1941-г. Он был проклятием для всей деревни, пока не исчез в дыму войны, но самая горькая расплата настигла его мать, когда тайна могилы на свалке заставила её усыновить собственного внука, чтобы сжечь наконец ту самую метрику
Солнце клонилось к закату, окрашивая скромную деревенскую избу в багряные и золотые тона. Внутри, под густые тени, отбрасываемые резными наличниками, стояла тяжелая, гулкая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием двух мужчин. Степан, мужчина с руками, исчерченными глубокими морщинами труда, смотрел на сына. В его взгляде не было привычной усталой строгости — лишь ледяное разочарование и горькая усталость, накопленная за долгие семнадцать лет. Он медленно покачал головой, и каждый поворот давался ему с огромным усилием.
— Ты плохой сын. И человек ты так себе. Мелкий людишка, никчемный. Душонка у тебя червивая, совести — ни на грош. Я всё вижу, всё понимаю. До каких пор?
Лев, парнишка с дерзким огоньком в глазах и гордой осанкой, усмехнулся. Усмешка эта была кривой, обидной, задевающей самое больное.
— А чего вы с мамкой других детей не завели, коли я такой плохой? Родили бы хороших детишек, вынянчили бы, выпестовали. И радовались бы теперь, глядя на них. А меня… меня бы и не было.
Оплеуха прозвучала не громко, но звонко, будто сухая ветка лопнула в тишине. Степан был так зол, что рука дрожала, а в висках стучало. Он задел самую больную, самую потаенную струну в его душе. Левко не удержал равновесия, рухнул на половик, притихший на мгновение от неожиданности. Мужчина же встал, тяжело поднялся, и шаги его, глухие и решительные, прозвучали по скрипучему полу по направлению к старому деревянному шкафу, где хранились нехитрые пожитки юноши. Дверца открылась со стоном. Одним движением, широким и беспощадным, он скинул всё содержимое на пол: поношенные штаны, залатанную рубаху, тетради в клеенчатом переплете.
— Собирай свои пожитки и уматывай. Из села и из нашей жизни. Чтоб духу твоего здесь не было. Видеть тебя не хочу! Сколько позора мы вынесли из-за тебя? Целое море. И вовек не отмоемся теперь. Пятно на всю жизнь.
Парень поднялся, потирая щеку. В его взгляде все еще теплился огонек наглого неверия.
— А документы? — спросил он, и в голосе его прозвучала насмешливая нота. Он все еще не верил, что отец может переступить через какую-то незримую грань и вытолкнуть его за порог родного дома.
— А вот, — мужчина бросил на образовавшуюся кучку вещей сложенный листок и потрепанную книжку. — Это Игнат принес. Не стал сам об тебя руки марать. Сказал, чтобы больше на глаза не попадался. И я того же желаю.
В этот миг дверь скрипнула, пропуская в горницу женщину. Вера замерла на пороге, окинула взглядом сына, сгорбленного над своим скарбом, и мужа, чье лицо было похоже на каменную маску. Затем она тяжело, будто поднимая непосильную ношу, вздохнула. Воздух наполнился запахом свежего хлеба и невысказанной боли.
— Степан, может, не надо так? Остынь. Поговорим. Он же еще отрок, ветер в голове.
— Надо. — Голос мужа прозвучал негромко, но с такой непререкаемой твердостью, что у Веры похолодело сердце. — Ты не понимаешь, душа моя, что он нас погубит когда-нибудь? Не сегодня, так завтра доиграется, что в тюрьму угодит, а то и хуже. Думаешь, нас пронесёт мимо беды? Нет. Он — беда. И я её отсекаю. Пока не поздно.
— Но куда ему идти? Ночь на дворе. Он же пропадет…
— А куда глаза глядят. Всё. Нет у меня сына. Я лучше в детский дом поеду, нового ребенка себе найду. Сироту, которую жизнь потрепала, но сердце не изломала. А тебя, Левка, чтобы глаза мои не видели! Никогда!
