1933 год. Он купил её, как племенную кобылу, получил сына и навеки потерял жену, решив, что так и будет всегда… не зная, что она лишь ждала своего часа, чтобы сыграть главную роль в чужой драме
Марфа пристально смотрела на молодую женщину, стоящую у печи. Взгляд её, обычно суровый, сейчас был полон немого укора и разочарования, которое копилось месяцами, а может, и годами.
— Вот что же ты за жена такая? — начала она, и слова её, тихие, но отточенные, как лезвие, повисли в тёплом, насыщенном запахом свежего хлеба воздухе избы. — Муж на работу пошел, хоть бы слово ласковое сказала, хоть бы улыбнулась ему вслед. Будто не супруг тебе, а чужой, будто не он кормилец в доме и отец твоему ребёнку.
Варвара медленно повернулась. Руки её, привычные к работе, на мгновение замерли на краю дубового стола. Во взгляде, устремлённом на свекровь, не было ни страха, ни подобострастия — лишь усталое, холодное спокойствие, отполированное до блеска.
— А чему мне улыбаться? — голос её звучал ровно, почти монотонно. — Тому, что ваш сын опять посреди ночной темноты явился ко мне? Хотя мы с ним всё давно обговорили и условились…
— Стыд и позор! — всплеснула руками пожилая женщина, и её лицо исказила гримаса искреннего страдания. — Кто бы знал, кто бы слышал такие речи под родною крышей! Это что же делается-то на свете! Ты жена ему, законная супруга, а такие вещи вслух произносишь!
— А вам, мама, отчего позориться? Чего вы вдруг так переживаете? — Варвара усмехнулась, и в этой усмешке сквозила горькая, давно выношенная насмешка над всем миром. Она боялась эту женщину лишь в первые два года своей несчастливой семейной жизни, пока носила под сердцем дитя. Теперь страх испарился, оставив после себя лишь пустоту и лёгкое презрение. — Как и условились мы с ним — я ему рожаю наследника, он оставляет меня в покое. Я выполнила своё условие на второй год после той свадьбы, на которую шла, как на плаху. И что вы от меня теперь хотите? Чего требуете?
— Я еще внуков хочу! — выкрикнула Марфа, и её голос дрогнул. Она качала головой, седые пряди выбивались из-под тёмного платка. — Я хочу, чтобы ты сына моего уважала, любила, как положено жене! Чтобы дом был полной чашей, а не ледяной пустотой!
В тысячный раз пронеслись в её голове тяжкие думы о том, как жестоко ошибся её единственный сын, взяв в жены эту непокорную девицу. Чего он в неё вцепился, будто клещами? Неужто других, ласковых и покладистых, в округе не было? Девчат, что глядят на мужа с обожанием, а не с холодным, оценивающим безразличием?
— Внуки у вас будут, непременно, — ехидно, почти весело улыбнулась молодая женщина. Глаза её, серые и ясные, блеснули. — Послушать людей на сходке, так Степан от вдовушки Аксиньи не вылезает. Оттого и непонятно мне, чего он забыл в моей спаленке, когда у другой и душа, и сердце его остались. Вы, мама, лучше кашу поешьте, а то не ровен час опять поплохеет, если на пустой желудок целое утро проходите.
— Надеюсь, в ней нет твоего змеиного яда, — тихо, с горькой покорностью покачала головой Марфа, пододвигая к себе глиняную тарелку с дымящейся пшённой кашей.
Варвара же, коротко и беззвучно рассмеявшись, накинула на плечи большой шерстяной платок и вышла на улицу, прихватив с собой полуторагодовалого сынишку, который уже тянул к ней ручонки.
Хрустальный, морозный воздух деревенского утра обжёг ей лёгкие. Она глубоко вдохнула, и на миг показалось, что может вдохнуть в себя всю эту бескрайнюю синеву неба, весь простор заснеженных полей. Мальчик, завёрнутый в тулупчик, весело залопотал, увидев вышагивающего по двору петуха. Она поставила его на плотный снег, и он, смешно переваливаясь, пустился догонять кудахтающих курочек, рассыпавшихся с испуга.
Она смотрела, как сыночек бегает по двору, и думала. Думала о том, что всё её счастье, настоящее, глубокое и тихое, заключено именно в этом маленьком человечке. Только он один наполнял её душу тем светом и теплом, которые она давно уже перестала искать в окружающем мире. Его смех был для неё музыкой, его доверчивые, ясные глаза — отрадой. В нём была её отдушина, её смысл и её тихая, никому не ведомая радость.
Мысли невольно унесли её на три года назад, в тот роковой день, когда отец решил её судьбу с беспощадной простотой. В чём-то она, рациональная и умная, даже понимала его расчёт. Но как же горько, как унизительно было тогда осознавать, что её цена, цена живой, мыслящей, чувствующей девушки — это всего лишь должность бригадира на посевной.
