1895 год. Дочь кулака. Её продали как скот, но она оказалась умнее всех. Пока родня считала рубли, она строила планы. Провернула дельце покруче отцовских, оставив всю деревню с разинутым ртом, а своё счастье спрятала в самом видном месте
Осенний ветер играл золотыми прядями листвы, сорванной с берез, стоявших по краям проселочной дороги. Воздух был напоен горьковатым ароматом увядания, смешанным с дымком из далеких печных труб. Игнат смотрел на Лидию, и в его глазах плескалась целая бездна немой печали, глубокая и темная, как лесное озеро в предзимье. В этом взгляде таились все невысказанные слова, все несбывшиеся мечты, вся боль предстоящей разлуки. Он видел, как трепетно вздрагивают ее ресницы, словно бабочки, попавшие в паутину, и как белые пальцы судорожно сжимают складки простого шерстяного платья.
— Не смотри так, — вырвалось у нее, и голос прозвучал как надтреснутый колокольчик, затерянный в пустоте. — Не рви мне душу на части. Не вынесу я этого, в пору в петлю лезть от безысходности, лишь бы не чувствовать эту ледяную пустоту внутри…
Он сделал шаг вперед, и тень от его широких плеч упала на ее хрупкую фигурку.
— Нет, Людочка моя светлая. Отбрось прочь эти грешные, черные мысли. Ты жить будешь, ты счастливой станешь, я верю в это. Пообещай мне. — Он взял ее холодные, почти ледяные ладони в свои сильные, исчерченные шрамами и закаленные в огне руки и тихонько сжал, пытаясь передать ей крупицу своего тепла, своей неугасимой веры. — Если не будет тебя в живых под этим солнцем, то и мне незачем под небом голубым ходить. Оно померкнет для меня навсегда.
— Как я смогу жить без тебя? Как смогу дышать, как биться мое сердце сможет в такт с другим? — Голос Лидии оборвался, превратившись в сдавленный шепот, а по бледным, словно фарфоровым, щекам потекли беззвучные, горькие слезы. Они блестели на солнце, как роса на паутинке, такая же хрупкая и обреченная. — Ты — мой воздух, моя дума светлая. Без тебя я — лишь тень.
Он вздохнул, и этот вздох был похож на шум далекой грозы, предвещающей непогоду. В его глазах мелькнула решимость, жесткая и бескомпромиссная.
— Я приду к тебе в ночной сон, когда твое сердце будет изнывать от тоски и печали, когда белый свет станет не мил. Буду приходить тихим гостем в твои грезы. Но ты должна мне пообещать, поклясться чем-то самым для тебя святым, что не сотворишь над собой глупостей, не предашь ту жизнь, что тебе дадена. — Николай провел грубой, но невероятно нежной рукой по ее шелковистым волосам, заплетенным в тяжелую, темную косу. Он ласково посмотрел ей в глаза, пытаясь запечатлеть в памяти каждый лучик, каждую искорку в их влажной глубине. Потом развернулся, и его спина, обычно такая прямая и гордая, сгорбилась под невидимой тяжестью. Он пошел прочь, не оборачиваясь, шагая по хрустящей листве, унося с собой частицу ее души. Завтра его любимая, его птичка певчая, выходила замуж за другого. Ей удалось, рискуя всем, улизнуть от бдительной родни, чтобы хоть на миг, на один украденный у судьбы миг, увидеть его, прикоснуться взглядом, вдохнуть его запах — смесь металла, дыма и просто мужской силы.
Лидия осталась стоять, словно прекрасное изваяние из белого мрамора, посеченное невидимым резцом страдания. Плечи ее мелко дрожали, а из сжатой груди готов был вырваться крик, такой отчаянный и громкий, что, казалось, он мог разорвать саму ткань тихого осеннего дня. Ну почему? За что? Почему судьба, эта слепая пряха, так безжалостно распорядилась их жизнями, спутав все нити?
Она предлагала ему сбежать, уехать в ночь, исчезнуть в бескрайних русских просторах. Но Николай отказался. Он говорил, что любит ее безмерно, что ночами она ему снится в венке из полевых цветов, что каждая прожитая без нее минута — это пытка. Но бегать по всей стране, будто пес бродячий, скрываясь от людских глаз и пересудов, он не станет. Не хочет обрекать любимую, выросшую в достатке и ласке, на жизнь с оглядкой, в вечной неизвестности, в чужих, недобрых краях. Он, кузнец, знал цену тяжелому, но честному труду, а не мытарствам беглеца.