Юноша молча, с преувеличенной аккуратностью, стал складывать вещи в холщовый мешок. Каждое движение было наполнено театральным, обидным достоинством. Он не взглянул больше ни на отца, ни на мать, вышел, хлопнув невысокой дверью. Исчез в сгущающихся сумерках.
Вера опустилась на лавку, и тихие, бессильные слезы покатились по ее щекам. Степан подошел, сел рядом, смотрел в темнеющее окно, где уже зажигались первые звезды.
— Помнишь, я говорил тебе, что от осинки не родятся апельсинки? Говорил? А ты слушать меня не хотела. Все твердила — среда, воспитание, любовь. Мы семнадцать лет пытались из него человека вырастить, душу в него вкладывали, силы последние отдавали. А что вышло? Получилось чудовище. В отца своего пошел. В самую суть.
— Ты же помнишь всё… — прошептала женщина, утирая глаза краем фартука. — Я же хотела, как лучше. Так хотела стать матерью. Услышать в доме детский смех. И он… он же был таким милым малышом. Куда всё это делось?
Степан помнил. Он помнил всё до мельчайших деталей. Помнил и тот день, далекий и ясный, как осеннее утро, когда Вера уговаривала его взять на воспитание годовалого сына ее пропавшей сестры. Помнил ее глаза — полные надежды и мольбы.
У Веры была сестра Анна и два брата — Дмитрий и Глеб. Братья, удалые и бесшабашные, сложили головы в вихре Гражданской, а Аннушка, самая младшая, ясноглазая и звонкая, словно колокольчик, получила всю безраздельную любовь и нежность родителей. Но никогда Вера не чувствовала к сестренке жгучей ревности — она сама обожала эту хрупкую девочку с огненными косами и заразительным смехом.
В 1918 году Вера вышла замуж за Степана, крепкого, молчаливого хозяина. Жили молодые душа в душу — дом срубили добротный, хозяйство развели небогатое, но крепкое, о детях начали мечтать. Но проходили месяцы, годы, а желанная беременность не наступала. То ли Степан после перенесенной в детстве лихорадки оказался неспособен к отцовству, то ли у Веры была своя, сокрытая причина, но пустота в доме звенела тишиной, становилась все громче и невыносимее.
А в 1921 году в семье случился переполох, перевернувший всё с ног на голову. Анна оказалась в положении!
— Ей всего шестнадцать весен, — причитала их мать, Пелагея, заламывая руки. — Как же так, а? От кого понесла? Кто искуситель?
— Кто отец ребенка? — сурово вопрошал отец, Трофим, пытаясь выпытать правду у дочери, ставшей вдруг замкнутой и отчужденной.
— Нет у него отца, — упрямо твердила Анна, глядя в пол. — Ветром надуло! Сама не знаю.
И грозили ей родители страшными карами, и умоляли по-хорошему, но девчонка будто воды в рот набрала. А как вычислить виновника, если Аннушка на все деревенские посиделки и танцы бегала, да вокруг неё целый рой ухажеров вьется?
— Упустили девчонку, говорил я тебе, что все эти вольности до добра не доведут, — бушевал Трофим, хлопая ладонью по столу.
— Говорил, да вот только сам-то отчего не гонял этих хахлей со двора? Еще и ухмылялся в усы, мол, красавица у нас растет, будет из кого жениха выбрать. Выбрала? Теперь кому она с подарком таким нужна?
У Веры были свои, тревожные догадки, но она даже боялась облечь их в слова, чтобы не сглазить, не сделать кошмар явью. В соседней деревне проживал парень по имени Виктор. О нем ходили темные слухи: будто бы промышлял он на железнодорожной станции мелким воровством, да и с девчатами обходился жестоко — обольстит, а потом бросит, откупившись грошами или угрозами. Но поймать его с поличным не удавалось, а обиженные девушки молчали, словно сговорившись. Однажды Вера возвращалась с покоса и увидела, как Анна брела по просёлочной дороге с танцев, а провожал её тот самый Виктор. Он что-то говорил, наклонясь к её уху, а она смеялась, запрокинув голову.
