Стащила дочь „изменника“ из детдома. Мать-арестант вернулась с Колымы за ребёнком, не зная, что та уже зовёт соперницу мамой. Два года они делили хлеб, ложь и страх перед доносами, пока в 1952-м он не вышел из лагеря… И первым делом спросил у обеих: „Чья кровь в её жилах — ваша или моя?“»
Холодный осенний ветер 1937 года свистел в щелях старого деревенского дома, заставляя вздрагивать пламя керосиновой лампы. Тени на стенах танцевали причудливый танец, отражая смятение в душе женщины, стоявшей посреди горницы.
— Верочка, не вздумай брать эту девчонку из приюта! Ты в своем уме вообще? — мать сердито смотрела на свою дочь, сжимая в руках краешек вышитого полотенца. — Для чего нам еще один рот в это голодное время?
— Прокормим, мама! Не одни ведь живем — хозяйство у нас есть, огород. Не пропадем.
— Да и как ты себе это представляешь? — голос матери дрожал от обиды и страха. — Кто она тебе? Чужая кровь, дочь тех, кого уже нет в этом мире, а если и есть — так за решеткой. Кто она нам?
— Она дочь моего любимого! — упрямо, но тихо произнесла Вера, опуская глаза к грубо сколоченному полу.
— Тьфу! Ты совсем рассудок потеряла? — качала головой Анна Григорьевна, прижимая ладони к вискам. — Мы еще от прошлого позора не отмылись, когда ты с пузом в село вернулась. Весь народ пальцами показывал, шептался за спиной. А ты теперь дочку уголовника в дом привести хочешь? Да нас с тобой тогда совсем затравить могут!
— Он не уголовник! — голос Веры сорвался на крик, но она сразу же осеклась, перешла на шепот. — Его подставили, мама, я уверена. Да и не только я, а все, кто его знает! Он душой болел за производство, за людей своих. Никогда бы он…
— Ха, уверена она! — мать нервно провела рукой по переднику. — Да твой Владимир Петрович тот еще жук был. И делишки свои темные творил, и девчат фабричных брюхатил. Везде успевал! Верочка, не глупи, не бери эту девчонку! Беда будет, вот увидишь. Как пить дать — беда.
— Она сестра моей Наденьки. — Вера подняла глаза, и в них светилась такая решимость, что мать невольно отступила на шаг. — Мама, я уже всё решила и завтра же поеду в город. Утром, на первом возе.
Анна Григорьевна в сердцах хлопнула покосившейся дверью и вышла в холодные сени, откуда сразу же шагнула в промозглый двор. Вера медленно подошла к запотевшему окну, протерла ладонью мутное стекло. За ним, в предрассветной мгле, маячила сгорбленная фигура матери, которая машинально раскидывала горстями пшено, кормя просыпающихся кур. Золотистые зерна падали на темную землю, и сразу же слетались птицы — шумные, суетливые, голодные.
Она понимала её чувства — этот страх, эту усталость от бесконечной борьбы за выживание. Они ведь только-только начали выкарабкиваться — после голодных тридцатых, после всех потерь. И не понимала свои — эту странную, необъяснимую тягу взять в дом чужого ребенка, девочку, чье имя она даже не знала. Да, это было абсурдно, это, может быть, глупо до безумия, но она слушала своё сердце. А сейчас оно ей подсказывало, что дочери Владимира не место в детском доме с клеймом «дочь врага народа». Ей не должно достаться то сиротское детство, полное отчаяния и безразличия.
Она заберёт её к себе. Она никому не скажет, чья это дочь. И этой девочке не расскажет никогда, по какой причине приняла такое решение. Пусть думает, что нашлась добрая душа, что просто пожалели сироту. Так будет лучше для всех.
Четыре года назад Вера работала на ткацкой фабрике в соседнем городе, где директором был молодой и удивительно красивый Владимир Петрович. Полгода она любовалась им украдкой, не решаясь даже встретиться с ним взглядом. Высокий, статный, с внимательными серыми глазами, которые, казалось, видели всё и сразу. Знала она, что у него есть жена, есть дочь, но ведь она же не собиралась уводить его из семьи! Да он даже не посмотрит на неё, деревенскую девчонку в простеньком платьице, которая уехала работать в город, чтобы они с матерью могли хоть как-то сводить концы с концами.
То был трудный 1933 год, когда в каждом доме их поселка прочно поселился голод — незваный и беспощадный гость. На стенах изб отчетливо проступали тени от прежде висевших там икон — их давно обменяли на мешок муки или пару картофелин. А на фабрике выдавалась хоть какая-то еда — баланда в столовой, пайки хлеба. Это позволило Вере не только питаться самой, но и все заработанные средства отправлять матери и младшему брату Грише. Отец их умер в прошлом, тридцать втором, так что Вера с девятнадцати лет чувствовала себя ответственной за семью, за их маленький, шаткий мирок.
А потом случилось несчастье, от которого в доме Соловьевых надолго поселилась тишина — та самая, что громче любого крика. Гриша с друзьями катался на старой лодке по реке. День выдался ясным, апрельское солнце ласково грело спины мальчишек. Ничего не предвещало беды, как вдруг с гор налетели тяжелые, свинцовые тучи, загромыхал гром, и ударила молния — ослепительная, беспощадная. Она попала в ту самую лодку. Рыбаки на другом берегу видели вспышку, слышали крик. Но помочь уже ничем не могли. Мальчишки не выжили.
Не успев как следует оплакать своего отца, Вера чуть умом не тронулась, потеряв брата. Но взяла себя в руки, потому что матери было еще хуже — она днями лежала, уставившись в потолок, не реагируя ни на слова, ни на прикосновения.
На фабрике ей помогли — и деньгами, собранными по цеху, и простым человеческим сочувствием. Сам директор проявил немалое участие к судьбе работницы, у которой случилось такое горе. Он лично распорядился выдать ей пособие, обеспечил отгулы.
И этот случай нежданно-негаданно сблизил Веру и Владимира Петровича, который искренне жалел бедную девушку с потухшими глазами. Когда он заходил в цех — а делал он это часто, предпочитая лично знать о всех процессах, — то неизменно подходил к её станку. Сначала просто интересовался, как она держится, как чувствует себя мать. Потом стал спрашивать о работе — нравится ли, не тяжело ли. Она, смущаясь и волнуясь, всегда отвечала односложно, боясь сказать лишнее, выдать свое смятение.