Отец Варвары, Гавриил, был крестьянином крепким, зажиточным и невероятно бережливым. Вся его большая семья — шестеро сыновей и три дочери — работала на это хозяйство с утра до ночи, и потому никогда они не знали настоящей нужды. Когда в стране сменилась власть и повеяло новыми, непонятными ветрами, осторожный Гавриил первым делом перестал нанимать батраков. Теперь только свои, родные руки пахали, сеяли и собирали урожай. Сыновья один за другим женились, часть скота и добра перекочёвывала в новые, отдельные дома, но основное, богатое подворье оставалось в родовом доме Кузнецовых.
И вдруг, как гром среди ясного неба, весть: организуется колхоз! И велено собирать живность и зерно по домам тем, кто пожелает вступить в эту новую, общую жизнь. Сперва Гавриил ерепенился — зачем отдавать государству то, что взращено своим потом, своими мозолями? Но вскоре, поразмыслив, понял — придётся. Слишком много разговоров ходило о кулаках, слишком хорошо он запомнил, как выселяли семью Прокофьевых, как бежали их дети, увязая в весенней грязи. И видел он также, какой почёт и уважение доставались тем, кто шёл в первых рядах, сдавая своё добро в «общий котёл».
— Пора и нам, Гаврила, вступать, — сказала однажды вечером его жена, Ульяна, тихая и мудрая женщина. — Не можем мы в сторонке отсидеться. Колхозным теперь и почёт, и уважение, и льготы всякие.
— Знаешь, сколько требуют от нас? — хмуро буркнул Гавриил, раскуривая трубку. — Недавно Федот намекнул, что оставить мы должны у себя всего ничего, самую малость.
— Так это, Гаврила, может, по детишкам нашим разделить добро? — осторожно предложила Ульяна. — Каждой семье — свою часть. А что сверх положенного останется, то и сдадим, с чистой совестью.
Гавриил подивился житейской сметке своей неграмотной супруги и так именно и поступил. Разделил всё поровну, как положено было на каждую семью по количеству душ. Порадовался он тогда, что три его невестки оказались плодовиты: у старшего, Василия, был сын и двойня — Машутка и Дашутка; у Егора и Петра — по двое сыновей; у остальных — тоже по ребёнку. В конюшне после дележа осталось лишь четыре лошади. Двух из них, самых крепких, он и отвёл в новый колхозный двор, подписывая тяжёлую бумагу о вступлении и взносе.
— А что же ты, Гавриил, пожадничал? — Федот, проводивший перепись и учёт, стоял посреди его ещё недавно шумного двора. Мужчина он был видный, крепкий, с пронзительным, цепким взглядом. — Неужто вам с Ульяной и Варварой одной лошади не хватит? А на кой тебе две коровы да бычок? А четыре свиньи? Не многовато будет на троих?
— Федот, да побойся ты Бога! — вспыхнул Гавриил. — Я и так больше отдал, чем кто-либо в нашей деревне! Сердце истекает кровью!
— А излишки? — не отступал Федот, и в его голосе зазвучали стальные нотки. — Все ли ты их сдал? До последнего зёрнышка?
— Конечно! Думал, утаю? — попытался брякнуть Гавриил, но под пристальным взглядом собеседника его уверенность стала таять.
Федот как-то особенно, медленно оглядел двор, потом, не спрашивая разрешения, по-хозяйски открыл скрипучую дверь амбара. Он прошёлся меж сундуков, заглянул в закрома с зерном, постучал по толстым, смолистым брёвнам стен. А затем, вдруг присев, стал прыгать по полу, прислушиваясь. Удовлетворённо усмехнувшись, он отшвырнул в сторону кучу сухой соломы и обнажил неприметную, утопленную в полу крышку подпола.
Гавриил и Ульяна, стоявшие на пороге, замерли, боясь дышать. В ушах застучало: «Всё, пропали!»
Федот без лишних слов открыл тяжёлую крышку и присвистнул, увидев уходящую в темноту крутую лестницу. Он, не колеблясь, спустился вниз. Гавриил дёрнулся было вперёд, но Ульяна схватила его за рукав.
— Не надо, Гаврила. Всё, уже поздно. А коли вздумал грех на душу брать, то о нас подумай, — шепнула она, и в её глазах стояли слёзы.
Снизу доносился шум, звук откидываемых крышек. Федот шарил по потаённым сундукам, присвистывая какой-то беззаботный мотивчик. Наконец он вылез из погреба, отряхнул полушубок и спросил спокойно, почти буднично:
— Ну что, Гавриил Саввич. Как поступать будем? После того, что я увидел, я просто обязан вызвать милицию. Утаил излишки, которые по закону обязан был сдать. Это серьёзно.
— Арестовывай, — обречённо кивнул Гавриил, опуская голову. — Что же, в своём ты праве. Только вот что я скажу тебе: никто, кроме меня, не совладает с лошадьми в колхозе. Ты же сам знаешь, я к каждой подход найду. Никто, кроме меня, не сможет занять место бригадира на посевной. Урожай пропадёт.