— Чтоб я больше тебя с ним не видела, поняла? — накинулась Вера на сестру, когда та поравнялась с ней. — Слухи о нём ползут по всей округе, как плесень. Рано или поздно его под стражу возьмут, вот увидишь.
— Это всё наветы и зависть, — горячо возразила Анна. — На него наговаривают. Это его приятели темные дела творят, а вину на него сбрасывают. Родители его, Ксенофонт с Ариной, люди достаточные, зачем ему воровать?
— Слепая ты, Аннушка. Сердцем слушаешь, а не разумом. Не вздумай связываться с ним. Увижу еще раз — отцу скажу, он тебя на замок запрёт.
Больше Вера не замечала сестру рядом с тем парнем. Но и других ухажеров возле неё не наблюдалось. Анна словно притихла, перестала бегать на вечерние гулянки. Вера, поглощенная своими заботами, а родители, целыми днями пропадавшие в артели, не видели, куда и зачем выскальзывала девушка из дому.
А потом по селам, быстрее ласточки, пронеслась весть: семью Ксенофонта раскулачили. Посадили их на простую телегу, увозившую в неизвестность, в суровые северные края. Люди не выражали особой жалости. Не от зависти к чужому достатку, а от обиды и несправедливости: Ксенофонт, нанимая людей на уборку урожая, заплатил им втрое меньше обещанного. Зато на свадьбу старшей дочери денег не пожалел — цыган с медведями пригласил, платья из городского атласа сшил, пир на весь мир закатил. Пока обманутые работники ломали головы, как прокормить семьи, во дворе у него жарились на вертелах целые туши.
Вот и поднялся ропот, самые отчаянные пошли в ревком, рассказали о своей беде. И когда нагрянули комитетчики, их глазам предстала картина, говорившая красноречивее любых слов: во дворе в медных тазах стояло недоеденное мясо, сытые псы лениво поглядывали на чужаков. Обыск в горнице выявил у Ксенофонта небольшой сундучок, туго набитый деньгами и даже парой золотых монет.
— Выходит, товарищ, людей нанимаете, на их горбу в рай въезжаете, а платить по совести не желаете?
— Я им сполна заплатил, — лепетал перепуганный Ксенофонт. — Честное крестьянское слово!
— А эти люди, которые пришли с нами, — все вруны? — спросил глава комиссии, холодно оглядывая хозяина.
— Да им и этих денег многовато, — дерзко вставил Виктор, с похмелья и злости. — Все равно пропьют или на ерунду спустят.
Толпа загудела, возмущенно закричали, что не его дело, как они свой хлеб расходуют, а комиссия тем временем принялась заполнять протоколы и опись имущества. Дом Евсеевых отошел государству, скот, инвентарь, деньги — всё было конфисковано. Часть средств, к великой радости обманутых работников, была им выплачена. Не та сумма, но каждая копейка казалась спасением.
Именно тогда Вера решилась на прямой вопрос, глядя на округлившийся живот сестры:
— Ты не с Виктором ли ребенка нагуляла?
— Нет! — вспыхнула Анна, и в её глазах мелькнул настоящий страх. — Не с ним.
— А то смотри, пойдёт мальчишка в него. Не дай Бог.
— Почему вы все так о нём злобно? — прошептала Анна. — Мне его жаль. Это же не он людей нанимал, а отец его. Разве не жалко человека, которого увезли бог весть куда, отняв всё?
— Нет, — покачала головой Вера. — Не жадность, так что-нибудь другое нашлось бы. Судьба.
Пришла пора родов. На свет появился крепкий мальчишка, но, к ужасу семьи, Анна не проявляла к нему ни капли материнских чувств. Она будто боялась подойти к колыбели, отводила глаза, когда младенец плакал.
— Выходит, не люб тебе был отец ребенка, — сокрушалась Пелагея, качая внука на руках.
— Люб, — глухо отвечала дочь. — Да вот только если б не он, я была бы сейчас с ним.
Родители не поняли тогда этих слов. Лишь позже, когда маленькому Льву исполнился год, они нашли на кухонном столе записку, выведенную неровными, торопливыми буквами. И всё встало на свои места. А Вера с горечью убедилась в правоте своих догадок.