Да, Николай шел, и каждый шаг отдавался болью в сердце. Он вспоминал ее мольбы, ее глаза, полные слез и надежды. Но он не имел права. Он не имел права обрекать ее на иную жизнь, полную лишений, на другую долю, а не ту, к которой она привыкла с колыбели. Здесь, в этом селе, Николай был уважаемым кузнецом. Люди шли к нему с заказами, ценили его мастерство и честное слово. Не ахти какие деньги он имел, но все же без куска хлеба не сидел, и кров над головой был крепкий. А вот семья Лидии… Семья Лидии была из зажиточных крестьян, чье состояние крепло год от года. Дед ее, Тихон, в молодости был крепостным у покойного барина, что селом владел ранее. А как волюшку получили, так за хорошее жалование остался служить тот же помещик. Отличным был Тихон конюхом, немногословным, но с руками золотыми. Лошади при нем лоснились, были ухожены и сыты, разводил он их с особым умением, прислушиваясь к каждому знающему коневоду. Порой старый барин, одолеваемый тоской или хандрой, приходил в конюшню, и тогда Тихон составлял ему компанию в долгих верховых прогулках. Тот душу ему изливал, зная, что конюх если не совет мудрый даст, так хоть выслушает молча и посочувствует. Жалованье Тихон получал немалое, а как помер барин, так в благодарность за верную службу завещал своему работнику четырех породистых коней, да небольшую мельницу в соседней деревне, да право на вырубку леса на добротный дом.
Ушел на вольные хлеба Тихон, перебрался в другое, более перспективное село, женился на трудолюбивой девке, лошадей стал разводить, ибо в деле своем понимал как никто, а мельница исправно приносила небольшой, но верный доход. Как сын его, Леонид, подрос, так и вовсе дело начало разрастаться — маслобойню построили, земельный надел выкупили, торговать стали. Так потихоньку, капля за каплей, прибавлялось достояние в семье Вороновых. Деда Тихона давно уж не было в живых, зато Леонид и его сыновья состояние не просто хранили, а приумножали старательно. Дочка Лида была единственной девчонкой среди пятерых крепких мальчишек, которые у Леонида и его жены, Прасковьи, родились. И уж никак не мог строгий и честолюбивый Леонид выдать свою кровиночку, свою ягодку, за простого деревенского кузнеца Николая. Любовь он считал глупостью, блажью, а девчачьи слёзы — пустыми капризами, которые проходят, как утренний туман. Он уверял свою единственную дочь, что выбранный им жених, Ефим, — самая завидная партия во всей округе. И что поля свои они объединят, и что лесопилка, которая принадлежит его будущему зятю, — это неиссякаемый источник дохода, а уж если объединить конюшни да скотные дворы Ефима и Вороновых, можно будет на всю губернию говорить, какие они хозяева.
— Я не люблю его. Пусть Марфутка замуж за него идет, — надула губки Лидия, имея в виду свою двоюродную сестру. — Она в любовь не верит, одни рубли да наряды на уме. Ей с ним сладко будет.
— Марфутка? — рассмеялся отец сухим, безрадостным смехом. — Так ты разве не знала, что она в город сбежала с тем прихвостнем Ковалевым, слесарем? Да кто теперь на такой женится? Опостылевшая всем баба, хоть и племянница мне родная, а слова доброго о ней не скажу. Нет, Лидка, замуж за Ефима пойдешь, и точка. Нечего тут ломаться.
— А если нет? Если я не пойду? — выдохнула она, едва слышно.
— Отца смеешь ослушаться да перечить ему? — грозно нахмурил густые, седеющие брови Леонид. — Да как ты смеешь? Мать! — громко позвал он свою жену, которая робко прислушивалась за дверью. — А ну, запри ее в светёлке, да на хлеб и воду посади! Пущай несколько дней в одиночестве посидит, да поймет, что значит жить в нищете да впроголодь. Ставни закрой наглухо, да все платья, ленты её забери. В одной ночнушке пусть походит, поймет, что значит лишиться нарядов да барской жизни!
