Оставила алкаша-мужа с коровами и огородом – думала, образумится. Он нашёл себе новую доярку, а я – покупателя на своё мясо и… на всю оставшуюся жизнь. Иногда чтобы всё продать, нужно просто уйти в город за пакетом картошки
Утро начиналось как сотни других утрен — с криком петуха за окном, пробивающимся сквозь плотную завесу предрассветного тумана, и с первыми лучами солнца, которые золотистыми нитями цеплялись за мокрые от росы крыши. Воздух пах свежестью, влажной землей и дымком из печной трубы. Вера уже была на ногах. Руки её, шершавые и привычные к труду, автоматически совершали давно заученные движения: растопка печи, приготовление завтрака, проверка скота. Сегодня был день стирки. Громадная корзина с постельным бельем, пропахшим потом и усталостью, ждала своего часа.
Она уже натягивала первую наволочку на веревку, туго натянутую между двумя яблонями, когда калитка скрипнула. Во двор, семеня по земле, забежала соседка, Люба. Её лицо, испещренное морщинами, как карта прожитых лет, светилось обычным для неё деловым оживлением.
— Верун, а у тебя картошки на продажу не осталось? — выпалила она, едва переведя дух.
— А у тебя что, своей картошки нет? — Улыбнулась Вера, ловко закрепляя уголок прищепкой. Солнце брызнуло в её усталые глаза, заставив прищуриться. — А свежей чего не подкопаешь? Уж июнь на дворе, ботва вовсю зеленеет.
— Да не мне! — махнула рукой Люба, подойдя ближе. — Там дачники подъехали за молоком, спросили, у кого картошки прошлогодней можно тут купить. Говорят, не любят свежую, водянистую. Им на хранение, прошлогодняя, мол, рассыпчатее, духовитее.
Вера обтерла ладони о передник, оставив на синей ткани влажные следы. Взгляд её на мгновение ушел куда-то вглубь себя, в прохладный сумрак погреба, где в темноте хранились плоды её бесконечного труда. Картофелины, одна к одной, лежали в деревянных закромах, будто бусины из земли, нанизанные на нить прошедшей осени.
— В погреб надо залезть, — сказала она, и голос её прозвучал ровно, без эмоций. — Сейчас схожу.
— А своего что не отправишь? — понизив голос до сочувствующего шепота, спросила Люба. — Опять нахрюкался?
— Как всегда, — кивнула Вера, и в этом кивке была целая бездна усталого смирения. — Как получку дали, так не просыхает. Всё до копейки, понимаешь. Будто не семья у него, а постоялый двор для собутыльников.
— Ой, бедная ты моя, — вздохнула Люба, шагая следом за подругой к низкой, почти незаметной в траве двери погреба. — Уехала бы на недельку к сыну, что ли. Отдохнула. Пусть бы пожил один со всем хозяйством, может, мозг и заработал бы. Я когда в больницу с воспалением попала, мой один поуправлялся, так теперь не отходит ни на шаг, забыла, как одной всё делать. А раньше тоже не особо-то допросишься помочь. Говорил всё, что он, дескать, напахался на ферме, а я жалуюсь, что дома устала, мол, тут делов-то на раз-два. Пока сам на своей шкуре не прочувствовал, не верил, что домашние дела — это не отдых, а та же работа, только без гудка на обед.
— Не знаю, Любка, что с ним делать, — тихо ответила Вера, приоткрывая тяжелую крышку. Оттуда пахнуло сырой глиной, старой древесиной и сладковатым запахом лежалых овощей. — Пока Гриша не уехал, как-то ведь в узде себя держал, чтоб сыну пример не показывать. А тут, будто плотину прорвало. Будто с цепи сорвался и в омут головой.
Она спустилась по скрипучим ступеням вниз, в темноту, где только узкая полоска света из люка выхватывала из мрака горы песчаной свеклы, банки с соленьями и заветные закрома. Вскоре она подняла наверх два ведра, доверху наполненные ровными, чуть проросшими картофелинами.