Ребенок и вправду был от Виктора. И именно к нему, узнав тайными путями о месте ссылки, сбежала Анна, бросив и родителей, и сына.
— Нет у меня больше этой дочери! — гремел Трофим, комкая в руках злополучный листок. — Всю жизнь носились с ней, пылинки сдували. А она как отблагодарила? Ребенка нагуляла и бросила, как щенка. Если явится — на порог не пущу! Чтоб ноги её здесь не было!
Пелагея рыдала, прижимая к груди внука, не зная, как им жить дальше. Выход подсказала Вера.
— У нас с Степаном деток нет… Давай заберем Левушку к себе. Так хочется иметь дитя… услышать в доме хоть чей-то смех, — умоляла она мужа, глядя ему в глаза.
— От осинки разве родятся апельсинки? — мрачно ответил Степан. — Это же отпрыск Виктора и Анны. Что из него может вырасти? Не думаешь, что мы впустую время потратим, воспитывая дитя таких родителей?
— Ты не прав, — качала головой Вера. — Анна — не злой человек. Молодая, глупая, с сердцем, открытым всем ветрам. Ошиблась, не тот путь выбрала. А Виктор… таким его среда сделала. Мы же дадим ему другое воспитание, другую жизнь. И сердце мне подсказывает — не вернется больше Аннушка. А мальчику нужны отец и мать.
Долго уговаривала, плакала, убеждала. Наконец, Степан сдался. И вскоре сам обнаружил, что к малышу прикипел душой. Обычным парнишкой рос Лев. До пятнадцати лет. А потом будто бес в него вселился — такие чудеса стал вытворять, что жалобы от соседей потекли в дом Степана и Веры непрерывным потоком.
Тогда и стал Степан воспитывать сына по-другому — со строгостью, с ремнем. Страшной тайной хранили они от мальчика правду о его рождении, боялись, что кто-то проговорится. Но все молчали, будто сговорились. И спрос был именно с них, с приемных родителей.
Они опасались, что узнай Лев правду, вовсе с пути сойдет. Но куда уж хуже? В отца своего, Виктора, пошел — мелким воровством занялся. Степан не одну лозу об него сломал. А как подрос — за девушками принялся ухаживать, да не по-доброму. Пытались его вразумить, но Левко будто назло делал всё наперекор. А недавний поступок и вовсе переполнил чашу терпения Степана. Девушка от него понесла. И, пытаясь избавиться от ребенка, сама погибла. Отец её тогда Льва жестоко избил. Не успели синяки сойти, как в дом явился председатель сельсовета Игнат — его-то дочку Левко обольстил за неделю до её свадьбы. Теперь невеста и слышать не хочет о женихе, только о Льве твердит. А парень лишь цинично усмехался:
— Сама на шею вешалась. Я ничего не обещал.
Люди стали открыто косо смотреть на семью Степана. А потом у Кузьмы, того самого жениха, сгорел дом. Говорили — подожгли. Степан сразу понял, чьих рук дело: Лев вернулся тогда в одежде, пропахшей дымом и керосином. Так он отомстил за побои.
Вот и решил Степан, что хватит. Что накличет этот беспутный отпрыск на их головы настоящую беду. И выгнал. Он и правда считал его сыном все эти годы, но сейчас, глядя на удаляющуюся в вечернюю мглу тощую фигурку с узелком за плечами, он только горько качал головой:
— Сколько сил, сколько времени… зря. Что ни говори, а коли в корне гниль, то и дерево, как ни поливай, кривым вырастет. Иль сломается.
1941 год.
Вера сидела за столом, чистя картошку. Лето стояло знойное, за окном пылила улица. В избу вошла женщина. Вошла неслышно, будто тень. Вера подняла глаза и обмерла. Перед ней стояла Анна. Но не та цветущая, пышущая здоровьем и дерзостью девушка, а какая-то ссутулившаяся, серая, с лицом, изборожденным морщинами и невзгодами. Одежда висела на ней мешком, волосы, когда-то густые и рыжие, были коротко и неровно острижены.