Так продолжалось несколько месяцев — тихих разговоров у грохочущих станков, мимолетных встреч взглядами в коридорах. А однажды осенним вечером, когда город утопал в промозглом тумане, она возвращалась в общежитие под проливным, колючим дождем. Промокшая насквозь, она уже почти смирилась с перспективой провести ночь в мокрой одежде, как вдруг услышала за спиной мягкий звук мотора. Обернувшись, Вера невольно улыбнулась — это был Владимир Петрович на темно-синем служебном автомобиле. Он не держал шофера, водил машину сам, и Вера втайне мечтала хоть раз прокатиться рядом с ним, почувствовать тепло салона, увидеть мир через чистое ветровое стекло. И этот шанс подвернулся благодаря непогоде.
— Вера, садитесь, — открывая дверцу, он пригласил её в теплый, пахнущий кожей и табаком салон. — Довезу.
— Ой, я вся такая мокрая и грязная… — она смущенно отряхнула полы старого пальто. — Испачкаю еще сиденья. Я пешком дойду.
— Ерунда всё это, — махнул рукой Владимир Петрович, и его лицо озарила широкая, открытая улыбка. От этой улыбки у Веры замерло всё внутри, сердце застучало так, будто пыталось вырваться из груди. — Главное, чтобы вы не простудились. А до вашего общежития в такую погоду идти минут двадцать, не меньше. Садитесь, не стесняйтесь.
Она ехала рядом с ним, чувствуя, как от его близкости кружится голова. Мотор тихо урчал, дворники монотонно шуршали по стеклу, сметая потоки воды. И в этом уютном коконе, отрезанном от всего мира, она поняла — это как раз тот момент, когда можно сказать. Сказать то, что копилось месяцами, что жгло изнутри. Молоденькая, наивная девчонка из деревни привыкла всегда действовать быстро и говорить прямо, без этих городских уловок и недомолвок.
— Владимир Петрович, я знаю, что вы женаты… — начала она, не глядя на него, уставившись в темноту за окном.
— Так ни для кого это не секрет, — он мягко улыбнулся, не отрывая глаз от дороги. — Жена, дочка. Обычная семья.
— Да… Вы не подумайте ничего плохого, я не претендую… — слова путались, выходили рвано и скомкано. — Вы можете уволить меня хоть завтра, можете посмеяться надо мной, можете осудить… Но я люблю вас! Вот так. Просто люблю.
От неожиданности Владимир Петрович резко, но аккуратно нажал на тормоз, съехал на обочину и выключил мотор. В салоне воцарилась тишина, нарушаемая только стуком дождя по крыше. Он повернулся к ней, и в его обычно спокойных глазах плескалось настоящее смятение.
— Верочка, ты чего это? — прошептал он.
— Как есть говорю, прямо. Устала в сердце своём эту тайну держать. Может, глупо, может, неправильно… Но не могу молчать.
Он молчал, долго молчал, смотрел на свои руки, сжимающие руль. Затем вытер платком выступивший пот на висках и тихо произнес, глядя в темное пространство перед капотом.
— Ты мне тоже очень нравишься. Когда случилась беда с твоим братом, я пожалел тебя такую хрупкую, убитую горем… А потом вдруг понял, что мне небезразличны твои глаза — такие большие, печальные. Твои руки — умелые, но такие беззащитные. Твой голос, когда ты песни в цехе напеваешь… Он мелодичнее звуков флейты. Но я даже не решался это высказать вслух, даже самому себе признаться. У меня есть жена, есть дочь. Я никогда супруге не изменял и мысли не было, чтобы уйти от неё. Но ты… Ты будто наваждение какое-то. Тихий, нежный бунт.
— Владимир Петрович, поцелуйте меня, — попросила она, сама удивляясь своей смелости, и повернулась к нему всем телом.
Словно с цепи сорвались — два взрослых человека, понимавших всю безрассудность своего поступка, но не имевших сил остановиться. Они использовали каждый миг, каждую украденную минуту, чтобы быть вместе. Тайные встречи в пустом кабинете после рабочего дня, короткие прогулки по глухим переулкам, письма, передаваемые через верную уборщицу. Чувствовала ли Вера угрызения совести перед незнакомой женой Владимира Петровича? Да, каждую ночь. Её мучили сны, в которых призрачная женщина с печальным лицом молча смотрела на неё. Но и поделать ничего с собой не могла — она любила, жарко и безоглядно окунувшись в эту любовь с головой, как в бурную реку. Как бы ни мечтала она быть с ним всегда, но из семьи уводить не собиралась — Вера боялась не столько осуждения, сколько того, что вообще кто-то узнает об их отношениях. Ведь это могло стоить Владимиру карьеры, положения, а то и свободы. Скажут, что он пользуется служебным положением, развращает работниц. В такое время любая тень на репутации могла обернуться катастрофой.
И вполне логичным, предопределенным трагедией финалом этого романа стало то, что Вера забеременела. Она поняла это ранней осенью, когда по утрам начала мутить от запаха машинного масла, всегда раньше казавшегося ей нейтральным.
— Что же мне делать, Володя? — плакала она, прижавшись лбом к его плечу в полутьме заброшенного склада. — Я оставлю этого ребенка, это ведь дитя нашей любви, нашей… Но как же мне быть? Куда идти?
— Верочка, ты должна вернуться в село к матери, — его голос звучал устало, но твердо. — Я поеду с тобой, поговорю с Анной Григорьевной. Я буду помогать вам. Каждое десятое число ты будешь приезжать в город, и я буду передавать тебе некую сумму на твоё содержание и содержание ребенка. Деньгами, продуктами — чем смогу.
— Но мы тогда не сможем быть вместе, — всхлипнула она.
— Верка, наши отношения и так зашли слишком далеко, — он печально провел рукой по её волосам. — И мы оба это понимаем. Но у нас с тобой теперь будет ребёнок. Маленький человек, который свяжет нас на всю жизнь, независимо от того, будем ли мы рядом.