— Идем, где там твои городские?! — позвала она, и в голосе её снова зазвучала привычная деловая нота.
Люба взяла одно ведро, и женщины, слегка согнувшись под тяжестью, направились к калитке, где их поджидала пара. Мужчина, лет пятидесяти, в практичной ветровке и очках в тонкой оправе, тут же бросился навстречу, как только увидел их.
— Позвольте, я помогу! — и его руки, непривычно белые для деревенских мест, уверенно взяли груз. Женщина рядом, с добрыми глазами и теплой улыбкой, одобрительно кивнула.
— Я сейчас за мешком сбегаю, — спохватилась Вера.
— Не нужно, не тревожьтесь, у нас пакеты в машине есть, — остановил её незнакомец. — Скажите, а вам удобнее наличными или переводом? Мы можем и так, и так.
— Переводом, пожалуйста, — кивнула Вера, на мгновение задумавшись. — А мясо не желаете? Сало домашнее? Всё свежее, своё. Я вчера на рынок ездила, не всё продала.
Мужчина удивленно поднял брови.
— В такое-то время? Лето на дворе, вроде бы никто скот обычно не колет!
— А Вера у нас необычная, — с гордостью вступила Люба, будто речь шла о её личном достижении. — У неё хозяйство самое большое и крепкое на селе, скотины много, так что мясо есть круглый год. Всё своё, экологичное, как вы, горожане, говорите.
— Отлично! — Мужчина потер ладони, и в его глазах вспыхнул неподдельный интерес гурмана. Он обернулся к спутнице: — Как думаешь, возьмём? Устроим себе праздник живота на даче?
Та лишь рассмеялась, и смех её был звонким и беззаботным:
— Ты чего меня-то спрашиваешь? Я мясо почти не ем, это ты у нас главный охотник до стейков и барбекю. Бери, если хочешь.
— Значит, берём, — решительно улыбнулся мужчина.
— Идёмте тогда в дом, — предложила Вера, чувствуя невольную теплоту от этого простого, человеческого интереса к её труду. — Выберите сами, какой кусок больше понравится. Рубленое есть, есть окорок…
Мужчина попросил свою спутницу подождать его у машины, и та охотно согласилась, завязывая с Любой оживленную беседу о сортах клубники и капризах июньской погоды.
В доме пахло свежим хлебом, сушеными травами и тишиной. Вера развернула на столе пергамент, достала из старого холодильника несколько аккуратных свёртков. Мужчина, представившийся Егором, с вниманием знатока рассматривал мраморные прожилки на срезе свинины.
— Вот этот, пожалуйста, — указал он. — И граммов триста сала, если можно. У вас оно какое, с прослойкой?
Пока Вера взвешивала и заворачивала, её руки двигались быстро и точно, словно сами помнили каждый грамм. Закончив, она вдруг протянула ещё один, небольшой свёрток.
— А это карбонат, сама готовила, по своему рецепту. Вам в подарок, на пробу.
— Спасибо огромное! — Егор даже смутился, и это смущение делало его лицо моложе. — Я, признаться, ещё тот мясоед. Готов есть мясо на завтрак, обед и ужин! Жена… то есть, сестра моя, всё ругается.
Вера лишь пожала плечами. Она сама не была таким ценителем, предпочитая овощи, особенно прямо с грядки, когда они ещё пахнут солнцем и землёй.
— Вы мне телефон свой продиктуйте, пожалуйста, — попросил Егор, доставая телефон. — Для перевода. И, если позволите, я ваш запишу. На будущее. Вдруг ещё чем побалую себя.
— Ах, да, — покраснела Вера, поймав себя на мысли, что в последнее время стала рассеянной, будто мысли её постоянно витали где-то далеко, в тяжёлых, свинцовых тучах. Она продиктовала номер.