— Зачем ты здесь? — первая нарушила тягостное молчание Вера, и голос её прозвучал сухо и отчужденно.
— Где мой сын? — не отвечая на вопрос, тихо спросила Анна. В её глазах теплилась слабая, испуганная надежда.
Вера рассмеялась. Смех вышел горьким, надрывным, с явными нотами истерики.
— О сыне вспомнила! Через столько лет? Бросила его годовалым, ни весточки, ни письмеца за все эти годы, а теперь явилась, как снег на голову? — когда смех утих, Вера сурово, не отрываясь, смотрела на сестру.
— Я… я была молодой и глупой. А потом обстоятельства сложились…
— А сейчас поумнела? Ступай отсюда, Анна. Нет тут твоего сына. Год как покинул он этот дом. Прав был мой Степан — вы с Виктором беспутные были, и парень в вас пошел!
— Что ты такое говоришь? Как это покинул? Если вы не справились, почему он у деда с бабкой не живет? И куда они подались? Дом стоит заколоченный… — вопросы сыпались один за другим, в голосе прорывалась паника.
— Уехали, — кивнула Вера, и её собственное горе на мгновение затмило злость. — В свой последний путь. Два года назад отца не стало, а полгода назад и мама упокоилась. Не пережила она его ухода, зачахла.
Анна рухнула на лавку, уронила голову на сложенные на столе руки и зарыдала. Но в сердце Веры не шевельнулось ни жалости, ни сочувствия. Лишь холодная усталость.
— Сгубил он молодость мою! — всхлипывала Анна, её плечи вздрагивали. — Виктор-то… сколько времени, сколько сил ушло в пустоту на него. Думала, любовь, думала, счастье. А он… в трясину меня затянул, из которой я еле выбралась, весь рассудок на части растеряв.
— Рассказывай, — буркнула Вера и встала, чтобы подбросить в печь щепок. Вода в чугунке уже закипала. Какой бы ни была сестра, но с дороги, голодная. Вера с утра напекла лепешек из последней муки, картошку отварила. Не гнать же её в таком виде.
— Он и не знал, что я ношу под сердцем, — начала Анна, с трудно успокаиваясь. — Помню, как-то обмолвился, что детей не любит, что если и заведет наследника, то лет в сорок, не раньше. Вот я и струсила сказать. Все вы его невзлюбили, были против. Я тайком с ним встречалась. Думала, станет живот заметен, и никуда уже не денется — родители смирятся, а ему придется жениться. Бабка Дарья на больших сроках ничего не делала, боялась.
Вера тихо простонала, слыша эту немыслимую глупость. Анна же, будто не замечая её реакции, продолжала:
— Не говори ничего, я сама теперь понимаю, что слепая была. Когда их всех отправили на север, я сперва испугалась, а потом… а потом почувствовала облегчение. Подумала: выйди я за него, меня бы туда же сослали.
— Но ты всё равно сбежала к нему.
— Сбежала. Не было у меня к ребенку любви, хотя он-то чем виноват? Мама видела это, всё на себя взяла. А я… я только о Викторе и думала. Потом встретила в лесу его дядю, Семена, что из Дальнего Села. Он-то и сказал, куда их этапом погнали — под Архангельск, в лесной поселок. Бумажку с адресом я у него подсмотрела, когда он на станцию посылку собирал. А денег на дорогу не было… Вот я и стащила бабушкины серёжки…
Вера сжала губы. Да, после побега Анны пропали те самые серьги, семейная реликвия. Откуда они взялись у простой крестьянки Прасковьи, толком не знали, но берегли как зеницу ока.
— Не продешевила хоть? — спросила она с горькой иронией.
— Хватило, чтобы доехать. Как он обрадовался мне! — на миг в потухших глазах Анны блеснул тот самый, давний огонек. — Стали жить вместе. Сперва в землянке, потом в бараке выделили угол. А через десять лет Евсеевым разрешили вернуться. Да куда? Дома нет, хозяйства. Односельчане не забыли. Вот старики и остались на севере, а Виктор счастья в других краях искать пошел. Только вот счастье за деньги не купишь, а честно работать он не хотел.