Когда живот уже стал заметен под просторной кофтой, Вера ушла с фабрики и вернулась в родное село. Как же кричала и ругалась мать, какими только словами она не осыпала свою неразумную дочь! Но та всё стойко вытерпела, стоически принимая удар за ударом.
— Двадцать лет, Вера! Тебе двадцать! А умишки меньше, чем у муравьишки! Ты чем думала, когда с женатым начальником связывалась? Что он из семьи уйдет и женится на тебе? На простой деревенской девке?
— Об этом я даже не мечтала, мама… — прошептала Вера, сжавшись в комок под сердитым, разочарованным взглядом матери. — Я просто любила. А когда любишь, не думаешь ни о чем.
— Любила она. Теперь всё село будет потешаться — Соловьева в городе не деньги, а пузо заработала! Как в глаза людям смотреть будешь? А мне? Как мне на улицу выходить?
— Как обычно, — гордо, хотя голос дрожал, произнесла Вера. — Перед людьми я ни в чем не виновата. И перед тобой тоже. Грех мой — он только мой. Ты к нему непричастна.
— Да на тебе же теперь никто не женится, ты понимаешь? Кому нужна испорченная, да еще и с прицепом?
— А я никого не полюблю, кроме своего Вовы, это ты понимаешь?
Мать сплюнула от досады, не особо веря, что отец ребенка будет помогать. Но вышло совсем наоборот — Владимир Петрович не только приехал, поговорил с Анной Григорьевной строго и по-деловому, но и с первого же месяца начал исправно передавать деньги — сумму, равную хорошему месячному окладу. Он же через знакомых снабдил Веру всем необходимым для родов — пеленками, распашонками, даже привез настоящий медицинский чемоданчик с лекарствами и стерильными бинтами.
И вот в холодном декабре 1935 года, когда за окнами выла вьюга, Вера родила дочь. Девочку назвали Надеждой — именем, которое выбрал сам Владимир, примчавшийся в село ночью на занесенной снегом машине. Он оставил её в лесу, чтобы не привлекать внимания, и пешком добрался до дома. Вера должна была приехать за деньгами десятого, но её не было. И он, охваченный непонятной тревогой, поехал сам. А она в тот день произвела на свет нового человека…
Он пробыл всего несколько часов, успел подержать на руках крошечное существо, завернутое в байковое одеяло, поцеловал в лоб измученную, но сияющую Веру и исчез в ночи, как призрак.
Каждый месяц Вера приезжала в город, но уже с дочкой на руках. Место встречи было неизменным — маленький сквер возле разрушенной часовни. Помимо денег Владимир передавал консервы, крупы, иногда даже конфеты или печенье — неслыханную роскошь по тем временам. И каждый раз, беря у него сверток, она ловила на себе его взгляд — усталый, виноватый, но все еще полный нежности.
Так прошло чуть больше года, наполненного тревожным счастьем, короткими встречами и долгими ожиданиями. И вдруг, приехав в город в положенный день, Вера не увидела на привычном месте своего любимого. Она просидела на холодной скамейке больше часа, пока Наденька начала хныкать от холода. Решив погреться, Вера стала прогуливаться с дочкой по скверу, но нетерпеливые взгляды, брошенные в сторону входа, оставались без ответа. Он не появлялся.
— Наденька, а пойдем прогуляемся к фабрике, — произнесла Вера, поднимая уже подросшую дочь на руки, когда прошло более трех часов пустого ожидания. — Ты, наверное, проголодалась. Там пирожковая есть.
Возле знакомых ворот фабрики, где когда-то кипела её жизнь, действительно ютилась небольшая забегаловка. Вера решила зайти, накормить ребенка и заодно узнать хоть что-то о Владимире. Может, кого-то из знакомых встретит…
В душной, пропахшей жареным луком пирожковой она купила стакан молока и баранку для дочки, а сама оглядывалась, пытаясь найти в толпе рабочих знакомые лица. И вдруг сердце её ёкнуло — за соседним столиком сидела Галина, которая раньше работала наладчицей в её цехе. Женщина, заметив её, радостно помахала рукой и придвинула свой стул.
— Ой, Верка, а кто это с тобой? Давно не видела!
— Дочка моя, — смущаясь, произнесла Вера, усаживая Надю на колени.
— Как дочка? Когда ты успела? — Галина удивленно смотрела то на Веру, то на ребенка, и в её глазах читалось нескрываемое любопытство, предвкушение сочной новости для будущих сплетен.
— Успела, вот… Жизнь такая.
— А кто отец? Ты замуж вышла? — продолжала допытываться Галина, отламывая кусочек от своего пирожка.
— Отец далеко, на север уехал по вербовке. Он и не знает, что у него дочка есть, — соврала Вера, чувствуя, как краснеет. — А мы сами справляемся.
— А здесь какими судьбами? В гости?
— Да вот, думаю опять на фабрику устроиться, — продолжила врать Вера, гладя дочь по мягким волосам. — Как думаешь, Владимир Петрович примет? Старый работник всё же.
Галина вдруг замерла, и выражение её лица из любопытного стало настороженным, почти испуганным.
— Так ты ничего не знаешь? — ахнула она, понизив голос до шепота. — Его же арестовали три недели назад. Его, и супружницу его Елену.
Сердце Веры забилось так сильно и гулко, что она на мгновение перестала слышать шум зала. В ушах зазвенело. Она постаралась придать лицу равнодушное выражение, хотя чувствовала, как кровь отливает от щек, а ладони становятся ледяными и влажными.
— За что? — выдавила она, цепляясь взглядом за лицо подруги.
— Говорят, за растрату. Огромную сумму вскрыли. А еще у него листовки какие-то нашли — антисоветские. Его жена в типографии работала, вот и решили, что они вместе и государство обворовывают, и мысли нехорошие распространяют. Враги народа, короче.
— Но это же неправда, — прошептала Вера. — Он не мог! Он же фабрику поднимал, он всё для производства делал…
— Все так думают, — кивнула Галина, оглядываясь по сторонам. — Шепчутся, что подсидел его кто-то, подставил его и его супругу Елену. Вроде как Леонид Михайлович, который теперь место его занял. Но разговоры разговорами, а против фактов не попрешь. Забрали — и всё.