— Отец… — испугалась Лидия, и сердце ее упало. — Да за что же ты меня так неволишь? Неужели не люба я тебе? Неужели братьям своим в угоду на мучения меня обречешь?
— Люба, оттого и меры такие принимаю. Чтобы не сгинула в нищете с этим кузнецом. Ты выйдешь замуж за Ефима. А коли про своего Николая еще раз заикнешься, так я найду на него управу. Быстро найду. Не сомневайся.
Лидия смотрела на отца и горестно качала головой. Чем больше денег оседало в его сундуках, тем более ненасытным он становился. И дочерью пожертвовать не брезговал, лишь бы достаток приумножить, лишь бы в передовиках по волости ходить. А то, что Николая со свету сживет по навету, в этом она не сомневалась ни секунды. Отец ее, Леонид Воронов, был на многое способен, когда дело касалось выгоды.
Через несколько дней заточения в душной, полутемной комнате пришел отец и протянул ей нарядное платье из плотного шелка, отделанное тонким кружевом.
— Выходи, дочка. Помолвка у тебя сегодня. Гости собрались. Да причешись покрасивше, лицо водицей умой, чтобы слез следов не было. А коли вздумаешь перечить и хоть слова поперек сказать, так про своего кузнеца подумай. У меня могут мешки с отборной пшеницей пропасть, а найдут их, случайно, в сарае у твоего милого. Или пуще того, вдруг амбар загорится, а добрые люди увидят, кто это поджег сделал. Суд короткий будет.
Возненавидела в тот миг Лидия своего отца тихой, холодной ненавистью. Молча, как автомат, оделась, заплела косу туже обычного и вышла в горницу к Ефиму. Её будущий муж был тридцатилетним вдовцом, суровым и молчаливым. Его первая супруга три года назад при родах померла, и ребенок вместе с ней. И вот теперь он решил вновь жениться, все же годы идут, а детишек и настоящей хозяйки в большом доме нет. Мать его давно живет у дочери в дальних краях под Иркутском, а в доме пока прибирает древняя старуха Авдотья, она же одёжку штопает и скромную еду готовит. Да вот уж давно пора бы ей на покой, совсем слеповата и глуховата стала. Ефим был красив, что и говорить, высок, статен, с пронзительным взглядом темных глаз, но взгляд этот был пуст и холоден, думал только о прибыли, как и её отец. Но неужели нельзя было объединить капиталы, не принося её, живую, чувствующую, в жертву на алтарь благополучия? Просто нужна была ему в доме хозяйка, умеющая читать и считать, чтобы счета вести, да чтоб лицом была пригожа, чтобы перед другими купцами не стыдно…
— Свадьба будет такая, что всё село, а может, и вся волость о ней говорить многие годы будет! — пообещал Ефим, звонко чокаясь с Леонидом. — Как думаешь, Лидия Леонидовна?
— Мне всё равно, — равнодушно, без интонации ответила она, глядя в окно на клен, роняющий последние листья. Прасковья, сидевшая рядом, слегка, но ощутимо ущипнула дочь за локоть под столом и сама вставила слово, стараясь улыбаться:
— Ах, Ефим Петрович, верно говорите! Лидочка наша — единственная дочка посреди сыновей, и уж расстараемся мы с муженьком, но свадебку хорошую, на славу, сыграем. На всю округу!
— Так давайте же за стол, за угощение, дорогие гости! — Леонид улыбнулся во весь рот, демонстрируя все свое показное радушие.
Лидии хотелось, чтобы скорее это бесконечное, лицемерное застолье закончилось. В конце концов, сославшись на нестерпимую головную боль, она выпросила позволения уйти в свою комнату.
— Волнуется, сердечная, — заметил Леонид, все так же широко улыбаясь гостям. — Любая бы девица волновалась, жених-то какой завидный у неё! Давай, мой зять будущий, выпьем еще по рюмашке за будущее наше общее!