— Это ясно, как божий день, — усмехнулся Федот, и в его усмешке скользнуло что-то хищное. — Ты нос по ветру держишь, знаешь, как землю ублаготворить. Будто какой дух плодородия тебе на ухо шепчет. Ты палку сухую воткнёшь — она зацветёт. Да вот закон есть закон. И этот закон в вашем селе — под моим пристальным наблюдением. Как решать будем, Гавриил?
— Есть у тебя разговор ко мне? — смекнул старый крестьянин. Видимо, не особенно хотел Федот за понятыми бежать и милиционеров на весь двор созывать. Что-то ему было нужно. И, скорее всего, он что-то предложит.
— А давай-ка, Гавриил, в дом войдём и обговорим. Спокойно, по-хорошему. Где дочь твоя младшая?
— В саду вишнёвом, ягоду позднюю собирает.
— Вот пусть и собирает… А мы тут кое-что обсудим.
Через пару часов, когда Варвара вернулась домой с двумя полными лукошками тёмно-алой, сочной вишни, она увидела отца, сидящего на завалинке. Он курил свою вечную трубку, и дым вился над его седой головой густыми, беспокойными кольцами. Лицо его было каменным.
— Вот, батя, вишенку собрала, — весело начала она, но голос её оборвался, встретившись с его пустым взглядом. — Наварю вареньица с косточкой, как ты любишь.
— Садись, дочка. Потом с вишней разберёшься. Разговор у нас с матерью есть к тебе. Важный.
— Что-то случилось? — мгновенно насторожилась она, и сердце ёкнуло. — Ты заболел? Али матушка?
— Все здоровы, дочка. И мы с матушкой, и братья твои с снохами, и целый выводок племянников. Дело не в том.
— Тогда о чём же разговор?
— О судьбе твоей, дитятко. Одна ты у нас не пристроенной осталась. Тебе уж девятнадцать годков минуло. У матери твоей в эти лета уже Васютка, брат твой старший, бегал, и вторым, Егоркой, она ходила. А ты у нас засиделась в невестах. Пора уж замуж.
— Я же говорила — пойду за того, кто люб мне будет, — настороженно произнесла Варвара. — А таких пока не случилось.
— Знаю я, знаю, — усмехнулся Гавриил, и в усмешке этой была бездна горечи. — По Сашке твоё сердце девичье страдало, да только на Марьюшке женился он. Но на одном Сашке свет клином не сошёлся. Есть в нашем селе мужчины и покрепче, и постатуснее.
— И кто же это? — уже ледяным тоном спросила Варвара, чувствуя, как по спине ползёт холодный, липкий страх.
— Федот Белов. А чего? Человек при должности, уважаемый. Старше — значит, опытнее и мудрее. За таким, как за каменной стеной. Жить будешь, как у Христа за пазухой.
— Батя, ты чего? — Варвара подскочила, и лукошко с вишней выскользнуло из её онемевших пальцев, рассыпав по земле алые ягоды, похожие на капли крови. Но она не видела этого. Лицо её пылало, кулаки сжались до побеления костяшек, а глаза метали молнии беззвучного, всесокрушающего гнева. — Опомнись, батя! Ты на что меня толкаешь? Он же старше меня лет на двадцать!
— На шестнадцать, дочка. Ему тридцать пять на днях справили. Ты же помнишь, в клубе гармонь играла, да самогон рекой лился?
— Да все равно, сколько ему лет! — почти закричала она. — Я его не знаю толком! Я его не люблю, мне он противен! Не пойду за него замуж! Ни за что! Он уже одну жену в могилу снёс, вдовцом сколько лет ходит, и меня хочешь на погост отправить?
— Пойдёшь, — тихо, но с такой неумолимой, железной суровостью произнёс отец, что у Варвары перехватило дыхание. — Пойдёшь. Ради семьи нашей. Ради всех нас. И жену не он сгубил — она хворала сильно, чахотка её скосила. Детей Бог им не дал, но жену он любил, ухаживал за ней до последнего вздоха. А то, что болтают, будто он её чем опоил, чтобы скорее Богу душу отдала, — так это всё завистливые враки.
— Нет, батя… Всё равно нет… Лучше в петлю… — прошептала она, и слёзы, наконец, хлынули из её глаз, горячие и горькие.
— Послушай меня. Выслушай спокойно, — голос Гавриила дрогнул, но он продолжил. — Он большой человек в нашем сельском совете. С ним городские за ручку здороваются. Сговорились мы, что после вашей свадьбы я буду назначен бригадиром в колхозе на посевной и главным на конюшне. Он всячески посодействует в этом. Тебя же возьмут учётчицей на продовольственный склад. Мы все будем при делах, нужды как не знали, так и не познаем. А если…
— Значит, выгода, так? — перебила его Варвара, и голос её звучал хрипло от слёз и ярости. — А я что выгадаю? Свою жизнь на обмен?
— Спокойную жизнь. Уверенность в завтрашнем дне. Уважение.
