груди вырвался звук, нечеловеческий, животный — протяжный, раздирающий горло вопль, в котором смешались боль, ярость и бессилие. Вороны, дремавшие на голых ветвах старой березы, взметнулись в небо черным, тревожным облаком.
— За что?! Почему они, а не я?! — кричала она, не слыша собственного голоса, исходящего хрипотой. — За что?!
— Дитятко, полно, полно… — Игнат отшатнулся от этого крика, но потом, перекрестившись, подошел ближе. — Не наша воля. Видно, Господь тебя для чего поберег. На роду написано…
— Господь? — Дарина резко подняла голову, и её глаза, налитые слезами, вспыхнули сухим, горячим огнем. — Где был ваш Господь, когда детей в землю закапывали? Где?! Нет Его! Не было и нет!
— Дашенька, опомнись! — старик снова осенил себя крестным знамением, и на лице его отразился не страх, а глубокая, неизбывная скорбь. — Грехи наши… Отреклись мы, храмы рушили, батюшек гноили… Теперь пожинаем. Их не воротишь. А нам на этой земле еще жить да дело делать.
Она смотрела на его смиренное, покорное судьбе лицо и не понимала. Как можно так принять эту боль? Будто угадав её мысли, Игнат кивнул:
— Не воротишь. А ты миру еще нужна.
— Тетя Арина… жива? — Дарина с усилием перевела разговор, сжимая виски. Ей, комсомолке, преданной делу партии, эти разговоры о вере были чужды. Хотя в детстве бабка тайком крестила её, шепча молитвы.
— Дышит. Сына ждет, Савву. Из госпиталя скоро должен вернуться, комиссован. Нога повреждена, но живой — и то радость. Иди к нам, Дашутка. Не одна же.
Она пробыла у них два дня. Два дня тишины, нарушаемой лишь потрескиванием дров в печи и тихими вздохами тети Арины. Они делились с ней последним — крошечной картофелиной, луковицей, глотком пустых щей. Дарина видела это. Видела, как дядя Игнат отламывает от своего куска хлеба и незаметно подкладывает ей. Больше оставаться она не могла. Её присутствие было непосильной ношей для этих добрых, изможденных людей. Село не держало её. Нужно было двигаться, идти, бежать от этого мрака. И решение созрело, твердое и холодное, как январский лед.
— Дашка, опомнись, что задумала! — всплеснула руками тетя Арина, едва поднявшись с постели. — Война — не бабье дело! Тебе восемнадцать всего!
— Я должна, — прозвучало тихо, но с такой неотвратимой finality, что у женщины похолодело сердце. — За них. За всех.
— Да найдутся другие! А если и ты не вернешься?
— Тогда не вернусь. Пустота везде одинакова.
Их уговоры разбились о каменную решимость. Через неделю Дарина записалась на ускоренные курсы радисток.
Курсы стали первым кругом её нового, военного ада. Она впитывала знания с жадностью, граничащей с одержимостью. Командиры, присматривавшиеся к новобранцам, отмечали не только её острый ум, но и странный, обжигающий взгляд — взгляд человека, которому нечего терять. Этот взгляд пугал опытных бойцов.
Она попала на передовую. И не просто выжила — она стала одной из лучших. Шинель, насквозь пропахшая порохом и потом, тяжелая рация «Север», автомат, вещмешок — всё это стало продолжением её тела. Два ранения, два госпиталя — и снова в строй. На груди засверкали медали — не как украшения, а как вехи на пути мести, холодные и тяжелые. Солдаты, видавшие виды, с уважением глядели на хрупкую с виду девушку, чья стойкость порой ставила в тупик и бывалых мужчин.
15 апреля 1944 года их роту перебросили под Курск, в село, носившее следы недавнего оккупации, как глубокие шрамы. Стояли почерневшие, пустые глазницы окон, валялись исковерканные сельхозорудия. Но жизнь, упрямая и неприхотливая, уже пробивалась сквозь пепел. В одном из уцелевших домов, где ещё теплился домашний уют, разместили девушек-радисток и медсестер. Хозяйкой была Василиса Павловна — женщина лет шестидесяти, с лицом, хранившим отпечаток великого горя, и волосами, поседевшими до абсолютной белизны.