А через неделю было венчание и свадьба. Да так скоро все случилось, что Лидия лишь горько внутренне насмехалась над этой лихорадочной спешкой отца. Боялся он, видимо, чтобы дочь чего дурного, отчаянного не выкинула в последний момент, а может, и Ефим так торопился новую, молодую хозяйку в свой пустующий дом привести. Равнодушной и безучастной она была покуда мать и невестки, жены братьев, порхали вокруг нее, как мотыльки, облачая в тяжелое, парчовое свадебное платье, вплетая в косу ленты и жемчуг. Стояла с отрешенным, каменным лицом и в церкви на венчании, не чувствуя под ногами земли. А уж за длинным, уставленным яствами свадебным столом и вовсе молчала, будто воды в рот набрала. Многие гости шептались, что невеста просто от волнения онемела, такая вся из себя скромная. Пир был горой, деревенским ребятишкам и старикам мяса раздали да пирогов и кренделей сладких. Все благословляли молодых, желали богатства да многочадия, а Лидия едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться навзрыд, не сорвать с головы фату и не убежать прочь, куда глаза глядят. И уже когда после пира на богатой повозке, запряженной парой вороных, последовали они в дом Ефима, позволила себе наконец плакать Лидия, отвернувшись к темному полю от мужа, который сам уверенно управлял лошадьми…
Ефим в первые месяцы был подчеркнуто ласков, внимателен, дарил недорогие, но изящные безделушки. Однако Лидии от этого не становилось легче. Не любила она его, а, едва тот засыпал своим тяжелым, мерным сном, выходила на крыльцо в легком платье и становилась смотреть на бескрайнее, усыпанное звездами небо, беззвучно шепча имя Николая. Уже далеко за полночь было, когда она, продрогшая, но не желавшая возвращаться под общий кров, наконец отправлялась в холодную, чужую кровать. Закрыв глаза, она проваливалась в сон, который был ее единственным убежищем. В нем она видела Николая, его печальную, чуть кривую улыбку, его добрые, уставшие глаза и сильные, надежные руки. Проснувшись на рассвете, она слабо улыбнулась, подумав: «Ты сдержал слово, Коля. Пришел в мой ночной сон. Спасибо тебе — хоть во сне, хоть в этой призрачной реальности, мы были вместе».
1900 год.
Пять лет спустя. В кабинете отца, пахнущем старыми книгами, кожей и табаком, стояла уже не та робкая девушка. Лидия, одетая в строгое темно-синее платье, смотрела на Леонида без тени прежнего страха, вполне уверенно и даже с легкой, едва уловимой насмешкой в уголках губ.
— А ты купи у меня лесопилку, — прозвучало четко, без просьбы в голосе. Это было заявление.
— Ты что несешь, окаянная? — отец сердито хмурил свои все еще густые брови, откладывая в сторону счеты. — Али ума лишилась окончательно? С чего это я должен покупать то, что и так в общем деле числится?
— А я для тебя в последнее время всегда окаянная да умалишенная, — парировала она спокойно, выпрямив спину. — Только вот что скажу тебе, батюшка, раз уж ты отца мне… Я любила тебя всегда и по сей день люблю, хоть и по милости твоей реки горьких слёз пролила. Но больше я не твоя послушная младшая доченька, которую можно было разменять, как пешку в шахматах. Я теперь самостоятельная женщина, вдова уважаемого в округе человека. И жить теперь стану не по чьему-то приказу или указке, а собственным умом и волей. Лесопилку хочешь целиком в свои руки взять? Так покупай мою долю, что после мужа осталась. А запросто так в ваши руки я ее не отдам, мне дочь надо поднимать, да и жить на что-то. Уж не думаешь ли ты, что я, как бесприданница, в отчий дом на поклон вернусь? А откажешься ты купить мою долю, так я продам другому. Да хоть Гаврилову! Слышал про такого? Он давно глаз положил на наш лес да на делянки.
Услышав фамилию заклятого, давнишнего неприятеля, всерьез рассердился Леонид, даже вскочил с кресла. Но, глядя в спокойные, холодные глаза дочери, понял, что перед ним не та Лидка, которая боялась его грозного взгляда и вздрагивала от повышения голоса. Перед ним стояла Лидия Леонидовна Кондратьева, вдова его недавнего соратника по сколачиванию капитала, женщина с характером, прошедшая через личное горнило.