На ватных ногах, с тяжелым, как гиря, комом в груди, возвращалась Вера обратно домой. Ребенок на руках казался невыносимо тяжелым. В тот день её мир, и так хрупкий и ненадежный, рухнул окончательно. Все мысли были только о Владимире и даже его жену Елену она жалела — женщину, которую никогда не видела, но которая теперь страдала по той же причине. Вера знала, что Владимир предан своему делу и никогда слова плохого про власть не скажет. Патриот своей страны он, истинный! Разве могут они этого не видеть?
Но через два месяца приговор был оглашен: его отправили в лагеря на пятнадцать лет без права переписки, а его жене Елене дали семь лет поселения и отправили в далекий Казахстан.
Их шестилетнюю дочь, названную в честь дочери Сталина Светланой, поместили в детский дом на окраине города. И Вера решила во что бы то ни стало забрать её к себе. Пусть мать и была против! Пусть это было безумием! Она не могла оставить девочку одну в этом казенном, холодном мире.
— Товарищ Соловьева Вера Сергеевна… — директор детского дома, суровая женщина с пронзительным взглядом, отстукивала карандашом дробь по затертому столу, внимательно изучая собеседницу. — На каком основании я должна отдать вам на воспитание Лапшину Светлану? Документы у вас есть? Подтверждение родства?
— Я её родственница. Дальняя, — соврала Вера, чувствуя, как под взглядом этой женщины высыхает во рту. Не говорить же ей правду!
— Настолько дальняя, что девочка вас не знает, верно? Ни разу не видела?
Вера понимала, что надо врать аккуратно, вдруг проверять будут. Но на свой страх и риск принялась вдохновенно сочинять историю на ходу, вспоминая то, что рассказывал ей когда-то Владимир о своей семье, приплетая к ней отрывочные сведения о своих собственных корнях.
— Понимаете, наши с Владимиром отцы — двоюродные братья были. Когда отец Владимира ушел из семьи, бросив жену с ребенком, то они с матерью перестали общаться с семьей дяди. Связь прервалась. Моих отца и дяди уже нет в живых, а восстановить её так и не удалось. А уж когда мать Владимира умерла, так и вовсе он с нами знаться не желал. Мы и не общались совсем. Когда я пришла на фабрику работать, он даже не сразу понял, кто я, а может, и не знал, что у него есть такая двоюродная сестра. А как узнал… Ну, посоветовал мне другую работу найти или в село вернуться. Не очень красиво, конечно, со мной поступил, но ведь девочка-то не виновата, верно? Наша семья никогда людей в беде не бросала, а детей тем более. Пусть мы её никогда не видели, но она наша кровь. Я так поняла, что у Елены родни нет и никто не может взять девчонку к себе, — быстро тараторила Вера, боясь сделать паузу и сбиться, выдать дрожь в голосе.
— Господи, вы меня запутали, — директор вздохнула, сняла очки и протерла их краем блузки. — Я так и не поняла, кто вы Владимиру Лапшину.
— Получается, троюродная сестра. Седьмая вода на киселе, — Вера сделала серьезное и уверенное лицо, хотя внутри всё трепетало от страха. — Вы не думайте, мы о его делишках не знали, понятия не имели. Но тем не менее, ребенка в беде не бросим. Не по-людски это.
— А вам это зачем? — женщина снова надела очки, и её взгляд стал еще пристальнее. — Вы, гражданка Соловьева, сама одна дочь воспитываете. В анкетах у вас указано, что вы в браке не состояли. Вы проявили, мягко говоря, аморальное поведение. Чему вы детей научите? Какой пример подадите?
— Послушайте, в жизни всякое бывает, — Вера почувствовала, как в груди закипает гнев, и позволила ему прорваться наружу — не криком, а тихим, но твердым тоном. — Но я своей дочери и отца, и мать заменяю! Она у меня обута, одета, накормлена и любима. Это разве не главное?
— А куда вам еще девочка, лишний рот? Время-то голодное еще не прошло до конца.
— Вы не подумайте, мы не голодаем, — Вера выпрямила спину. — У меня мама в колхозной организации состоит, я сама туда вступила месяц назад. Работа у меня есть, паек получаем. Хозяйство у нас своё — куры, свинья, корова появилась недавно. Мы впроголодь уже не живём, как раньше.
— А с кем девочка будет, когда вы на работе? — прищурилась директор.
— Так у нас в колхозе для этого детскую группу организовали! — радостно, с искренним энтузиазмом ответила Вера. — Пока родители в поле или на ферме — детишки под присмотром, игры, занятия. Всё по-новому, по-современному.
— Вы так ладно и складно говорите, но всё же… — директор снова вздохнула, и Вера почувствовала слабую нотку колебания. Она решила ковать железо, пока горячо:
— Уверяю вас — всё будет хорошо. Ну что ждет ребенка здесь, в детском доме? Вы сами знаете, как тут. А у нас — семья, свой угол, любовь. И уверена, что у вас, как и у нас в колхозе, есть такое понятие, как показатели. И чем больше сирот в хорошие семьи пристроено — тем лучше для всех, верно? И вам плюс, и ребенку счастье.
— Верно, — под её напором директор не могла устоять, её профессиональное самолюбие было задето правильно.
В конце концов, и правда — что ждет девочку в детском доме с таким пятном в биографии? Кто её, дочь врага народа, удочерит? Шансов почти нет.
Светлану отдали почти сразу. На этом настояла Вера, боясь, что директор передумает или нагрянет какая-то проверка. Директор детдома, Валентина Сергеевна, и сама была не прочь улучшить отчетность и кое-где в бумагах приукрасила, описав «идеальные условия» в доме Соловьевых.
— Сделайте, пожалуйста, пометку, — попросила Вера в день, когда забирала тихую, испуганную девочку за руку. — Если вдруг… если будет кто искать Свету, пусть прибудут по моему адресу. Я никуда не переезжаю.
— Кто же будет искать? Родители-то на долгий срок осуждены, — пожала плечами Валентина Сергеевна.
— А вдруг мать её раньше выйдет? Или отец… Негоже девочку с мамой навсегда разлучать. Пусть знает, где искать.
Женщина покачала головой, но в личном деле всё же сделала аккуратную пометку чернилами.
