Тихий укор палаты №7
Свет был слепяще-белым, безжалостным, приходившим с рассветом и заливавшим все до самого вечера. Он резал глаза, отражаясь от выбеленных стен, блестящего линолеума и хромированных поручней кровати. Именно с этого ослепляющего света началось для Анны возвращение в мир живых. Её перевели из реанимации, где время текло вязко, как наркотический сон, измеряемое лишь монотонным пиком аппаратов и тихими шахами медсестёр.
Теперь она лежала в общей палате №7, и белый свет смешивался с тихим гулом больничной жизни – приглушенными разговорами, шелестом тапочек по коридору, звоном посуды с тележки раздатчицы пищи. В больницу она попала стремительно и жестоко, как будто кто-то свыше, устав от её вечных отговорок, решил резко и грубо прервать монотонную песню её существования. Приступ согнул её пополам посреди идеально убранной квартиры, в тишине, нарушаемой лишь тиканьем дорогих часов – подарка самой себе за очередную успешную сделку.
Хирург, мужчина с усталыми, но цепкими глазами цвета стали, после операции не ругался. Он смотрел на неё с немым укором, в котором читалось больше усталости, чем гнева.
— Анна Викторовна, — говорил он, и его голос звучал приглушенно в её еще затуманенном сознании. — Орган был на грани. Перфорация. Перитонит. Мы вас буквально с того света вытащили. Где вы были последние полгода? Год? Боль ведь не молчала? Она кричала, да? Вы просто предпочли не слышать.
Она не отвечала. Честно говоря, правый бок шептал о проблемах давно, тихо и навязчиво, как надоедливый комар. Но визит к врачу откладывался с поистине олимпийским постоянством: то аврал на работе, то нужно было срочно решать проблемы брата, то у племянниц был утренник, на который никак не могла приехать их мать, вечно занятая Светлана. А потом вроде бы и утихало, и Анна делала вид, что так и должно быть. Может, обойдётся. Не обошлось.
В палате, кроме Анны, лежали ещё три женщины. И это был отдельный, маленький мирок, живущий по своим законам. К соседкам с утра до вечера шли посетители. К Валентине Степановне, пышной женщине с добрым лицом, приезжала вся её огромная семья – дочери, зятья, шумные внуки, приносившие с собой запах домашних пирогов и свежего ветра с улицы. Они обступали её кровать, словно живой, любящий баррикадой.
К хрупкой, молчаливой Ирине каждый вечер, как по расписанию, приходил муж. Он не говорил много, он просто садился на табуретку, брал её руку в свои и сидел так молча, подолгу, читая ей что-то тихое и спокойное глазами. Его взгляд был целым миром, крепостью, в которой она была в безопасности.
К Анне не приходил никто.
Никто не звонил. Её телефон, обычно разрывающийся от сообщений и звонков, молчал, как рыба. Он лежал на тумбочке, черный, глянцевый, холодный кусок пластика и металла, безразличный свидетель её одиночества. Она была здесь уже пятый день. Пять дней тишины. Пять дней, чтобы услышать себя.
Соседки смотрели на неё с нескрываемым, щемящим сердце сочувствием. Их взгляды были тягучими, как патока, и болезненными, как прикосновение к свежему ожогу.
— Дочка, может, яблочко? У меня сынок целую корзину привез, — предлагала Валентина Степановна, и в её голосе звучала неподдельная жалость.
— Или йогурт? — подхватывала Ирина. — Муж купил, самых разных, на любой вкус.
Анна вежливо, с натянутой улыбкой, отказывалась. Говорила, что ей вполне хватает больничной еды, что диета, что много нельзя. На самом деле, она не могла принять их угощение. Оно было знаком общности, частью того мира семейной заботы и тепла, от которого она была отрезана стеклянной стеной своего одиночества. Принять яблоко – значит признать, что ей некому его принести. А признавать это было невыносимо больно.
Времени свободного в больнице – бесконечно много. Делать нечего. Лежи и думай. Дни сливались воедино, образуя бесконечную ленту воспоминаний. Анна перебирала их, как четки, пытаясь найти ту роковую бусину, тот узелок, где она свернула не туда. Что она сделала не так? В чем её вина? Вина ли это вообще?
…Аня. Старшая в семье. Ещё с детства на её хрупкие плечи легла роль второй мамы. Помогать брату Коленьке завязать шнурки, проверить уроки у Светки, убраться дома, пока родители на работе. Она несла эту роль как почетную повинность. Она чувствовала ответственность, тягучую и липкую, как смола. Она была благодарна родителям, несмотря на тяжёлое, почти нищенское положение семьи, они продали что-то, заняли, но нашли деньги на её образование в хорошем институте.