— А если мне не нужна такая спокойная жизнь, купленная ценою себя? — выпрямилась она, смотря отцу прямо в глаза.
— Тогда ссылка или тюрьма для меня. Для твоей матери. Конфискация всего, что осталось. Братьев твоих, наверное, тоже не минует чаша сия. Всё пропадёт.
Варвара замерла. Слёзы вдруг высохли, словно их и не было. Она смотрела на отца с немым, леденящим душу непониманием.
— Ты чего, батя? Какая тюрьма? Какая ссылка? Мы же все документы подписали, мы же всё почти отдали, оставили только для себя, по закону…
— Он зерно увидел, — не выдержав её взгляда, отвел глаза Гавриил. — То самое, что мы должны были сдать как излишки. Спрятанное. Донос — и конец.
— А я ведь просила тебя, уговаривала! — вырвалось у неё, но уже без крика, с каким-то последним, отчаянным шёпотом. — Ты же всегда нос по ветру держал! Так отчего сейчас, в такое лихое время, чутьё тебя подвело? Неужели ссылка Прокофьевых и арест Тихона Васильевича, друга твоего, не сделали тебя осторожнее?
— Чего попусту воздух сотрясать? — срывающимся голосом произнёс отец. — Федот увидел, условие поставил. А решать тебе, дочка. Либо замуж за него идти, либо беду непоправимую в наш дом пустить. На всех нас.
Заревела Варвара, но теперь это был не громкий плач, а тихое, безнадёжное рыдание. Она бросилась в дом, в свою горницу, а там мать сидела перед тёмным ликом иконы, низко склонив голову.
— Ты знала? — всхлипывая, обратилась к ней дочь. — Ты знала, мама?
Ульяна не повернулась, лишь плечи её задрожали.
— Варюша… Прости нас…
— Я никогда вас не прощу! Слышите? Никогда!
Она захлопнула за собой дверь, заперла её на щеколду и проревела всю ночь, до самого рассвета, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. А наутро, когда первые лучи зимнего солнца позолотили иней на окне, к их дому с большим букетом засушенных, но удивительно ярких жёлтых бессмертников явился Федот Романович Белов. Он постучал в её дверь твёрдо и настойчиво.
Варвара открыла. Она не спала, глаза её были сухими и горящими, как угли, на бледном, словно высеченном из мрамора лице.
— Здравствуй, Варя.
— Здравствуйте, Федот Романович.
Он увидел её глаза и на миг отступил, будто наткнувшись на невидимую стену. Столько в них было неприкрытой неприязни, холодного презрения и такой глубокой, бездонной ненависти, что даже ему, видавшему виды, стало не по себе.
— Можешь не выкать, — мягко, но настойчиво сказал он. — И по имени называть. Ты ведь будешь моей женой, верно?
Она молчала, смотря куда-то мимо него, в пустоту коридора. Сейчас решалась судьба её семьи, и она не могла сказать «нет». Слёзы снова подступили к горлу, но она сжала зубы. Нет. Больше она не покажет им свою боль. Не будет плакать при них. Она закуёт своё сердце в лёд и станет сильной. Сильнее всех их.
— Мне было поставлено условие, — наконец произнесла она, и голос прозвучал чужо, ровно и безжизненно. — И выбор мой был невелик. Но коли уж даю согласие на эту… свадьбу, то и вы мои условия выслушайте.
— Я готов, Варя, — кивнул Федот, и в его глазах вспыхнула надежда.
— Как вы понимаете…
— Я же просил, — поморщился он, видя, что она всё ещё держит дистанцию, не хочет переступать некую невидимую черту.
Она вздохнула.
— Хорошо. Как ты понимаешь, Федот, я тебя не люблю. Более того, даже не уважаю за такой способ сватовства, — она говорила, не отрывая от него взгляда, решив с первого слова быть до конца честной.
— Но я сделаю всё, чтобы ты меня полюбила, Варя. Я добрым буду, на руках носить стану. Не обижу я тебя ни словом, ни делом. И нужды ты ни в чём знать не будешь. Только одного хочу — роди мне сына. Продолжателя рода.
— Хорошо, — помедлив, кивнула она. Словно заключала сделку на базаре. — Вот только обещай мне вот что: рожу сына — и больше ты от меня ничего не потребуешь. Никаких прав супруга. Я буду хозяйкой в доме: стирать, готовить, убирать, ребёнка растить буду. А вот… ласки твоей не прошу. И не приму.
— То есть? — оторопел Федот, не сразу поняв.
— Ты понимаешь, о чём я. Племенной кобылой я для тебя не стану. Вот мои условия.
Федот усмехнулся, но в усмешке его было больше восхищения, чем обиды. А не зря он заприметил эту дикую, неукротимую девку! С такой не заскучаешь. От такой сильные, волевые сыновья родятся. Вокруг него и раньше крутились женщины — та же Иринка Одинцова, ласковая да тихая, наверняка призналась бы ему в любви шёпотом. Но таких, как Иринка, много. А Варька… Варька была как бушующее пламя в степи — опасно, но завораживающе красиво.