Проводив покупателей, Вера вернулась к белью. Ветерок, поднявшийся с реки, уже подсушил края простыней, и они трепетали на верёвке, как паруса неведомого корабля. Она закончила развешивать, и её руки налились приятной усталостью. Зайдя в дом, она хотела налить себе чаю из остывшего самовара, но взгляд упал на часы, и сердце ёкнуло. Пора было доить Бурёнку и Зорьку, потом кормить поросят, кур, разносить вечернюю порцию кроликам, перелить и остудить молоко… Список дел выстроился в голове длинной, нескончаемой вереницей.
Так что до кровати Вера добралась ближе к полуночи. О чае она и думать забыла, не говоря уже об ужине. За весь день — лишь утренний бутерброд с тем самым карбонатом да пара хрустких огурчиков с грядки. Она давно привыкла к такой жизни, к этому постоянному чувству пустоты под ложечкой, которое заглушала только физическая усталость. Проходя мимо комнаты, которая когда-то была гостиной, а теперь превратилась в постоянную спальню её мужа, Вера поморщилась. Сквозь приоткрытую дверь несло стойким, кислым запахом перегара, который, казалось, въелся уже в самые стены дома. И это чувство, подступающее к горлу, было уже не просто усталостью. Это было глухое, тотальное отвращение.
Уснуть не получалось, хотя тело ныло и просило покоя. Мысли, будто испуганные птицы, метались в голове. Сколько можно? Вопрос звучал настойчиво, ритмично, в такт тиканью старых ходиков на стене. Тридцать лет. Тридцать лет бок о бок. Сразу после школьного бала, под звуки расстроенного пианино, они, держась за руки, решили: будут своё хозяйство, большой дом, дети. Получили участок, выписали лес. Дом строили сами, и она, восемнадцатилетняя, носила кирпичи, месила глину, не боясь испачкать руки. Потом появились первые куры, потом поросёнок, потом тёлочка… Гриша родился, и она, завернув сына в одеяло, ставила люльку на краю поля, пока полола морковь. Руки её всегда были в работе, в земле, в молоке, в тесте. Она была осью, вокруг которой вращался весь этот сложный, шумный, пахнущий жизнью мир.
А он… Он работал. Приходил усталый. А потом всё чаще — просто приходил. И приносил с собой этот запах, эту пустоту в кошельке, это немое требование: «Найди, принеси, накорми». Раньше, пока сын был дома, ещё как-то стеснялся. Теперь — будто последние преграды рухнули.
В темноте её глаза широко открылись. Слова Любы прозвучали в памяти чётко, как колокольчик: «Уехала бы на недельку… Пусть пожил один…»
Сердце забилось чаще. А что, если? Пусть попробует. Может, времени на попойки и не останется? А вдруг скотину загубит? Нет, не загубит, жалко же будет… Или не жалко? Всю ночь Вера проворочалась, а под утро, увидев в предрассветных сумерках отёкшее, безвольное лицо спящего на диване мужа, Леонида, вдруг почувствовала не всплеск жалости, а ледяное, окончательное спокойствие. Хватит.
Он стоял у открытой дверцы холодильника, в одних поношенных трусах, и пил рассол прямо из трёхлитровой банки с огурцами. Увидев её, смущённо отставил банку, поплёлся к умывальнику. Вера наблюдала за ним, и в душе не шевельнулось ни одной привычной ниточки — ни раздражения, ни желания причитать.
— Леонид, я к Грише съезжу, — сказала она тихо и очень ровно. Она давно перестала кричать, умолять, угрожать. Всё это было бесполезно, словно вода, вылитая в бездонную бочку. — Тебе придётся одному тут похозяйничать. Справишься?
Он обернулся, и в его мутных глазах мелькнула искра чего-то — то ли вызова, то ли облегчения.
— А чё ж не справиться? — буркнул он, но в интонации слышалась бравада. — Только ты мне… Деньжат оставь немного. На хлеб, на…
— Никаких денег, — перебила она. Её голос был твёрд, как камень. — Если ты, Леонид, посмеешь выпить, а я узнаю — мне ведь соседи позвонят, — клянусь, в тот же день подам на развод. Хватит. Я с ребёнком бед не знала, а с тобой — будто на войне побывала. Становись, наконец, мужчиной, а не обузой.