Когда пять лет назад несчастная, разбитая Лидия выходила замуж за Ефима, она и представить не могла, как причудливо повернется колесо её жизни. Стоя в церкви на венчании, она мысленно прощалась не только с молодостью и своими девичьими мечтами, но и с самим Николаем, которого теперь видела в селе лишь мельком, не решаясь подойти и заговорить. Она боялась бередить незажившие раны, боялась сплетен, и утешалась лишь тем, что он, как и обещал, часто приходил к ней в ночные грезы. До неё доходили обрывочные слухи, что вокруг него, завидного холостяка и мастера, увиваются девчата из соседних деревень, но ни одну из них он не повел под венец, отнекиваясь то работой, то нежеланием менять свою холостяцкую жизнь.
Спустя два года после свадьбы родила она дочь Анюту. На руках Ефим был готов носить свою жену, хоть и понимал, что не любила она его, а лишь смирилась. Дочку баловал безмерно, с пеленок не знала она слова «нет». Уже в двухлетнем возрасте Лидия пыталась усовещивать мужа, видя, что дочь растет избалованной и своенравной. А он лишь отмахивался, смеялся своим сухим смешком и расцеловывал пухленькие, розовые щечки Нюточки. И все сына ждал, наследника, и тихо сокрушался, что Лида больше не беременеет.
А когда Анютке исполнилось два с половиной годика, страшную, обжигающую весть принесли Лидии с лесопилки. Во время заготовки огромная, старая сосна не так упала, да придавила Ефима насмерть. Когда сельский лекарь подоспел, стало ясно, что уже слишком поздно что-либо делать. Раздробило ему грудь, не дышал уж Ефим…
Плакала Лидия и искренне сокрушалась. Конечно, мужа она так и не смогла полюбить всем сердцем, но и зла, худого ему не желала. Дочка у них общая красавица, умненькая и смышленая. И Ефим к ней неплохо относился, работой по дому не загружал, подарками баловал, хоть и был суров, но к ребенку ласков и внимателен.
— Я свободы хотела, с любимым быть желала всем существом своим, но не такой же ценой, не ценой твоей жизни, — шептала она, стоя на сыром, осеннем погосте под мелким, колючим дождиком. Никто не слышал этих тихих, сокровенных слов, вокруг столпились родственники, каждый говорил ей слова утешения. Но тут же, тут же, за спиной, начались шепотки, расчетливые и холодные: что не бедной вдовой она осталась, а владелицей немалого состояния.
В первую же долгую, тоскливую ночь после похорон мужа Лидия думала о том, что же ей делать дальше, одна, в этом большом, чужом доме. Ничего не понимала она в делах покойного, не вникала в бухгалтерские расчеты, в договоры и всякие торговые тонкости. Конечно, она была грамотной, посещала когда-то сельского учителя, старого отставного студента, который обучил её не только письму и чтению, но и основам арифметики. А вот в делах прибыльных, в хитросплетениях купли-продажи ничего она не смыслила и отлично понимала, что сейчас братья, а следом и отец, всё это добро приберут к своим цепким рукам, а она будет довольствоваться подачками, как нищая родственница. А еще похуже может случиться, что отец вновь из неё сделает разменную монету, только теперь — вдовью. Вдруг взбредет ему в голову выдать её поскорее замуж за того же старого Утяшева, с которым новое дело начинал — коров накупили на общий двор, поле семенами льна засеяли…
— Ну уж нет, — вырвалось у Лидии, и она вскочила с холодной кровати, принялась кругами наматывать по просторной, темной спальне. — Не позволю больше понукать мной и руководить моей судьбой! Пусть своими коровами, своими лошадьми и счетами распоряжается, но не мной, не моей жизнью. В конце концов, я теперь хозяйка себе. Никто больше не смеет мне указывать!
Отец и братья первое время не лезли с советами и требованиями, выжидали, видимо, давая горю улечься. А пока они затихли, съездила Лидия в уездный город к нотариусу, да оформила все бумаги правильно — на себя отошли лесопилка, дом, два засеянных поля и половина большой конюшни, что Ефим с её отцом когда-то объединили в общее дело.
Теперь, имея при себе все заверенные, гербовые бумаги, она чувствовала под ногами не зыбкий песок, а твердую каменную плиту. Отец же пришел к ней с серьезным разговором спустя два месяца после того, как Лидия овдовела и спустя неделю после ее тайного посещения нотариуса. Она давно ждала от него этих «задушевных» бесед, да тот всё лишь показную заботу выражал, да соболезнования, а теперь вот и до сути дошло.