Вечером, когда уставшие подруги уснули, Дарина вышла на крылечко. Тишина была густой, медовой, нарушаемой лишь стрекотом сверчков. И вдруг её охватило странное, почти забытое чувство — чувство дома. Не того, что сгорел, а самого понятия дома: безопасности, покоя, запаха печеного хлеба и сушеных трав.
— Доченька, чего не спишь? — тихий голос за спиной заставил её вздрогнуть. Василиса Павловна стояла на пороге, кутаясь в потертый платок. — Устали вы, известно. Иди-ка почивать. Я вам на сеновале постелила. Тепло, мягко.
В голосе её звучала не только забота, но и едва уловимое беспокойство. Дарина, научившаяся читать людей, как открытую книгу, это уловила. Кивнув, она отправилась на чердак.
Сон не шел. Сено пахло так же сладко и пыльно, как в детстве у бабушки. В памяти всплывали картинки: погоня за озорным поросенком, отцовская строгость, мамины ласковые руки, смех подруг… А потом — голос Мирона. Дарина стиснула зубы, впиваясь в рукав гимнастерки, чтобы не застонать. И в этот момент она услышала скрип — осторожный, крадущийся.
Подкравшись к слуховому окну, она увидела, как Василиса Павловна, озираясь, скользнула в сарай. В голове мгновенно вспыхнули подозрения: дезертир? Полицай? Взяв винтовку, Дарина бесшумно спустилась и резко распахнула дверь сарая.
В тусклом свете сальной свечи она увидела не предателя, а испуганные глаза старушки и… иконку в красном углу. На столе рядом лежала чистая тряпица.
— Кого прячете?
— Ой, Господи… Никого, милая. Никого…
Дарина откинула край тряпицы. Под ней лежали пять яиц, окрашенных в насыщенный, луково-коричневый цвет, и небольшая, аккуратная булка, посыпанная чем-то темным.
— Что это?
— Пасха, деточка… Ночью-то раньше в храм шли… А теперь вот тут… — женщина опустила глаза.
— А чего прятаться? Службы разрешены.
— Не хотела… насмешек, — прошептала Василиса Павловна. — Ваши подруги… слышала, как говорили, что вера — для темных. А я… я покрасила, испекла… Муки горсточка, ягод сушеных… Не кулич, конечно…
Голос её дрогнул. Дарина почувствовала, как камень недоверия внутри растаял, уступив место острому стыду и пониманию.
— Вам нечего прятаться в своем доме, — сказала она мягче. — А они… они сами, когда «юнкерсы» над головами воют, небось, все святые вспоминают. Несите всё в избу. Кто слово скажет — со мной разберусь. А курочек-то как уберегли?
Василиса Павловна слабо улыбнулась:
— В лесу с партизанами была, пока они тут хозяйничали. Всех понемногу спасали — кто корову, кто зерно. Я кур в корзине таскала. Осталось мало, но живность — она как надежда.
Утром, как и ожидалось, подруги сначала фыркнули, увидев скромную пасхальную трапезу у иконы. Но Дарина одним взглядом и парой твердых фраз заставила их умолкнуть и смущенно извиниться.
— Не держите зла, родные, — сказала Василиса Павловна, и в её глазах светилось всепрощение. — Садитесь. Батюшки нет освятить, но благословить трапезу можем сами. Дашенька, раздели, пожалуйста, на всех.
За завтраком воцарилась непривычно мирная, почти семейная атмосфера. А днем, оставшись наедине с хозяйкой, Дарина, поддавшись внезапному порыву доверия, сквозь слезы выложила всю свою боль. Василиса Павловна молча слушала, гладила её по голове, а потом рассказала свою историю: муж и два сына на фронте, дочь в партизанах… и три похоронки, пришедшие одна за другой. Две одинокие женщины, разгоряченные общим горем, нашли в рассказах друг друга отголоски собственной муки.