— И что дальше? — Анна Григорьевна смотрела на молчаливую, замкнутую девочку, сидевшую на краю лавки и не поднимавшую глаз. — Что ты ей сказала? Кем ты ей приходишься?
— Сказала, что я её тётя, дальняя родня, — шепнула Вера, развязывая узелок со скудными пожитками ребенка. — Что её родители далеко, и я буду о ней заботиться, пока они не вернутся.
— А что потом? Когда она подрастет и вопросы задавать начнет?
— А потом… Время покажет, мама. Но пойми меня, я не могла иначе. К сожалению, мне не узнать адреса лагерей, где отбывают наказания Владимир и Елена, я бы им написала, сообщила, что дочь в безопасности.
— Да уж, кто тебе скажет… — мать грустно вздохнула. — Может, им и переписки запрещены. Может, они уже… — она не договорила, но Вера поняла.
— Я надеюсь, что когда Елена освободится, то найдет меня через детский дом. Я там адрес оставила. Сказала, чтобы направляли ко мне.
— Господи! — схватилась за голову Анна Григорьевна. — Да что же ты у меня за полоумная такая? Сама в яму лезешь и нас всех за собой тащишь!
Но как бы ни ругалась Анна Григорьевна, как бы ни бранила дочь и не одобряла её поступка, но к маленькой Светланке она вскоре стала испытывать теплые, почти материнские чувства. Девочка сперва стеснялась, боязливо жалалась в угол, а затем постепенно стала оттаивать — оказалась разговорчивой, смышленой, с добрым сердцем. Для неё Вера была просто «тётей Верой», а Анну Григорьевну она, после недолгих колебаний, стала называть бабушкой. Надя, с которой они обнаружили поразительное сходство — те же ямочки на щеках, тот же разрез глаз, — стала для неё самой любимой младшей сестричкой. Они спали на одной кровати, делили одну на двоих куклу, сшитую из лоскутков, и одну на двоих судьбу — быть дочерьми отсутствующих отцов.
Сперва Анна Григорьевна была холодна и сдержанна, постоянно ворчала, что это нелепость какая-то — привести в дом дочь от женатого полюбовника. Но потом сердце её дрогнуло. Она стала по утрам заплетать Свете аккуратные косички, рассказывать на ночь те же сказки, что когда-то рассказывала Вере и Грише. Очень уж по душе пришлась ей эта тихая, благодарная девочка, особенно когда увидела она, как та по-доброму, по-старшески опекает Наденьку.
— Эх, знала бы она, что та ей и правда сестра. Родненькая, кровная, — как-то вечером, глядя на спящих в обнимку девочек, осуждающе прошептала Анна Григорьевна, кивая на Веру.
— Мама, хватит… — Вера устало провела рукой по лицу. — Жизнь сама покажет, кому что и когда узнавать. Пока пусть просто дружат. Это главное.
1944 год. Поздний ноябрь. Война еще гремела где-то далеко, но её отголоски долетали и сюда — в виде похоронок, которые приносил почтальон, в виде вечного дефицита самого необходимого, в виде усталых, постаревших за три года женских лиц.
Лиза и мать уже легли спать, укрывшись старым стеганым одеялом. Тринадцатилетняя Светочка уснула на кровати, положив голову на раскрытый учебник по алгебре. Девятилетняя Надя мирно сопела на теплой печи, погрузившись в сон в обнимку с тощим, но верным котом Васькой. В доме стояла тишина, нарушаемая только потрескиванием дров в печи да мерным тиканьем стенных часов.
И вдруг во дворе заливисто, тревожно залаяла собака — не тявканьем на прохожего, а именно заливистым, предупреждающим лаем.
— Кого черти на ночь глядя принесли в такую погоду? — пробормотала, просыпаясь, Анна Григорьевна. За окном завывала метель.
— Мама, ложись, я сама погляжу, — Вера уже натягивала на себя ватник поверх ночной сорочки.
Она зажгла огарок свечи, и колеблющийся свет пополз по стенам, оживляя тени. Открыв тяжелую дверь, она увидела на крыльце, в клубах пара от собственного дыхания, женскую фигуру. Незнакомка была одета в поношенную телогрейку, на ногах — грубые резиновые сапоги, голову покрывал старый, намокший от снега платок. В этой женщине, несмотря на усталость и обветренность кожи, угадывались когда-то красивые, правильные черты — высокие скулы, прямой нос, тонкие брови. Но жизнь, будто резец, оставила на этом лице слишком глубокие следы.
— Здравствуйте, вы к кому? — спросила Вера, прикрываясь дверью от ледяного ветра.
— К Соловьевым. Это вы? — голос у незнакомки был хрипловатый, но мягкий. — Мне в десятом доме сказали, что Соловьевы тут, в этом конце улицы, живут.
— Да, всё верно. Мы Соловьевы. А вы кто будете?
— Я Лапшина. Елена Ивановна. Мне в детском доме, в городе, дали ваш адрес.
У Веры вдруг похолодели ноги, а в висках застучало. Она поняла, поняла сразу, кто стоит перед ней. Конечно, она ожидала, что рано или поздно Елена может её найти — ведь адрес она оставляла именно для этого. Но ожидание и явь — разные вещи. Страх, холодный и липкий, сковал её. Она стояла напротив той, от чьего мужа родила свою дочь, той, чью жизнь она, пусть и косвенно, но исковеркала. А еще она в ту же секунду с ужасом подумала, что Елена заберет у неё Светланку… Заберет ту, что за семь лет стала ей второй дочерью.
— Вы молчите, — тихо сказала женщина, и в её голосе послышалась тревога. — Но как же? Зачем вы адрес свой оставляли, если не ждали? Моя дочь… она у вас?
— У меня… — Вера тут же спохватилась, отступив в сени. — Да, у меня. Проходите, проходите, замёрзли ведь. Светочка спит, давайте не будем её будить — завтра у неё контрольная в школе. Всё устроим тихо.
— Да, хорошо… — женщина явно чувствовала себя неловко, потерянно, но переступила порог и последовала за Верой в теплую горницу.