— Дочка, мы тут с матушкой твоей покумекали и вот к чему пришли… Негоже вдове молодой, неопытной, одной с дитем на руках жить. Перебирайся-ка ты с Нютой к нам, в родной дом. Прасковья за внучкой присмотрит, да и тебе всё не так тоскливо будет, среди своих.
— А этот дом? — она насмешливо, исподлобья глянула на отца, прекрасно понимая, к чему он клонит. Старший брат её, Алексей, плодовитым шибко был и уже в свои тридцать два года пятерых детишек имел. Жена его, Лукерья, с матушкой мужа, Прасковьей, не особо уживалась, вечные споры да препирательства. Неужто решили их в этот просторный, крепкий дом подселить? Как в воду она глядела…
— Так почто тебе, одной-то, эта изба большая? Пусть Алёшка с Лукерьей да с ребятишками здесь поживут. Я хоть и пристраиваю к нашей избе комнаты, но скоро уж двор закончится, места не хватит. А тебе на кой такие хоромы? Что ты одна в трех светлых комнатах делать-то будешь? Только скучать.
— Вот как? — она медленно покачала головой, и в глазах вспыхнул холодный огонек. — Дом мужа моего, который по праву мне достался, вы у меня забираете? А как же Анюта моя? Вы же её законного наследства, части отцовского, лишить хотите.
— Побойся Бога, дочка! — нахмурился отец, ударив ладонью по столу. — Разве же на улицу тебя, сироту, выгоняют? В отчий дом, под родное крыло, пойдешь. А Нютку, как подрастет, замуж удачно выдадим, с приданым.
— Как меня когда-то насильно под венец повели? — тихо, но очень четко спросила Лидия, глядя ему прямо в глаза.
— Злая ты стала, Лидка. И ума в тебе не прибавилось, оттого и боюсь я, что добро мужино добро по ветру пустишь, прогоришь. Слухай, что скажу тебе… Поедем завтра в город, документы оформим, где я буду полновластным хозяином всей лесопилки и посевных полей. А тебе сумму причитающуюся обсудим, будешь каждый год получать процент с выручки, как полагается.
— Нет, — качнула она головой, и в этом жесте была железная непреклонность. — Теперь ты меня послушай. Я уже всё оформила у Мишина Сергея Григорьевича, нотариуса из города. Теперь я, Лидия Леонидовна Кондратьева, владею всем тем, что мой муж построил и заработал. И я сама буду этим добром распоряжаться, как и своей собственной судьбой. Без указки.
— Ты ничего не смыслишь в этих делах! — вспылил отец, и его лицо побагровело. — Ты разоришь всё в два счета!
— А ты купи у меня лесопилку… — повторила она, как заученный урок.
Поругались тогда отец с дочерью не на шутку, да только уступать Лидия ему не собиралась ни на йоту. Она пыталась самостоятельно вникать в дела покойного мужа, разбирать конторские книги, но отец исподтишка палки в колеса вставлял: работников сманивал, поставщиков перекупал. Тогда Лидия, не дрогнув, пригрозила и правда продать свою долю тому самому Гаврилову, и отец, скрепя сердце и чертыхаясь, выплатил ей крупную денежную сумму в обмен на купчую на лесопилку.
Братья позже выкупили у нее и доли в полях, осталась у Лидии в собственности лишь половина конюшни. Но зато в лошадях-то она смыслила не хуже деда Тихона! Еще с детства любила бывать на конюшне. А еще она мудро оставила себе небольшой, но очень плодородный участок земли за домом, что между яблоневым садом и речкой находился, да, собственно, саму избу с крепким подворьем и всеми хозяйскими постройками.
— Ну что же, неплохое приданое для такой вдовы-невесты, как я, — заявила Лидия своему отцу в тот день, когда он с суровым, как гранит, лицом отсчитывал последнюю часть оговоренной суммы. Несколько долгих месяцев он её собирал, копил, злясь на каждую потраченную копейку.
— Что ты хочешь этим сказать? — нахмурился Леонид, переставая считать.
— А то, что я еще молодая и судьбу свою могу устроить так, как захочу. И только я сама решать буду, с кем теперь под венец идти, а с кем — нет, — она спокойно сложила хрустящие ассигнации в кожаный кошель, застегнула его и, не прощаясь, вышла из родительского дома, не оглядываясь.