— И вы воровать стали вместе, — без эмоций констатировала Вера.
Анна кивнула, снова потупив взгляд.
— Попались в тридцатом. Виктору — высшая мера, потому что при задержании двух милиционеров убил. А мне — десять лет лагерей.
— Значит, жизнь там тебя и перемолола?
— Перемолола, — беззвучно прошептала Анна. — От звонка до звонка отбыла, под амнистию не попала — обвинили в порче станка на швейном производстве. Вышла… а куда идти? Боялась сюда вернуться. Мыла полы, подметала дворы, перебивалась с хлеба на воду. И всё думала о сыне. Каким он стал? Знает ли про меня? Но духу не хватало приехать. Хотела хоть немного в люди войти. Да не держали меня нигде подолгу — клеймо воровки, да еще и зэчки. Гнали как паршивую собаку.
Она замолчала, глотая воздух.
— А тут война началась. Испугалась я до смерти. Думаю, Левку моего призовут, а я и не увижу, каким мужчиной он стал. Или, не дай Бог, на фронте сложит голову… Вот и собрала всё мужество, поспешила. Хоть в ноги ему упасть, покаяться. Пусть ненавидит, пусть плюнет в лицо, но я увижу его. Хоть раз. Боялась, что другой возможности не будет. А приехала — а его нет. Почему он ушел?
— Степан выгнал, — тяжело выдохнула Вера. Боль от того дня была жива, как свежий ожог. — Рассказала, за что. Лев… он вместо того, чтобы образумиться, ушел с концами. Словно и не было его здесь.
Анна выслушала, и в её потухших глазах вдруг вспыхнул странный огонек — не то злости, не то отчаяния.
— А ты… ты мужа не посмела ослушаться? Оставить его в доме не смогла? А родители мои почему не приняли?
— Он к ним и не пошел. Поговаривали, что связался с беспризорной шпаной в городе, что главным у них стал. Пропащая душа… Я ездила, находила его, умоляла вернуться. Отказался наотрез. Встретил какого-то мужика из нашего села, а тот, видно, и рассказал ему всю правду. Так он мне в глаза и сказал: «Вы мне никто. Забудьте».
— Скажи, где ты его видела? Я найду его. Я должна.
— Шатался у городского рынка. Жил в подвале дома напротив, под номером второй.
— Завтра поеду, — твердо кивнула Анна. — Ключи дашь?
— От каких ключей?
— От родительского дома. Надо же мне где-то голову преклонить.
Вера молча встала, достала с полки тяжелую связку с почерневшим от времени замком и бросила её на стол перед сестрой. Пусть ночует там. Ни любви, ни жалости не осталось. Сама свою судьбу исковеркала.
А у неё, у Веры, и без того горя хватало — две недели назад, в первые дни июля, ушел на службу Степан. Теперь все её мысли, все молитвы были о нём. Колени уже стёрты до крови от долгих стояний у икон.
И, хоть никому в этом не признавалась, молилась она и за Льва. Каким бы ни был — живой человек. Частица её изорванной в клочья души.
Не было Анны в селе две недели. Вера подумала, что, может, и не вернётся больше сестра в эти опостылевшие ей края. Да и не ждала её особо.
Но любопытство, тёмное и навязчивое, грызло изнутри: нашла ли? Встретились ли? Как он её принял?
Эти вопросы не давали покоя ни днем, ни ночью.
Но Анна вернулась. Вошла во двор тихо, как в тот раз, и подошла к лавочке, где Вера шила мешковину для фронта.
— Здравствуй, сестра. Ключи возьму.
— Нашла Льва? — прямо спросила Вера, отложила работу.
Анна медленно покачала головой, и в её взгляде была такая бездонная, немыслимая печаль, что у Веры сжалось сердце.
— Нет больше сына моего. Потеряла. Навсегда. Так и не найдя.
— Ты потеряла его много лет назад, — тихо сказала Вера, но в голосе уже не было прежней жесткости. — Так где он? Посадили?
— В драке его зарезали. Месяц назад.