Тут и Анна Григорьевна встала, накинув платок на плечи. Узнав, кто пожаловал, она едва сдержала восклицание. Потом лишь махнула рукой, без слов выразив и осуждение, и беспомощность, и усталость от всех этих перипетий, и ушла за занавеску в свою половину, плотно прикрыв дверь. Пусть дочь сама объясняется. Сама заварила эту кашу, пусть сама и расхлебывает.
Вера засуетилась — растопила самовар, достала из уже остывающей печи чугунок с перловой кашей, оставленной на утро, и положила густую, дымящуюся массу в глиняную тарелку.
— С вечера приготовила, чтобы девочки позавтракали перед школой. Вот, чем богаты. Времена нынче такие… не до изысков.
— Спасибо вам, — Елена слабо улыбнулась и, взяв ложку, стала есть — не спеша, но с явным, сдерживаемым усилием. — Вы простите, я очень… сильно проголодалась в дороге.
Она доела всё до крошки и пила горячий отвар из сушеной мяты и смородинового листа, а Вера сидела напротив и думала, как начать этот страшный, неизбежный разговор. И решила, что хватит уже. Хватит сочинять, юлить, скрывать. Она скажет правду — всю, без утайки. В конце концов, она ведь искупила свою вину перед этой женщиной, воспитав её дочь. Или нет? Искупается ли вообще такая вина?
— И всё же я не понимаю, почему вы взяли Свету? — наконец, сама начала разговор Елена, ставя пустую чашку на стол. — Я вас даже не знаю, не помню такой родни у Владимира. А в детском доме в личном деле указано, что забрала тётя. Дальняя.
— Я им солгала, — прямо, глядя ей в глаза, сказала Вера.
— Почему? Зачем вам это надо было? — в глазах Елены промелькнуло искреннее недоумение, но не злость.
— А мы и правда с Владимиром… родня. Вернее — наши дети. — Вера глубоко вдохнула. — Вы не понимаете, вижу по вашему взгляду. Но вы должны знать правду. Всю правду. Какой бы горькой и жестокой она ни была.
И Вера выпалила всё, как есть. Начала с той самой поездки в машине под дождем, рассказала о тайных встречах, о своей беременности, о помощи Владимира, о рождении Нади. Говорила она без пауз, будто боялась, что если остановится, то не найдет в себе сил продолжать. Елена слушала её, не перебивая, не двигаясь. Лицо её было каменным, только глаза — огромные, серые, очень похожие на Светины — постепенно наполнялись слезами. Слезами, которые она не вытирала.
— …И вот уже семь лет она здесь, с нами, — закончила Вера, опустив голову. Голос её сорвался на шепот. — Простите. Простите и его, и меня. Это была ужасная ошибка, грех, за который я расплачиваюсь каждый день. Но мы тогда… мы сделали всё, чтобы вы об этом не узнали. Чтобы вам не было больно.
Елена долго молчала, сцепив на столе руки так, что костяшки пальцев побелели. Потом вдруг подняла на Веру свои мокрые от слез глаза и произнесла удивительно спокойно, почти беззвучно:
— А знаете, я не держу на вас зла. Совсем. Ведь если бы не было вас и вашей дочери, то моя Светочка жила бы все эти годы в детском доме. А я уверена, — она оглянулась на скромную, но уютную горницу, на спящих за занавеской девочек, — что ей у вас было хорошо. Вам не понять, какие муки я испытывала все эти семь лет, не зная, что с моей девочкой. Где она, жива ли… Помнит ли о матери… Каждую ночь я просыпалась от того, что мне казалось — я слышу её плач.
— Мне даже страшно это представить, — поёжилась Вера, и её собственным глазам стало жарко.
— Мы завтра уедем. Спасибо вам за всё, за то, что сберегли её. Но теперь лучше будет, если Света останется со мной. С родной матерью.
— Постойте! — испуг вырвался у Веры наружу. Она вскочила. — Не торопитесь, умоляю! Ну куда вы её заберете? Вы только освободились, куда вас работать возьмут без прописки, без рекомендаций? Дворником? А жить где? Квартира-то конфискована! Оставайтесь здесь, прошу вас. Хотя бы на зиму. Или до конца учебного года. Дайте девочке доучиться в своей школе, с подругами попрощаться. Да и вам передохнуть надо, в себя прийти.
— Вы как себе это представляете? — в голосе Елены впервые прозвучала горечь. — Жена и… и любовница в одном доме растят общих детей! Это же нелепица полная! Цирк какой-то!
— Я уж давно живу в этой нелепице и как-то привыкла, — горько усмехнулась Вера. — И вы привыкнете. Здесь тепло, сытно по нынешним меркам. Девочки счастливы вместе. А вы… вы нам не чужой человек. Вы мать Светы. Значит, и нам родная.
Елена осталась в доме Веры и Анны Григорьевны. Когда проснувшаяся утром Светлана, протирая глаза, вышла в горницу и увидела незнакомую женщину, то замерла на месте. А когда Вера тихо сказала: «Светочка, это твоя мама приехала», — девочка сначала не поверила, потом настороженно, почти враждебно смотрела на Елену. Семь лет — целая вечность для ребенка. Она помнила маму как красивую, пахнущую духами женщину в хорошем платье, а не как эту усталую, грубо одетую крестьянку. Но кровь есть кровь. Уже к вечеру, после долгого, тихого разговора наедине, девочка стала понемногу оттаивать. А на следующий день она уже ластилась к матери, щебетала без умолку, показывала свои тетрадки, подружек, рассказывала о школе.
— А когда же папа вернется? — спросила она как-то вечером, сидя между Верой и Еленой. Девочка знала, что её родители отбывают наказание. Вера от неё этого не скрывала — говорила, что папа и мама далеко, работают, но обязательно вернутся. Тайной было лишь другое — настоящее родство с Надей и истинная причина, по которой она оказалась в этом доме.
— Не скоро, дочка. Еще восемь лет, — тихо ответила Елена, гладя её по волосам. — Но мы его будем ждать. Все вместе будем ждать. И обязательно дождемся! А когда разрешат ему писать, мы отправим весточку. Я уже адрес лагеря узнала.
— А почему сейчас нельзя? — Света много раз задавала этот вопрос Вере, и та всегда отвечала уклончиво. Может, мама скажет что-то другое? Но Елена лишь подтвердила:
— Потому что он лишен права переписки. Такое наказание. Но это не навсегда.