— Лидия, стой! Вернись! — кричал ей вдогонку Александр, но она шла твердым, уверенным шагом по пыльной деревенской улице, не оборачиваясь. Слышала она краем уха, что тот самый Утяшев зачастил к её отцу в гости и пытается сосватать её, вдову с капиталом. Ну уж нет, не бывать тому! Не для того она отвоевывала свою свободу.
Она пришла прямо в кузницу, ту самую, знакомую до каждой трещинки в бревнах. Сердце её колотилось, как птица в клетке, готовое выпорхнуть из груди. За те пять долгих лет, что замужем она была, Лидия и Николай избегали встречаться, здоровались на улице лишь кивком головы, а потом изводили себя тяжелыми мыслями и ноющей тоской. Боль их в сердце не утихала, а любовь, похоже, меньше не становилась, лишь ушла вглубь, закалилась, как сталь.
После смерти Ефима не кинулась Лидия к любимому сразу, это было бы слишком неприлично, и все бы её тут же осудили. Да к тому же не уверена была она, что нужна ему теперь, с чужим ребенком на руках. А потом и Николай куда-то внезапно уехал, и не было его в селе несколько томительных месяцев. Тут уже почти год прошел с тех пор, как вдовой она стала, и по слухам узнала, что вернулся Николай, да вновь его кузница заработала, раздувая знакомый, родной перезвон молота о наковальню. И вот теперь, обретя наконец внутреннюю твердость, она решила сама к нему прийти. Авось, не прогонит… Но как же страшно было — вдруг за эти годы, в разлуке, он её разлюбил? Вдруг нашлась другая?
— Николай, здравствуй, — окликнула она его, стоя на пороге в луче послеобеденного солнца.
Он раздувал кузнечные меха, раскачивая огромный, кожаный рукав. Услышав её голос, обернулся, и на его закопченном, усталом лице вспыхнула настоящая, живая радость, вперемешку с безмерным удивлением. Он выронил из рук щипцы, и они с глухим стуком упали на земляной пол.
— Лида…
— Я… я пришла. Не знаю, правильно ли сделала. Может, и не следовало… — прошептала она, глядя на него, впитывая взглядом каждую черточку его повзрослевшего, еще более мужественного лица.
Николай понимал, какие бури терзают её душу. Он медленно подошел, отставив в сторону весь свой рабочий инструмент, и, глядя прямо в ее глаза, так же тихо, но очень внятно произнес:
— Я ждал тебя. Каждый день, каждую минуту, с того самого дня, как ты ушла от меня тогда к реке. Сам не решался прийти первым, траур ведь у тебя по мужу. Не знал, примешь ли, не прогневаешься ли. А еще думал… думал, может, ты душу свою отдала Ефиму, привязалась к нему за годы…
Она закрыла его рот своей теплой, еще дрожащей ладонью и произнесла твердо:
— Ни слова больше об этом. Ефим Петрович был хорошим, справедливым мужем. Но я всегда, все эти годы, любила только тебя. Ты приходил ко мне во снах, и этим одним я только и жила, тем и утешалась. Но теперь… теперь я буду сама решать свою судьбу. И, если ты всё еще… если твои чувства не остыли, я готова буду жизнь отдать, лишь бы мы были вместе. Лишь бы больше не расставаться.
Ни слова не говоря в ответ, Николай, сильный, как богатырь, подхватил её на руки, как перышко, и понес через двор в свой скромный, но уютный и такой родной дом, где пахло хлебом, деревом и теплом домашнего очага…
В какой же ярости, бессильной и жгучей, был Леонид, узнав вскорости, что его строптивая дочь тайно, без благословения, обвенчалась с тем самым кузнецом Николаем.
— А ты в тюрьму его посади, объяви вором, — усмехнулась Лидия, глядя на то, как отец мечется по её двору, словно раненый зверь. — Только знай одно — за ним, хоть на край света, хоть на каторгу, пойду следом. И венчаны мы с ним перед Богом и людьми, за другого замуж не выдашь теперь. А коли будешь и впредь стараться вредить нам, строить козни, то и внучку свою, Анюту, самую любимую, никогда больше не увидишь. Слово мое — железное.
— Уйди с глаз моих долой, окаянная! — процедил сквозь зубы Леонид и с такой силой хлопнул калиткой, выходя с её двора, что та чуть не слетела с петель.