Вера ахнула, побледнела. Комок подкатил к горлу, и чувство вины, острое и жгучее, накрыло с головой. Она закрыла глаза.
— Нет, не вини себя, — голос Анны прозвучал удивительно ровно, будто все слезы уже выплаканы. — Это мой грех. Я его бросила, не захотела быть рядом, не растила. Хотя… будь он при мне, это случилось бы ещё раньше, на моих глазах. Вы с Степаном — хорошие люди. Я верю, вы всё для него делали. Но, видно, в отца пошёл. Да и я… я ничем не лучше. Сходила я на могилку. Друзья его, такие же шалопаи, похоронили на окраинном кладбище. А там… там вдова его живет, рядом. Оказалось, была у него девушка. Зовут Кира. Сирота, дворником работала в том доме, где он в подвале ютился. Вот так и свела их судьба.
Вера слушала, не веря ушам.
— Какая вдова? Лев женился?
— Три месяца назад расписались. У неё и документ есть. А когда беда случилась, Кира узнала, что ждет ребенка.
Вера промолчала. Бедная девушка. Связалась с отчаянным парнем, короткого счастья хлебнула, а теперь одна, с ребёнком под сердцем.
— Где она сейчас?
— Во дворе, там, — Анна кивнула в сторону родительского дома.
Вера встала и пошла за сестрой. За калиткой, прислонившись к забору, стояла девушка. Лет восемнадцати, не больше. Худенькая, будто тростинка, с огромными, испуганными глазами цвета летнего неба. Толстая, темная коса спадала на плечо.
— Вера, я привезла её сюда. Сына бросила — внука не брошу. Помогу вырастить, искуплю свою вину перед Львом, хоть так. Только разреши остаться в родительском доме. Не гони.
Вера молча кивнула. Что она могла сказать? Может, и вправду в сестре что-то переломилось? Может, материнский инстинкт, заглушенный годами, проснулся наконец?
Шли годы войны, тяжелые, кровавые, наполненные страхом ожидания и горькими похоронками. Вера жила от письма до письма. Длинные, трогательные послания от Степана, сдержанные, но полные тепла, были её кислородом. Она отвечала ему многостраничными эпистолами, в которые вкладывала всю свою нежность, всю тоску и всю надежду.
А ещё она с изумлением наблюдала за Анной. Кто бы мог узнать в этой спокойной, работящей женщине ту беспечную девчонку или ту опустившуюся зэчку? Анна следила за речью, держалась с достоинством, пусть и настороженным. Её взяли в колхоз, на поля — руки были нужны, не до разборов. И она работала, не покладая рук, выкладываясь так, что даже самые строгие бригадиры кивали с одобрением.
Киру, тихую и скромную, приняли в селе без восторга, но без враждебности — война всех уравняла, своё горе у каждого было. Девушка родила дочку, назвали Олесей.
И тут Вера увидела в сестре совсем другого человека. «Клуша-наседка», — с усмешкой, но без злобы, думала она, глядя, как Анна не чает души во внучке, качает её, поёт старинные колыбельные.
— Сколько всего я у себя украла, — часто говорила Анна, глядя на спящего ребенка. — Сама у себя отняла это маленькое чудо, эту нежность. Как же я была слепа.
Олеся росла тихой, светловолосой девочкой с глазами, как у матери, — огромными и доверчивыми. Глядя на неё, Вера ловила себя на тихой, светлой грусти и даже зависти. У неё не будет внуков. Не дано. Матерью стать не получилось, бабушкой — и подавно. И уже не мечтала о своем ребёнке — годы ушли, Степан на фронте…
Но судьба, казалось, исчерпав запас жестокости, решила проявить неслыханную щедрость.
В сентябре 1945 года, когда листва уже золотилась и в воздухе витал пряный запах увядания и победы, в село вернулся Степан. Он шёл по главной улице, сверкая медалями на выгоревшей гимнастерке. А за руку он вёл девочку лет восьми, худенькую, с двумя тонкими косичками и огромными, серьёзными глазами.
Первая, безумная вспышка радости при виде живого, целого мужа постепенно улеглась, сменившись тихим, счастливым изумлением. Вера, наконец, разглядела ребёнка.