Перед отъездом Василиса Павловна подозвала Дарину к себе и, дрожащими руками, надела ей на шею тонкую бечевку с простым латунным крестиком.
— Надень. Не спорь. Сыновья мои, комсомольцы, сняли свои, когда в партию вступали… И на фронт ушли без них. Возьми. Пусть хоть с тобой будет. Мне… мне легче будет, зная, что он тебя хранит.
Дарина, всегда отвергавшая это, не смогла отказать. Крестик лег на кожу под гимнастеркой непривычно теплым, как живое биение чужого, но такого нужного сердца.
— Напишешь? — вдруг вырвалось у неё, когда рота уже строилась на улице.
— Пиши, доченька. Обязательно пиши. Я ждать буду.
Василиса Павловна перекрестила её, и Дарина, шагая по пыльной дороге, впервые за долгие годы ощутила за спиной не пустоту, а чей-то любящий, провожающий взгляд.
Она написала три письма. Получила в ответ два — теплых, дышащих заботой, с вложенными в конверты вязаными носками и варежками. Эти письма стали её талисманом, клочком тыла в самом пекле.
Май 1945-го в Берлине она встретила не с криком «ура», а с тихими, бесконечными слезами. Плакала по всем — по родным, по Людке, по Соне, не дожившим до этого часа. Плакала и её подруга Варя, а Катя, всегда бойкая, теперь сидела, уставившись в одну точку.
— Хватит, — первой очнулась Варя, вытирая лицо рукавом. — Всё. Теперь домой.
— А мне некуда, — глухо сказала Дарина. — Ни дома, никого.
— Как некуда? — Катя подняла на неё заплаканные глаза. — А Василиса Павловна? Ты забыла, как она тебя «доченькой» звала в письме?
Эти слова засели в душу, как зерно.
Через месяц, в самом начале лета, Дарина стояла у знакомой калитки. Домик казался еще более обветшалым, но вокруг буйно цвела сирень, наполняя воздух пьянящим ароматом. Она не решалась войти, мучаясь сомнениями: а ждали ли? а нужна ли?
И вдруг за её спиной раздался тихий, прерывающийся от волнения голос:
— Дашенька… Вернулась…
Она обернулась. На пороге стояла Василиса Павловна. И в её глазах, этих глубоких, много повидавших глазах, светилась такая безмерная, такая очищающая радость, что все сомнения развеялись, как дым. Дарина бросилась в её раскрытые объятия, и старушка обняла её так крепко, будто боялась, что это сон.
— Мама… — вырвалось само собой, сдавленно, из самой глубины исстрадавшейся души. — Мне больше некуда…
— Домой, доченька, домой. Я ждала. Всегда ждала.
Эпилог
Две одинокие ветви, сломанные бурей, сплелись, давая жизнь новому ростку. Василиса Павловна обрела дочь, Дарина — мать и тот самый угол, из которого её когда-то вырвала война. По настоянию названной матери она завершила учебу, стала прекрасным зоотехником. А через год вышла замуж за соседа, спокойного и крепкого хлебороба Леонида. Их дети — сначала девочка, потом мальчик — с первых дней звали Василису Павловну бабушкой, и для них она и была самой настоящей, самой любимой бабушкой на свете, хранительницей сказок, теплых пирогов и бездонной доброты.
И еще одна тихая революция совершилась в душе Дарины. Она не бросилась в храм, не заговорила на языке молитв. Но однажды, перед Пасхой, она сама, без подсказки, сварила луковую шелуху, чтобы покрасить яйца. И когда её маленькая дочка спросила: «Мама, а для чего?», она, глядя на ласковые глаза Василисы Павловны, сидящей в кресле, тихо ответила: «Это память, родная. И надежда. Чтобы даже из самого горького, даже из пепла, могло родиться что-то светлое и прочное. Как наша семья». И в этот момент крестик под воротником её платья, тот самый, простой латунный, показался ей не символом покорности судьбе, а знаком той самой прочной, невидимой нити, что способна выдержать любую бурю и связать разорванные сердца воедино, дав им силу цвести снова.