Потом, когда она сама встала на ноги, уже она оплачивала учёбу Светланы и Николая. Многое она оплачивала. Новогодние подарки, которые были не хуже, чем у других, ремонт в родительской квартире, первая машина брата… Семья всегда надеялась на её помощь, а потом просто привыкла. К хорошему, к постоянному, к безотказному привыкают быстро, как к наркотику. И никого не волновало, что ей приходилось вкалывать как проклятой, брать работу на дом, просиживать ночи напролёт за отчетами, глотать кофе литрами, заглушая усталость и подступающую тоску.
Сейчас Анне 46 лет. Своей семьи нет. Зато есть большая квартира в престижном районе, должность финансового директора в крупной иностранной компании с зарплатой, о которой многие могут только мечтать, и возможность летать в командировки в Лондон и Нью-Йорк. Правда, для этого Анне пришлось в свои тридцать пять, когда другие устраивали личную жизнь, судорожно, за литрами кофе, зубчить ночами английский, ходить на курсы и платить бешеные деньги репетиторам. Но она смогла. Она всегда всего добивалась сама.
Почему же она осталась одна? Она не была страшной. Вовсе нет. Зеркало показывало ей ухоженное, строгое, еще очень привлекательное лицо с умными, усталыми глазами. Фигура, подтянутая благодаря абонементу в дорогой спортзал, который она, впрочем, посещала всё реже. Кто-то из коллег как-то сказал, что она – эталон самодостаточности. Но в тишине палаты это слово звучало как приговор.
Сначала было не до любви. Бесконечная гонка: работа, карьера, забота о вечно нуждающихся в чем-то младших. Любовь нагрянула нежданно, когда Анне было уже хорошо за тридцать. Сергей. Умный, красивый, с чувством юмора и спокойной, мужской уверенностью. Они встретились на бизнес-семинаре. Закрутилось быстро. Он стал её тихой гаванью, её отдушиной. Они сняли домик за городом, стали строить планы, задумались о ребёнке. Впервые за долгие годы Анна почувствовала, что живет для себя, что её жизнь принадлежит ей, а не бесконечным обязательствам.
Но её родственники, словно стая прожорливых пираний, почувствовали, что их «дойная корова» ускользает. Они никак не хотели понять, что у неё появилась своя, личная жизнь. Свои проблемы они привыкли решать с её помощью, и не собирались отказываться от этой удобной привычки.
Анна только-только закончила платить чудовищный кредит, который брала Светлане на квартиру (ипотека ей, сидящей дома с дочками-погодками, была не светила), и облегчённо выдохнула, надеясь на передышку. Но не тут-то было…
Муж Светланы, вечно пьяный бездарь, попал в ДТП, разбил вдребезги свою, купленную Аней же машину, и сам оказался в больнице с раздробленным коленом.
Кто помогал его лечить? Конечно, Анна. Ему надо было срочно менять сустав, а чтобы не ждать очереди и поставить хороший, импортный — нужно было платить. Кто платил? Анна.
Кто помогал с покупкой новой машины, ведь «семье с детьми без транспорта никак»? Конечно, Анна. Сергей молча наблюдал за этим, и в его глазах, прежде таких ясных, стала появляться тревожная тень.
— Твоя благотворительная деятельность когда-нибудь закончится, или так будет всегда? — спросил он как-то вечером, глядя куда-то мимо неё, в окно, за которым угасал городской закат. В его голосе не было злобы, лишь горькая усталость.
— Да, конечно, закончится, — торопливо ответила она, сама не веря в это. — Я им и так достаточно помогла. Надеюсь, это последний форс-мажор.
А через два дня к ним на порог с чемоданом явился брат Коля. Он разошёлся с женой и решил «временно, буквально на пару недель, пока не найду новое жильё» пожить у сестры. Мысль, что его присутствие может быть неудобным, что у Анны своя жизнь, даже не посетила его бархатную, избалованную голову.
Сергей молчал. Но когда выяснилось, что «временное» жильё брату нужно покупать, и Анна, недолго думая, отдала ему все свои скопления на первоначальный взнос (их общую, с Сергеем, мечту о домике у моря), он просто собрал вещи. Он не кричал, не упрекал. Он посмотрел на неё с бесконечной жалостью, поцеловал в лоб и ушёл, тихо закрыв за собой дверь. Он недолго был один и скоро женился на другой – простой женщине, которая ценила его, а не свою вечно ноющую родню.