— Степан, а это кто же?
— Вера, это Алёнушка. Дочкой нашей будет. Ты прости, что вот так, не спросясь… Но не мог я её там оставить. Сердце не позволило.
Вера, не говоря ни слова, ввела их в дом, налила в миски дымящейся картофельной похлебки, отломила краюху хлеба. И только потом попросила рассказать.
— Возвращались мы долго, путь был неблизкий. Через разбитые города, через пепелища. Где на попутках, где пешком. В одной деревушке, уже в наших краях, я с тремя такими же, как я, солдатами, остановились на ночлег. Во дворе вот Алёна и сидела. Вид у неё был такой… потерянный. Но не испугалась нас, пустила. Оказалось, бабушка у неё, последняя родня, лежачая, при смерти. Девочка голодала, вот и впустила в надежде, что у солдат еда найдется.
Степан помолчал, глотая комок в горле.
— Поговорили мы с ней. Сирота круглая. На отца в сорок третьем похоронка пришла. А мать её ещё в сорок первом фрицы расстреляли при облаве. Теперь вот и бабка отходит. Пожалели мы её, задержались. Пайки свои с ней делили. Бабку через три дня и схоронили. Местные власти девочку в детдом определять хотели. А я глянул в её глаза — такие ясные, умные, но очень усталые — и подумал: вот он, шанс. Второй шанс стать отцом. Попытаться ещё раз. Спросил: «Поедешь со мной, Алёна?» А она и не думала — кивнула, да и пошла узелок своё собирать. Вот и вся история.
Вера слушала и плакала. Тихими, светлыми слезами облегчения и счастья.
— Степан, да я век тебе благодарна буду за неё. Я сама думала, когда ты вернешься… предложить взять сиротку из детдома. Да боялась, после Льва… и слова такого сказать не решалась.
Степан встал, обошёл стол и обнял жену сзади, а Алёне подмигнул.
— Вот она, новая твоя мама. Красивая. И добрейшая душа на свете.
—
Прошли годы. Много лет. Раны войны потихоньку затянулись, оставив на сердце шрамы, но и дав уроки невероятной ценности мирного неба и хлеба на столе.
Надежда и Степан души не чаяли в Алёне. Девочка, получившая шанс на жизнь, отплатила им безмерной любовью и усердием. Училась прилежно, окончила школу с отличием, уехала в город и поступила в строительный техникум. Там, среди чертежей и расчётов, она встретила спокойного, надёжного парня, инженера. Степан, прищурившись, долго с ним разговаривал, а потом хлопнул по плечу: «Ладно. Подходит».
В 1961 году в селе, которое уже мало походило на прежнее, отстроенное и обновленное, играли широкую, шумную свадьбу. За одним длинным столом под цветущей яблоней сидели не только Степан и Вера, но и Анна с Кирой и шестнадцатилетней Олесей, высокой, стройной девушкой с мечтательными глазами.
Музыка лилась рекой, смех звенел, пахло пирогами и молодостью. Вера, придерживая на плече легкую шаль, прильнула к мужу.
— Помнишь, когда ты ушел, думала — осталась одна на целом свете. Пустота. А теперь глянь… Какая у нас семья выросла. Шумная. Разная. Но своя.
Степан обнял её за плечи, его взгляд, мудрый и спокойный, обвёл собравшихся. Остановился на Анне, которая, смеясь, поправляла Олесе ленту в волосах.
— Да уж… Кто бы мог подумать. Видимо, правда говорят — жизнь, как река. Кружит, бьет о камни, уносит в омут. Но если в сердце хоть искра тепла осталась, она всегда вынесет к тихой заводи. И даст шанс начать всё сначала. Пусть и на закате.
И в его словах не было ни горечи, ни сожалений. Лишь тихое, выстраданное принятие и мудрая благодарность за этот долгий, трудный, но такой бесценный путь, который в итоге привёл их всех к этому общему столу, под кроной яблони, усыпанной бело-розовым цветом, падающим, как снег, на счастливые, умиротворённые лица.