— Я согласен, — сказал он легко, потому что в глубине души был уверен: пройдёт год, другой, и она оттает. Он всё для этого сделает. Такая женщина не может не любить, не может вечно быть ледяной статуей. Он растопит этот лёд своим теплом.
Но он ошибался. Годы шли, а Варвара оставалась холодной к нему, несмотря на весь её горячий, несгибаемый нрав. С матерью его, Марфой, у неё с самого начала не заладилось. Сперва свекровь лишь недовольно ворчала, качая головой, глядя на невесткину сдержанность. Потом начала придираться открыто. Варвара же сначала молча терпела, а затем научилась давать короткий, точный и безжалостный отпор. Федот в эти разборки не лез. Он знал тяжёлый, властный характер своей матушки и был почти уверен, что супруга за себя постоит. А быть между двух огней — значит сгореть самому. Потому он с головой ушёл в работу, а её в новообразованном колхозе было невпроворот: отчёты, собрания, разнарядки, конфликты. Он посодействовал тому, чтобы Гавриил стал бригадиром посевной и главным конюхом. Мужик тот и впрямь оказался золотым — урожаи под его началом были отменные, лошади сытые и ухоженные.
Варвару же взяли учётчицей на продовольственный склад. Работа была кропотливая, ответственная, требующая ясного ума и твёрдой руки, и она справлялась безупречно.
Когда спустя положенное время Варвара родила, она, держа на руках завёрнутого в пелёнки сына, посмотрела на мужа тем же прямым, не моргнувшим взглядом.
— Я выполнила уговор. Сына родила.
Впервые тогда Федот подумал, что, может, лучше была бы девочка. Девочку можно баловать, ей нужно меньше суровой отцовской строгости. Но, взяв на руки маленькое, тёплое существо, почувствовав его беспомощную хватку за свой палец, растаяло его сердце. В этом мальчишке была его кровь, его продолжение.
Только вот Варвара не растаяла. Она чётко обозначила границы, и переступать их он не смел, хоть это и доводило его порой до белого каления. Но должен был Федот признать: матерью она была самоотверженной, хозяйкой — рачительной и трудолюбивой. Даже Марфа, при всей своей придирчивости, не могла этого отрицать. Вот и придиралась к мелочам, к её «неласковому», будто каменному, виду.
В конце концов Федот стал находить утешение на стороне. Сперва стыдливо, тайком, потом почти открыто. Но вчера вечером он не пошёл к своей утешительнице, Аксинье, а вернулся домой сразу после работы. В нём взыграла непонятная самому ему гордость, решимость проявить твёрдость и напомнить жене, что она всё-таки его законная супруга, а не сожительница по договору.
А утром Варвара вела себя так, будто ничего и не было. Все её действия были отточены, быстры и безэмоциональны — сварила кашу, застирала пелёнки, вымела пол. Уйдя на работу, Федот думал о том, что не прочь был бы и второго сына. Но понимал — силой тут ничего не добьёшься. Так можно лишь навсегда потерять и тот призрачный шанс на её расположение, который, как ему казалось, ещё теплился где-то вдали.
Вечером, вернувшись, он застал её одну в горнице. Сын уже спал.
— Что, до сих пор на меня злишься? — начал он, стараясь говорить мягко. — Прости, Варя. Нахлынуло на меня что-то вчера… Не сдержался.
Она молчала, сидя у окна и глядя в темноту, и лишь свеча освещала её профиль, жёсткий и неподвижный.
— Ну что, что мне сделать? Хочешь, в воскресенье в город поедем? Купим тебе чего-нибудь? Материю на платье, может? Или сыну игрушку?
Она медленно повернула голову. И в её глазах не было ни злобы, ни обиды — лишь усталая, бесконечная пустота.
— До сей поры, Федот, никто даже и подумать не мог, что творится у меня в душе. Я согласилась выйти за тебя замуж ради спасения отца от тюрьмы. Больше ни для чего. Я не обещала тебя любить, но родила тебе сына. Ты был согласен на эти условия. Я была… добросовестной женой. Не гуляла, дом в чистоте держала, упрёки твоей матушки выслушивала. И глаза закрывала на твои похождения. Матрёна, Зинаида, Аксинья… Мне было так проще. Ты находил утешение, и в доме был мир. Я, повторю, закрывала глаза. Но позорить себя не дам. И нарушать наш уговор — тоже.
— О чём ты, Варя? — насторожился он.
— Ты ещё детей хотел, так знай — у тебя будет ребёнок.
Он смотрел на неё, не понимая. Во взгляде его читался немой вопрос.
— Твоя Аксинья сегодня приходила. Ко мне. Ребёнок у неё от тебя будет. Чего глаза вытаращил? Неужто не знал?
— Не знал, — честно признался он, и чувство стыда впервые за долгое время кольнуло его. — От тебя впервые слышу. Но как ты…
— Приходила она сегодня, когда ты в райцентр с отчётами уехал. Умоляла, плакала. Просила отпустить тебя, мол, не люблю я тебя всё равно, живёшь ты со мной только ради сына. А у них с тобой — любовь настоящая, о которой скоро всё село узнает, когда живот на нос полезет.