Елена так и осталась у Веры и Анны Григорьевны, к немалому, но молчаливому неудовольствию последней. Но старуха понимала — Елена не виновата ни в чем. Это её дочке стыдиться надо. Да и начни она недовольство проявлять, так Елена, чего доброго, уедет и Светланку заберет. А девочку-то она за эти семь лет как родную полюбила.
Вера уговорила председателя сельского совета — тот, помня о погибшем на фронте сыне Веры, был к ней снисходителен. Елену взяли в бригаду лесорубов, но не на заготовку — сил не хватило бы, — а на кухню при лесном стане. Так как стан был далеко от села, готовить приходилось на месте. Старенькая Глафира, которая прежде справлялась одна, уже совсем сдала и была безумно рада помощнице — расторопной, чистоплотной, умелой.
И лишь недели через две, когда жизнь вошла в новое, пусть и странное, русло, Елена и Вера вновь поговорили по душам. Они сидели за столом поздним вечером, пока все спали, пили пустой травяной отвар, заменявший чай, и вдруг Елена тихо спросила, глядя на пламя керосиновой лампы:
— Ты его тоже ждешь?
— Жду, — утвердительно ответила Вера. Но, поймав её взгляд, сразу же прояснила: — Но не как своего мужчину, а как отца своей дочери. И как человека, которому я многим обязана. Ты не думай, Лена, не будет ничего между нами уже никогда. Мне стыдно. Стыдно до сих пор, что я по своей молодости и глупости такие дела творила. Об одном я не жалею — о дочери своей. Она — мое светлое. И чтобы тебе было спокойнее… У меня есть человек. Мужчина. — Вера встала, открыла засиженную мухами дверцу старого шкафчика и достала оттуда небольшую пачку писем, перевязанную тесемкой. — Захаром его звать. Он за мной ухаживать начал после нового года, как раз в сорок первом. Он знал всю правду, я ему доверилась, не могла врать. Захар разведен — жена в тридцать девятом году ушла от него к другому, в город. Детей нет. Когда я ему рассказала про Надю и про то, кем мне приходится Светлана, он удивился, долго молчал, а потом сказал, что я удивительная женщина, — Вера горько рассмеялась. — Но я себя таковой не считаю и никогда считать не буду. Я просто пыталась исправить то, что натворила.
— Вера… — Елена покачала головой, и в её глазах читалось не осуждение, а какая-то бесконечная, уставшая печаль.
— Не говори ничего, Лена. Вот ты такая спокойная, хотя на твоем месте другая бы мне все космы повыдергивала. А ты сидишь со мной сейчас и слушаешь. Так вот, Захар этот ухаживал за мной честно, начал о свадебке говорить. Решили, что осенью сыграем, после сбора урожая. А тут война, будь она проклята. Его в июне сорок первого и забрали на фронт, в первые же дни. Вот теперь пишу ему письма, когда получается, и молюсь каждую ночь, чтобы вернулся. Целый, невредимый.
— Ты его любишь? По-настоящему?
— Да, — уверенно, без тени сомнения ответила Вера. — Это совсем другая любовь. Знаешь, она чистая, спокойная. Без этой лжи, без оглядок по сторонам, без страха, что кто-то узнает. В такой любви тепло и уютно, как в этом доме печкой натопленном. И я верю, что он вернется. Если нет… то знать, не заслужила я женского счастья. Судьба такая.
— А мы… — Елена перевела дух. — Мы будем говорить Свете и Наде, кто они на самом деле друг другу? Или так и оставим — тетя и племянница?
— А нам не надо ничего говорить, — раздался тихий, но четкий голос из-за двери в сени.
Женщины вздрогнули и обернулись. На пороге стояли Светлана и Надя. Девочки были бледные, серьезные, держались за руки. Надя, младшая, прижималась к сестре, а Светлана смотрела на взросших прямым, взрослым взглядом.
— Мы еще вчера подслушали ваш разговор, — сказала Света, не отпуская сестрину руку. — Просто молчали, не стали сразу врываться, ждали, когда вы сами правду скажете. Ведь так, тётя Вера? Вы же меня честности всегда учили, так покажите пример!
— Какой вы разговор вчера подслушали? — внутри у Веры всё похолодело. Так вот почему девочки вчера и сегодня вели себя как-то странно — уходили в другую комнату, шушукались о чем-то и порой бросали на взрослых долгие, непонятные взгляды.
— Вчера ты, мама, говорила тёте Вере о том, что я и Надя очень похожи друг на друга. Говорила, что люди на улице спрашивают, не близнецы ли мы. А ты, тётя Вера, тогда заявила, что ничего удивительного, ведь мы родные сестры и у нас один отец. И что вы боитесь, как бы мы сами не догадались.
Вера закрыла глаза на мгновение, потом открыла их и посмотрела на девочек — на свою Надю и на Свету, которая за семь лет стала ей не менее родной.
— Так и есть, — тихо, но внятно произнесла она. — У вас один отец. И я тебе, Света, не тётя. Ты, девочка, уже взрослая, всё поймешь. Да и ты, Наденька, сообразительная. Рано или поздно вы должны были узнать правду. Видно, пора.
И как две недели назад Елене, Вера рассказывала вновь — уже двум парам детских глаз, смотрящих на неё с немым вопросом и обидой. Рассказывала о фабрике, о дожде, о любви, о рождении Нади. Света слушала, не перебивая, а когда Вера закончила, резко вскочила, швырнула на пол стоявшую рядом пустую чашку — та разбилась с тихим звоном — и выбежала из горницы, хлопнув дверью. Надя, всхлипнув, бросилась за ней.
— Она меня теперь возненавидит, — прошептала Вера, глядя на осколки на полу. — И будет права.
— Не будет, — Елена тяжело вздохнула и поднялась. — Я поговорю с дочкой. Это моя обязанность. И твоей Наде тоже нужно объяснить. Она ведь еще маленькая, могла и не всё понять.