—
Те немалые деньги, которые Лидия выручила с продажи полей и лесопилки, она не стала прятать в сундук, а с умом пустила в дело мужа. Они вместе расширили кузницу, наняли двух подмастерьев, а еще открыли в уездном городе небольшую, но славную лавку, где отлично продавались кованые изделия — от простых подков до изящных светильников и решеток, выполненные умелыми, творческими руками Николая. Слава о его мастерстве пошла далеко за пределы их волости.
Только через два года, когда первые страсти поутихли, сумел Леонид, скрепя сердце, принять наконец зятя. А помогла тому весть о рождении у Лидии и Николая первенца — крепкого, здорового мальчика, названного Мироном.
Лидия родила любимому мужу еще двух сыновей — Степана и Григория, а последней на свет, уже на излете их счастливых лет, появилась долгожданная дочка, маленькая Машенька. Анюту же Николай с первого дня считал своей родной дочерью и никогда, ни словом, ни делом, не делал различия между родными детьми и падчерицей. За шалость одинаково наказывал строгим взглядом, и так же одинаково, с одинаковой гордостью в глазах, поощрял за успехи и послушание.
Когда грянули грозовые раскаты революции, их семья, жившая своим трудом, не бросавшаяся в глаза богатством, осталась в сторонке от самого жаркого пламени. Но уже отец и братья Лидии потихоньку, с опаской, начали избавляться от видимого добра, переводя все в звонкие золотые монеты, которые потом, в голодные и смутные времена, и помогли пережить им самые трудные дни.
С годами городскую лавку у них, конечно, забрали, но всё равно Лидия и Николай жили достойно и не бедствовали — кузнецы, мастера на все руки, всегда были при деле и в почете. И на хлеб свой мужчина зарабатывал честно, и детишки их голодными не росли, одетыми были, да и грамоте все обучены.
Когда в 1930 году в селе образовали колхоз «Красный путь», вся большая семья Николая и Лидии в него вступила одними из первых. Сыновья их к тому времени уже выросли в плечистых, работящих парней, и их крепкие, умелые руки были как нельзя кстати новой, большой организации. Братья Лидии тоже в стороне не остались, лишь Алексея, самого старшего и когда-то самого алчного, признали кулаком и в далекую, холодную ссылку отправили, разбив сердце его матери, старой Прасковьи.
Великая Отечественная война, черной тучей накрывшая страну, не обошла и их стороной. Четверых племянников, сыновей братьев, потеряла в той мясорубке Лидия, оплакивая каждого как родного. Но самую горькую, невыносимую боль, от которой седеют в одну ночь, получили они с Николаем, когда в мае 1943 года пришла в их тихий дом похоронка на их среднего сына, веселого и талантливого Степана…
Остальные два сына, Мирон и Григорий, слава Богу, вернулись с фронта, хоть и с ранами, но живыми. Дети Лидии и Николая, повзрослев, создавали свои семьи, множили род, радовали уже поседевших родителей шумной гурьбой внуков и правнуков.
—
Они сидели вместе на старой, видавшей виды скамье у своего дома, уже такого же старого, но все такого же крепкого. Он — с серебряной, густой бородой, она — с тонкими, ажурными морщинками у глаз, которые становились особенно заметны, когда она улыбалась. Уже отгремели бури века, отшумели ветры перемен. Они смотрели, как за рекой садится большое, багровое осеннее солнце, окрашивая в золото и пурпар последние листья на березе, той самой, что росла у калитки. Руки их, исчерченные прожитыми годами, лежали рядом на теплом дереве скамьи, пальцы сплетены в единый, неразрывный узел. Они молчали. Им уже не нужны были слова. Вся их жизнь — и горькая разлука, и тяжкие испытания, и радость возвращений, и светлая печать общего труда — была одним долгим, прекрасным и верным рассказом о любви. О той любви, что не сломили ни время, ни воля других, ни сама судьба. Она, как и сталь в кузнице Николая, прошла через огонь, через удар, через ледяную воду испытаний и вышла из них еще прочнее, еще чище, сияя тихим, несгораемым светом, который будет согревать их род до конца времен. И этот свет, отраженный в спокойной воде реки и в глазах друг друга, был самой красивой и самой вечной концовкой, какую только можно было придумать.