— Варя… — он попытался подойти, но она встала, отстраняясь.
— Ты, Федот, подумай. Она любит тебя, иначе бы не пришла ко мне с такими речами и не лила слёзы. Ты сам посуди — не вышло по-твоему, не полюбила я тебя. Не смогла. А Аксинья любит, души в тебе не чает. Она тебе хоть с десяток детишек нарожает. Отпусти меня, Федот. Не получается у нас ничего. А сына ты в любой момент увидишь, куда я из села-то денусь?
— Варя, я не могу, — глухо произнёс он, и в этих словах прозвучала не столько боль, сколько расчёт. — Ты же понимаешь, что обо мне подумают? Коли узнают, что я ребёнка на стороне нагулял, да от законной жены к полюбовнице ушёл? Да меня с должности в один миг снимут! Репутация…
Варвара старалась сдержать дрожь, которая пыталась пробраться в её голос. Он уже не говорил о любви, не клялся в вечной преданности. Он говорил о должности, о репутации. И в этом была её слабая, единственная надежда.
— А мы можем и не разводиться официально, — быстро, почти шепотом, сказала она. — Пусть Аксинья в твой дом переходит, хозяйкой станет. А я к родителям вернусь. Для начальства твоего ты всё ещё женатый человек. Ну не будут же они ходить по селу и сплетни собирать? А в райцентр на тебя никто не посмеет нажаловаться. Ты каждого здесь в кулаке держишь, верно?
— Варька… — он смотрел на неё, и в его глазах мелькали растерянность, досада и какое-то странное восхищение её хитроумным планом. — Неужели ты совсем ничего ко мне не чувствуешь? Ни капли? Ни искры? Разве я не добр был к тебе все эти три года? Ни разу не ударил, не оскорбил по-настоящему…
— Федот, да не в тебе дело, — перебила она, и голос её наконец дрогнул. — А во мне. Как же сердце заставишь? Я старалась, правда старалась. Но не вышло. Не смогла. Врать тебе не стала тогда и врать сейчас не буду.
— Лучше бы ты врала, — печально, с какой-то внезапной, непривычной усталостью произнёс он. — Твоя честность… она ножом по самому живому режет.
— Ты знал, кого в жены берёшь, — безжалостно напомнила она.
— Знал. И теперь понял, что напрасно надеялся. Совершил ошибку, Варя. Готов это признать.
Он развернулся и, не сказав больше ни слова, пошёл к выходу, к калитке, ведущей в холодную, звёздную февральскую ночь.
На миг Варя почувствовала к нему острую, почти физическую жалость. Слёзы, давно забытые, брызнули из её глаз. В самом деле, почему она не смогла? Многие женщины заглядывались на него — статный, умный, властный, не старик же в самом деле, ему сейчас всего тридцать восемь. Будь в её сердце хоть крохотная искра, он, наверное, и впрямь горы бы для неё свернул. Но она не могла. Не могла простить ему это замужество, купленное шантажом, эту сделку, навсегда отравившую её душу.
В ту ночь Федот домой не вернулся.
— От хороших жён мужья не гуляют, — проворчала наутро Марфа, когда слух о беременности Аксиньи уже пополз по селу.
— Я не была для него хорошей женой, — равнодушно согласилась Варвара, собирая свои нехитрые пожитки. — И даже отрицать это не буду. В чём же дело, мама? Вы же меня никогда не любили, только шпыняли да ворчали. Так порадуйтесь — другая невестка в доме будет, более послушная и ласковая, которая с вашего сына пылинки сдувать станет.
— Эх, Варька, Варька… — покачала головой старуха, и в её голосе вдруг прозвучали нотки непонятной горечи. — Отчего в колхозе тебя умной бабой считают? Да другая бы всё отдала, чтобы быть на твоём месте. Сын у меня — красавец, уважаемый человек. Любил тебя, да и по сей день, гляжу, любит. Что же ты счастье от себя двумя руками отталкиваешь?
— Потому что сыта я этим счастьем по самое горло, мама. По самое горло.
Шушукались люди по занесённым снегом улицам, за чаем в домах, но никто не смел говорить что-либо Варваре в лицо или открыто над ней насмехаться. Да и жалеть её было не за что — ни грустинки, ни печали в её глазах не замечалось. Будто наоборот, расцвела она, вернувшись в отчий дом. Щёки порозовели, взгляд стал спокойнее, и даже улыбка иногда появлялась на её лице, когда она играла с сыном. Вот это-то людям и было непонятно. И ведь Аксинье, которая в дом Федота новой хозяйкой вошла, даже волос с головы не вырвала! Не устраивала сцен, не проклинала. Разве же так делается? Кто же такими мужиками разбрасывается?
Аксинья родила дочь, Олюшку.