— Да не выпью я! — огрызнулся он, но в его тоне уже не было уверенности. — Оставь хоть немного, мало ли что…
— Нет, — отрезала Вера. Она повернулась и вышла из кухни. Разговор был окончен.
Она написала на работе заявление, собрав в сумку самое необходимое, и отправилась на станцию. Электричка, уносящая её из села, казалось, везла не только её тело, но и сдирала с души многолетний, заскорузлый панцирь привычки и долга. Сын, Григорий, встретил её на вокзале, обнял так крепко, что захрустели кости.
— Мам, как же я рад! Но как ты решилась? Не боишься, что там одни рожки да ножки останутся?
— Не знаю, сынок, — честно ответила она, глядя в окно такси на мелькающие огни чужого города. — Просто устала до самого дна. А оно всё глубже. Раньше хоть часть зарплаты домой приносил, а в последний раз — меньше половины. Я уже и на развод готова, лишь бы не видеть, не нюхать… Разве я такое заслужила?
— Никогда, мама, — твёрдо сказал Григорий, беря её руку в свои. — А знаешь, может, продадим там всё и ты ко мне переедешь? Ты всю жизнь пахала. Я хочу, чтобы ты отдохнула, пожила для себя. Город большой, тут столько всего… Театры, парки, выставки. Ты ведь ничего этого не видела.
Вера слушала его, и в душе что-то непривычное и робкое начало шевелиться. Возможно ли это? Жить не по расписанию коров и посевов, а по зову сердца?
И тут зазвонил телефон. Незнакомый номер.
— Слушаю, — осторожно сказала Вера.
— Вера, добрый вечер! — послышался приятный, чуть смущённый мужской голос. — Это Егор, я у вас мясо покупал, картошку. Помните?
Сердце неожиданно екнуло. — Ну да, конечно. Что-то не так?
— Да что вы, всё прекрасно! Ваш карбонат… Это просто волшебство. Такой вкусноты я не припоминаю. А сегодня приготовил жаркое, друг в гости заглянул, попробовал и атаковал вопросами, где раздобыл такое мясо. Хочет тоже купить. У вас ещё есть? Я бы приехал.
— К сожалению, я сейчас у сына, в городе, и пробуду тут ещё, — ответила она, и странное чувство лёгкого сожаления коснулось её.
— Очень жаль, — в голосе Егора прозвучало искреннее разочарование. Но он тут же оживился: — А раз вы в городе, может, сходим куда-нибудь? Я мог бы показать вам уголки, о которых не каждый местный знает.
Вера замерла. — Не знаю… А сестра ваша?
— Сестра? — Он удивился. — Наташа? Она уже на дачу вернулась. А вам Любовь Михайловна не сказала? Я вдовец, уже шестой год.
Тишина в трубке стала густой и значимой. Вера чувствовала, как по щекам разливается жар.
— Мы про вас не говорили, — наконец выдохнула она. — Нет такой привычки — чужие судьбы обсуждать.
— Это почётно, — мягко сказал Егор. — Ну так что? Составите компанию одинокому гиду?
И Вера, к собственному удивлению, услышала свой голос, говорящий: «Да».
Прогулка стала для неё путешествием в другой мир. Они катались на колесе обозрения, и город внизу раскинулся морем сияющих огней, таким далёким от тёмных полей и тусклых окон её дома. Они пили кофе в уютной кофейне, и Егор рассказывал о своих путешествиях, о книгах, о музыке. Он слушал её — не как хозяйку, а как женщину. Смотрел на её натруженные руки не с жалостью, а с уважением. Он подарил ей белые розы, и их аромат смешался с городскими запахами, создав новый, головокружительный букет свободы.
Вернувшись к сыну, она сияла. Григорий, увидев её, расцвёл улыбкой.
— Мама, я тебя такой не видел никогда. Значит, пошло на пользу?
— Ты не представляешь, — прошептала она, прижимая розы к груди.