Анна осталась одна. Окончательно и бесповоротно. Она махнула рукой на свою личную жизнь, с головой уйдя в работу. Она по-прежнему решала проблемы Светланы и Николая, которые появлялись с завидной регулярностью. Помогала родителям, которые уже давно считали её кошельком с ножками. На отдых она брала племянниц, чтобы оздоровить их морским воздухом, в то время как их родители наслаждались жизнью на её деньги.
Всё это она вспоминала в больнице, в эти бесконечные, бессонные ночи, под аккомпанемент храпа Валентины Степановны и тихого дыхания Ирины. Боль в боку меркла по сравнению с этой, новой, свежевскрытой болью в душе. Болью осознания.
На седьмой день тишина стала невыносимой. Она взяла телефон дрожащими пальцами и набрала номер сестры.
— Света, у тебя вообще есть совесть? — её голос прозвучал хрипло и чужо. — Я почти неделю в больнице. Мне сделали полостную операцию. Я могла умереть. А вы с братом не нашли времени даже позвонить! Как так?!
Света на том конце провода завела свою старую, заезженную пластинку. Голос её был визгливым и озабоченным.
— Аня, ну что ты! У меня тут просто катастрофа! Дети болеют, с мужем проблемы, денег нет… Вздохнуть некогда, не то что в больницу ехать! Я же знаю, ты у нас сильная, ты справишься. Ладно? Я брату скажу, пусть он к тебе заедет. У него времени больше.
Брат так и не появился. Ни в тот день, ни на следующий.
Анну выписали через две недели. Она стояла на крыльце больницы, глотая свежий, холодный воздух полной грудью, и смотрела на унылый больничный двор. И вдруг её осенило. Эта болезнь, эта боль, это одиночество в палате – всё это было не наказанием. Это был дар. Жестокий, болезненный, но дар свыше. Щелчок по носу, крик вселенной: «Очнись! Жизнь у тебя одна! Только одна!»
Она поняла. Она сама виновата. Не родственники, не Сергей, не злой рок. Она. Она сама позволила им сесть себе на шею. Она сама бросила свою единственную, драгоценную жизнь к ногам этих ненасытных ртов, этих вечных infants. Она экономила на себе, на своей мечте, на своем счастье, стараясь осчастливить их. А они… они просто сели на шею и свесили ноги. Они элементарно обнаглели и вытерли об неё ноги, как о придверный коврик. Так больше жить нельзя. Никогда.
P.S.
Спустя три месяца, в очередной командировке в Оттаву, Анна познакомилась с мужчиной. Его звали Леонид. Он был русским, но двадцать лет жил в Канаде. Он был вдовцом, и в его глазах жила тихая, светлая печаль, которую она поняла с полуслова. С ним не нужно было притворяться сильной. С ним можно было просто молчать, идти по осеннему парку и чувствовать, как его теплое пальто касается её плеча. Как-то у них всё сложилось быстро и естественно, будто ждало этого момента всю их предыдущую, сложную жизнь. Он сделал ей предложение на берегу великого Онтарио, под крики чаек, и она сказала «да».
Теперь она живет далеко. В доме с огромными окнами, из которых видно озеро и клёны, пламенеющие осенью багрянцем. Она вышла из самолета в новую жизнь, оставив в старой всё, кроме паспорта и нескольких самых дорогих сердцу фотографий.
Её родственники были страшно разочарованы, когда на новогодние праздники получили от неё не конверты с деньгами и не горы дорогих подарков, а лишь посылку с милыми сувенирчиками – кленовый сироп в виде медвежонка, магнитики и открытку с видом на Ниагарский водопад.
Раздался звонок. Звонок был долгим, и голос Светланы в трубке звучал холодно и укоризненно:
— Аня, мы посылку получили. Мило, конечно. Но мы, честно говоря, ждали чего-то более… существенного. Дети ждали подарков, а родителям нужны лекарства…
Анна слушала, глядя на заснеженный сад за окном. Она видела свое отражение в стекле – спокойное, умиротворенное лицо женщины, которая наконец-то обрела себя.
— Подарков больше не будет, — сказала она тихо, но очень четко, и каждый звук падал, как льдинка. — И другой помощи тоже не будет. Привыкайте, наконец, обходиться своими силами.
И положила трубку. Тишина в доме была мягкой, уютной и целительной. Она принадлежала только ей. И он – человек, сидевший в кресле у камина и смотревший на неё с безмолвной любовью. Её выбор. Её жизнь.