Варвара же не пыталась больше устроить свою личную жизнь. Местные молодые мужики, хоть и поглядывали на статную, работящую женщину, шарахались от неё, как от огня, боясь гнева всё ещё влиятельного Федота. А ну как он к бывшей (хотя какая же бывшая, коли развода не было?) приревнует? А Варя и не страдала от этого. Куда важнее ей были работа на складе, где царил её неоспоримый порядок, и воспитание сына. Свой долг, как она его понимала, она исполнила. Радость материнства познала. А что ещё нужно было её замкнутой, надломленной душе?
Но наступил 1937-й год. По стране прокатилась волна больших чисток, проверки становились всё придирчивее и жёстче. Даже Гавриил, её отец, под страхом самых страшных неприятностей перестал утаивать хотя бы горсть пшеницы для своей семьи. Жить стало намного беднее, скуднее, но зато — чисто перед законом. Придраться было не к чему.
У Федота с Аксиньей вроде бы всё складывалось. Женщина даже вторым ребёнком забеременела и должна была родить в начале лета.
И вдруг, в середине февраля, Федот пришёл к дому Кузнецовых не вечером, как обычно, когда заглядывал по пути проведать сына, а с утра, в рабочий час. Лицо его было землистым, глаза ввалились.
— Здравствуй, Федот. Отчего не на работе? — спросила Варвара, открывая калитку. И тут же нахмурилась, вглядевшись в него. — Что случилось? На тебе лица нет.
— Держи, — он протянул ей сложенный вчетверо лист бумаги. — Это документ. О разводе.
Варвара взяла бумагу, развернула её. Печать, подпись… Всё как положено. Она удивилась:
— Хм… Отчего вдруг перестал бояться, что с должности снимут за аморальное поведение?
— Так нужно, Варя, — глухо ответил он, не глядя ей в глаза. — Так сейчас нужно. Бери. Храни.
Вечером же всё село гудело, как потревоженный улей: Аксинья в слезах, с маленькой дочкой на руках и узелком с пожитками, покинула дом Белова и перебралась обратно в свою старую, полуразвалившуюся избушку. И это — посреди лютой, сибирской зимы!
Никто ничего не понимал, пока через три дня на окраину деревни не въехали два чёрных, пузатых автомобиля. В тот же вечер увезли в них председателя сельского совета, Тихона Игнатьевича, и секретаря партийной ячейки — Федота Белова.
Допрос Варвары был коротким и будничным. Следователь, усталый мужчина в форме, даже не повысил на неё голоса.
— Что вы знаете о противоправной деятельности вашего мужа?
— О какой деятельности? — искренне удивилась Варвара.
— Он, вместе с председателем Соловьёвым, систематически занижал отчётные данные, присваивал часть колхозных средств. Свидетели имеются.
— Не знала я ничего, — твёрдо сказала она. — Мы два года с мужем отдельно живём, я в отчем доме проживаю, как видите. Общих дел у нас нет.
— И документ о разводе имеется? — недоверчиво спросил следователь, пытливо вглядываясь в её спокойное лицо.
— Имеется, — она протянула ту самую, уже немного помятую бумагу.
Следователь бегло просмотрел её.
— Как же, гражданка, два года не живёте, если тут дата развода — 12 февраля 1937 года. То есть неделю назад.
— Верно, развод оформлен недавно. Но факт раздельной жизни — давний. Можете у любого в селе спросить — я два года у отца живу, а у Федота другая женщина, Аксинья. Она дочь ему родила, сейчас вторым ребёнком беременна. Все видели, как она из его дома на прошлой неделе выходила.
Следователь усмехнулся, сухим, беззвучным смешком.
— Вот, оказывается, как… Стало быть, решил товарищ Белов женщин своих уберечь. Одной развод дал, другую на порог из дома выставил, чтобы под удар не попали. Чего смотрите так, гражданка Белова? Собирать сведения — наша работа. Вопросы задавал, чтобы понять, будете вы врать или нет.
— Вам соврёшь — потом дороже выйдет, — с лёгкой, почти неуловимой усмешкой ответила Варвара, и в её глазах блеснула та самая, знакомая Федоту, стальная искра.
— Смелая… Что ж, если понадобитесь — вызовем.
Но её больше не вызывали. Допрашивали Аксинью, плачущую и запуганную, но и её скоро отпустили. Что с неё взять? Она по закону — никто. Даже дочь на Федота записана не была.
Суд был скорым. Доказали два эпизода: утаивание части прошлогоднего урожая и самоуправство, на которое, воспользовавшись моментом, нажаловались несколько односельчан. Председатель колхоза, Тихон Игнатьевич, не дожил до приговора — в камере, в ночь перед заседанием, у него остановилось сердце. Федоту Белову вынесли приговор: 15 лет исправительно-трудовых лагерей с конфискацией имущества.