Но долго гостить она не могла. Чувство долга, тревога за хозяйство, какой-то внутренний мандраж гнали её обратно. Перед отъездом она позвонила соседке. Тот краткий, полный сплетен и яда разговор окончательно перерезал последние нити. Леонид не просто выпил. Он уже обрёл «понимающую» помощницу в лице другой соседки. Для Веры это был не удар, а скорее… освобождающий щелчок. Дверь захлопнулась.
Она вернулась в село на рассвете. В доме её встретила постыдная картина и потрёпанная бравада мужа. И в этот раз Вера не кричала. Она холодно, как судья, вынесла приговор: «Собирайтесь оба. И пошли. Хозяйство продам. Дом — твой, но это всё. Больше вы мне не семья».
Месяц потребовался ей, чтобы тихо, без суеты, распродать своё детище — коров, свиней, птицу. Люди брали охотно, зная её старательность. Денег хватило на небольшой, но твёрдый фундамент для новой жизни.
Она вернулась в город к сыну, но не для того, чтобы сидеть на его шее. Она нашла работу — скромную, в маленькой фирме. И в первый же день, знакомясь с коллегами, подняла глаза и увидела Егора. Он стоял в дверях кабинета, и взгляд его выражал такое изумлённое счастье, что все сомнения Веры растаяли, как утренний туман.
— Вот так встреча, — прошептал он. — Самая прекрасная из всех возможных.
Прошлое медленно, но верно отпускало её. Получив развод, Вера уже подумывала об ипотеке, когда Егор, за ужином при свечах, взял её руку.
— Зачем тебе, Веруня, эта финансовая кабала? — спросил он просто. — Выходи за меня. Дом у нас будет общий. А свои деньги сохрани. Давай строить наше общее будущее. Я без тебя его уже не вижу.
Она долго смотрела в его глаза, ища хоть тень сомнения, неискренности. Но видела только светлую, твёрдую уверенность. И своё отражение в них — уже не усталую, измождённую женщину, а ту, которую можно любить.
— Да, — сказала она. И это было самое лёгкое и самое важное слово в её жизни.
Эпилог.
Свадьбу они сыграли тихую, в кругу самых близких — Григория с его очаровательной невестой Никой, сестры Егора и пары верных друзей. Вера надела не белое платье, а элегантное платье цвета летней сирени — того оттенка, что бывает на закате, когда небо прощается с солнцем, обещая новый день.
Прошлое иногда напоминало о себе. Леонид, оставшись в одиночестве в полупустом доме, пытался звонить, молил о возврате. Но её сердце, оттаявшее и наполненное новой, спокойной любовью, было глухо к этим жалобным ноткам. Оно принадлежало теперь другому — человеку, который видел в ней не работницу, а женщину, не силу, а нежность, не долю, а судьбу.
Иногда, гуляя с Егором в городском парке, она вдруг останавливалась, чтобы потрогать ладонью кору могучего дуба или вдохнуть аромат цветущей липы. И в эти мгновения она вспоминала не тяготы, а запах первой весенней пахоты, шелест картофельной ботвы под ветром, прохладу речной воды на закате. То было не сожаление, а светлая благодарность — той жизни, той земле, той силе, что вырастила её и, в конечном счёте, привела сюда, к этому дубу, к этой липе, к этому человеку, крепко держащему её руку в своей.
И Вера понимала, что жизнь — не линейный путь от долга к долгу. Это скорее сад. Иногда в нём годами растёт лишь одна неприхотливая, но выносливая культура, вытягивая из земли все соки. А потом приходит время, старую поросль выкорчёвывают, землю удобряют терпением и надеждой, и в хорошо подготовленную почву сажают новые, нежные и удивительные саженцы, которые расцветают такими красками, о которых прежний садовник и мечтать не смел. Её новый сад только начинал цвести. И каждый его бутон, каждый лепесток был наполнен тихим, глубоким счастьем, которое она, наконец, научилась не просто заслуживать, а принимать — как дар, как утреннее солнце, как лёгкое картофельное облако, плывущее в безбрежном, мирном небе.