На следующее утро Вера, как обычно, пошла в холодный, пропахший соломой и птичьим пометом курятник задать курам корм. Она механически насыпала зерно в деревянные корытца, прислушиваясь к довольному квохтанью. Вдруг она услышала тихие, неторопливые шаги за спиной. Обернувшись, она молча посмотрела на Светлану, которая стояла в проеме низкой двери, закутавшись в большой материн платок.
— Прости меня, тётя Вера, — девочка произнесла это так же тихо, но твердо. — Вчера я вела себя ужасно. Мама мне долго объясняла… всю ночь почти. Она сказала, что она простила тебя и зла не держит. И что она благодарна тебе за меня. Ведь если бы не ты, я жила бы в детском доме, одна. А еще она сказала, что вы, взрослые, должны сами между собой такие вопросы решать. А мне… мне следует прислушаться к своему сердцу. К тому, что оно мне говорит все эти годы, что я здесь.
— И что же тебе говорит твое сердце, Светочка? — спросила Вера, не двигаясь с места.
— Что я люблю Надю, люблю тебя и бабушку Анну. И разлюбить не смогу никогда. Вы ведь всегда по-доброму ко мне относились, никогда не делили на свою и чужую. Вы мне вторую маму заменили, пока моя родная не вернулась. И я… я прощаю. Я не хочу злиться.
Слезы, горячие и щемящие, подступили к горлу Веры. Она подошла и обняла девочку — уже почти взрослую, высокую, но такую хрупкую.
— Всё будет хорошо, слышишь? — прошептала она, чувствуя, как Света прижимается к ней. — Вернется твой папа, и вы снова будете вместе. Ты, отец, и мама… Всё наладится. Обязательно.
ЭПИЛОГ
В победном 1945 году, когда по всей стране еще звучали слезы и смех, с фронта вернулся Захар. Вернулся живым, хоть и с осколком в ноге, который навсегда оставил легкую хромоту. Он пришел в дом Соловьевых прямо с вокзала, в выцветшей гимнастерке, с вещмешком за плечами. И сразу же, не откладывая, повел Веру в сельский совет расписываться. Говорил, что ждал этого дня все четыре года, каждый день в окопе мечтал именно об этом.
Свадьбу играли скромно, по-деревенски, но от всей души. Ведь у многих в то время в доме было шаром покати — война всех обобрала. Но тут отмечали возвращение бойца, и соседи что могли из дома принесли — кто бутыль самогона, кто картошки мешок, кто курицу запасную. Так и получилась свадьба — без роскоши, но с такой искренней радостью, что запомнилась на всю жизнь. После свадьбы Захар увел Веру и Надю жить в свой дом, небольшой, но крепкий, на другом конце села. Елена и Света остались в доме Анны Григорьевны. В селе многие считали их просто дальними родственницами, которые сбились в одну кучу от беды, и не лезли с лишними вопросами — времена были такие, что у каждого своя боль имелась.
Елена не просто осталась — она стала настоящей опорой для Анны Григорьевны, когда та в сорок девятом году сильно слегла. Старуха угасала медленно, тихо, и Елена ухаживала за ней как за родной — кормила с ложки, читала вслух, сидела у постели долгими вечерами. Когда через полгода Анна Григорьевна ушла в иной мир, она держала за руку именно Елену, а не Веру, которая в тот день была на дальнем покосе. Вера не стала выгонять Елену из материнского дома — он по праву стал и её домом тоже. Из двух женщин, которых судьба столкнула в борьбе за одного мужчину, они стали по-настоящему близкими подругами. И кто бы знал их прошлую тайну, никогда не поверил бы, что когда-то эти женщины делили одно сердце.
А Владимир вернулся летом 1952 года, отсидев весь свой срок — все пятнадцать лет. Он пришел пешком, с маленьким узелком в руках, седой, сгорбленный, но с тем же пронзительным взглядом. Светлана к тому времени уже жила в городе, заканчивала кулинарный техникум. Надя тоже уехала учиться на штукатура-маляра — профессия была нужная, востребованная повсюду. У Веры и Захара уже подрастали двое общих ребятишек — мальчик и девочка, шумные, веснушчатые, настоящие сорванцы.
Увидев Владимира на пороге своего дома, Вера поняла, что ничего не дрогнуло в её душе — ни старая боль, ни былое безумие. Она любила своего Захара — тихого, надежного, с руками, умеющими и топор держать, и ребенка нежно обнять. Но и радовалась возвращению Владимира, которого все эти годы ждала её подруга Елена с огромным, трепетным нетерпением.
Они недолго прожили в опустевшем доме Анны Григорьевны. Уже осенью Владимир с Еленой уехали на север, в Воркуту, где он, используя старые связи и свою незаурядную голову, устроился вольнонаемным на одном из предприятий. Им там дали комнату в бараке, а потом и отдельное жильё — крохотное, но свое. Это позволило начать жизнь с чистого, пусть и промерзшего, листа. Светлана, окончив учебу, уехала к родителям. Но каждое лето, а иногда и на праздники, она приезжала в родное село — навестить сестру Надю и «тётю Веру», которая когда-то спасла её от беспризорного детства и подарила целый мир семьи.
Они переписывались, эти две женщины и их выросшие дочери. В письмах были и обычные новости — о здоровье, о работе, о детях (у Светланы и Нади вскоре появились свои семьи), и тихие, задушевные размышления о жизни. В одном из таких писем, уже в шестидесятые, Вера написала Елене строки, которые могли бы стать точкой в этой долгой истории: «Жизнь, Лена, она как река. Бывают в ней и омута глубокие, и водовороты страшные, и пороги опасные. Мы с тобой в один такой водоворот попали. Но вынесло нас, вынесло на тихий, солнечный берег. И на том берегу оказалось, что мы плыли всё это время не порознь, а вместе. И девочки наши — два родных ростка от одного корня — цветут рядом. Разве это не чудо?»
А за окном её дома, посаженная когда-то Анной Григорьевной, цвела сирень. Пышными, пахнущими детством и весной гроздьями. Каждый год, когда наступал май, Вера срезала несколько веток и ставила их в воду на стол. И глядя на эти нежные соцветия, думала о том, как странно и мудро переплетаются людские судьбы. Из горечи и стыда может вырасти нечто прекрасное и прочное. Как из темной земли — эти лиловые кисти, тянущиеся к свету.