Как бы холодно ни относилась Варвара к этому человеку, но известие это сжало её сердце ледяной тяжестью. Не любовь, не тоска — а пронзительная, щемящая жалость ко всей этой безнадёжной, перекрученной судьбе. Аксинья же убивалась, кричала, что будет ждать, и, оставив свою развалюху, переселилась к постаревшей, сломленной горем Марфе, чтобы поддерживать её.
А потом грянула война. Великая и страшная. В 1942 году в их район пришла разнарядка — набирали девушек в школу радисток. Когда на сходке зачитали список и там прозвучало имя Прасковьи Лукошиной, Варвара твёрдым шагом вышла вперёд, к столу президиума.
— Разрешите мне вместо Паши служить Родине?
В наступившей тишине было слышно, как потрескивают fieldовые головни в печи. Председатель сельсовета, суровый, видавший виды мужчина, смотрел на неё с нескрываемым удивлением.
— Товарищ Белова, вы-то куда? У вас же ребёнок. А Прасковья — девушка незамужняя, детей нет, ей и дорога.
— Вот именно потому я и прошу, — чётко, громко, чтобы слышали все, сказала Варвара. — Она ещё совсем молоденькая. Вы только посмотрите на неё. — Она обернулась и указала на бледную, худенькую девушку, которая, казалось, готова была расплакаться от страха. — Она дрожит, как осиновый лист. Такая немца увидит — со страху помрёт. Какой из неё боец? Ей бы ещё о любви мечтать, семью создавать. А что сын у меня… Верно, есть. Но сыну моему уже десять лет, он не малыш. И коли со мной что случится — у меня в селе две сестры живут, да родители. Будет о нём кому позаботиться. А Паша… У Паши должна быть своя жизнь. Долгая. И не на войне.
Приехавший за набором офицер, молодой, но с усталыми глазами, внимательно смотрел на эту женщину с прямым, спокойным взглядом и твёрдо сжатыми губами. Да, таких, с внутренним стержнем, с этой странной, жертвенной смелостью, фронту очень не хватало…
Дома же, когда узнали о её решении, подняли плач.
— Сама! Сама на погибель себя отправляешь! — рыдала Ульяна, обнимая дочь. — Ты чего о сыне не думаешь? Он без матери останется!
— О нём я как раз и думаю, мама, — тихо, но непоколебимо ответила Варвара. — Раз отцу его не суждено сражаться за семью, за землю эту, так я пойду. Неужто Пашку отправлять туда, которая ещё жизни не видала? Не держите. Отпустите лучше. И помолитесь за меня, как молитесь за всех моих братьев.
Именно это решение, продиктованное не отчаянием, а какой-то высшей, очищающей ясностью, и подарило Варваре то, о чём она уже давно и думать перестала, — настоящее, глубокое, взаимное чувство. Кто бы мог подумать, что посреди ада войны, в дыму, крови и страдании, расцветёт такое хрупкое и такое прочное чудо?
Из шести её братьев с фронтов Великой Отечественной вернулись только двое. А её, будто охранял невидимый ангел-хранитель, каждый раз выносил из самого пекла. Трижды была ранена, но всегда возвращалась в строй, к своей рации, отстукивая в эфир срочные, спасительные для многих шифровки. Именно в землянке под Смоленском в августе 1943 года она встретила свою судьбу — капитана-артиллериста, Глеба Николаевича. Сурового, молчаливого человека с добрыми глазами и тихим голосом, который читал ей при свете коптилки стихи, когда выдавались редкие минуты затишья.
С ним она и вернулась домой глубокой осенью 1945-го, когда листья уже облетели и земля готовилась к зиме. Вернулась, чтобы забрать своего уже почти взрослого, серьёзного сына и начать новую жизнь там, на Урале, куда направляли Глеба. Иногда ей казалось, что всё это сон. Не девчонка же она, чтобы в неё так могли влюбиться? Но нет, это была реальность: его твёрдая, тёплая рука в её руке, его спокойный, полный безмолвного понимания взгляд.
Она родила ему дочь в 1947-м, когда ей было уже за тридцать. Больше детей у них не было. Они прожили долгую, спокойную жизнь, полную взаимного уважения и той тихой, прочной нежности, которая крепче любой страсти.
А Аксинья… Аксинья всё же дождалась своего Федота. Он вернулся в 1952-м, отбыв весь срок, от звонка до звонка, седой, измождённый, но несломленный. Марфы к тому времени уже не было в живых. Дочь Оля и сын Миша, которого Аксинья родила тем далёким летом 1937-го, знакомились с отцом, о котором знали только по её рассказам.
Иногда, глядя из окна своей городской квартиры на заснеженные ели, Варвара думала о причудливых путях, которыми ведёт людей судьба. Из горькой, навязанной долги родилась её сила. Из решения пожертвовать собой ради другой — её свобода. А из ужаса войны — её позднее, выстраданное счастье. И в этом был свой, непостижимый, но безошибочный смысл. Как будто сама жизнь, пройдя через столько испытаний, в конце концов вознаградила её за всё — за стойкость, за честность, за неизбывную веру в то, что даже в самую холодную зиму обязательно придёт своя оттепель.
