Мать получает похоронку, но её сын возвращается — только теперь он не хромает от раны, а шепелявит на чужом языке, и в его вещмешке лежит не медаль «За Отвагу», а ключи от немецкого штабного автомобиля
Август сорок пятого. Золотая, щедрая, умытая недавними дождями пора. Воздух в станице, никогда не знавшей оккупации, но насквозь пропитанной ожиданием и утратами, был густым, как мед. Он звенел от зноя, от стрекотни кузнечиков в пожухлой траве у плетней и от той непривычной, еще не осознанной до конца тишины — без отдаленной канонады, без леденящего душу гула самолетов. Казалось, сама земля, истерзанная и обескровленная, затаила дыхание, прислушиваясь к этому новому звуку — звуку хрупкого мира.
И в это марево полудня врезался пронзительный, раздирающий крик, от которого на мгновение замерла даже пыль на дороге.
— Сынок! Ванюша! Ванюшка мой ненаглядный!
По единственной широкой улице, поднимая облако золотистой пыли, мчалась женщина. Она бежала, раскинув руки, словно желая обнять весь горизонт, весь этот огромный, невыносимо яркий мир, вернувший ей частицу ее самой. Ее крик был не просто зовом — это был вопль души, вырвавшийся из самой глубины, клокочущий смесью безумной радости и не отпускающей до конца боли. Ведь еще вчера она, Марфа, сидела у почерневшего от времени окна своей хаты, сжимая в руках тот самый листок, что перечеркнул все надежды. «Пропал без вести…» Эти слова она выла в подушку, выкрикивала в пустоту сенного сарая, шептала, целуя пожелтевшую фотографию улыбающегося парня в пилотке. Ее «ясный сокол», ее опора и надежда, растаяв в огненном вихре войны. И вот теперь он шел ей навстречу.
Люди высыпали на пороги, выглядывали из-за калиток. Удивление, недоверие, а затем и вспыхивающая, как искра, радость отражались на их лицах. Смотрели на Марфу, которая, казалось, не бежала, а боролась с невидимой тяжестью. Ноги, еще не веря счастью, отливали свинцом, будто за годы ожидания она вросла в эту землю, в свое горе, и теперь с трудом вырывала себя из его оков. А он, солдат, шел, точнее, не шел, а ковылял, стараясь придать лицу спокойное, почти обыденное выражение. Но улыбка не слушалась, соскальзывая в какую-то странную, отрешенную гримасу. Глаза, глубоко запавшие в орбитах, смотрели сквозь окружающее, будто все еще видя перед собой не пыльную станичную улицу, а иные, страшные дали.
— Сыночек! — обхватив его, впившись пальцами в грубую суконную гимнастерку, Марфа зарыдала. Не плакала, а именно зарыдала — надрывно, счастливо-горько, беззвучно сотрясаясь всем телом. — Жив! Жив ты мой, родименький! Заря ты моя ясная!
Она повисла на нем, маленькая и иссохшая, словно хотела вобрать его всего в себя, спрятать от всего мира, который однажды уже отнял его. Иван, так звали солдата, осторожно, почти неловко обнял мать, похлопал по костлявой спине. В его движении была какая-то деревянная скованность.
— Ванька, ты ли это? Господи помилуй, да ты ли? — заковылял к ним старик Никифор, опираясь на самодельный посох. Радость заставила его притопывать своей кривой, еще с Гражданской войны, ногой. — А уж мы-то… мы-то думали… — голос его внезапно сел, и старик, махнув рукой, отвернулся, торопливо проводя ладонью по лицу, изборожденному морщинами, как высохшей речной глиной. — Многих не дождались, Ваня. Многих. И Федьку-кузнеца, и Гришку-весельчака… Поля легкие, сынок. Чужие поля.
Иван смотрел на него и улыбался. Улыбался той же напряженной, неживой улыбкой. Никифор, приглядевшись, нахмурил седые, лохматые брови.
— Ты что ж, оглох, что ли, парень? Контузило?
Солдат молчал, только переминался с ноги на ногу, и старик заметил его осторожное, бережное движение.
— И ногу зацепило, вижу. Эх… — Никифор, как заправский фельдшер, медленно обошел Ивана кругом. — А ордена-то… ордена — вот они, на груди-то. Не зря, значит, кровь проливал.
— Не зря, — сдавленно выдохнула Марфа, дотрагиваясь до холодных металлических звезд дрожащими, шершавыми пальцами. — Живой. Главное — живой.
Уже собиралась толпа — соседи, знакомые, ребятня. Шум голосов, смех, восклицания — все слилось в один ликующий гул. Люди, сами того не замечая, вторя радости Марфы, праздновали возвращение своего, станичного, частичку общей Победы. Женщина, прильнув головой к груди сына, что-то беззвучно шептала, гладила его рукав, а он стоял посреди этого водоворота эмоций, как скала, молчаливый и непроницаемый.
— Ваня, а ты нашего Петьку не встречал? С Лесного хутора? — пробилась сквозь толпу молодая, исхудавшая до тени, женщина с младенцем на руках.
Солдат медленно перевел на нее взгляд, но губы его не дрогнули.
— Глухой он, что ль, совсем? — раздался чей-то голос из задних рядов.
— Контуженный! — строго, почти сердито оборвал Никифор. — Понимать ничего не может! Душа-то на месте, а вот слух… слух, видно, там, на той стороне, и остался. Живой — и на том спасибо.
— И то верно! Целым вернулся — уже чудо! Марфа, зови народ, такой праздник справлять надо!
Никто не заметил, как подошел председатель, Тихон Игнатьевич, крепкий, коренастый мужик с умными, усталыми глазами. Он молча обнял Ивана, потрепал по плечу, и в этом жесте была вся сила мужского, невысказанного понимания.
— Пойдемте, люди добрые, всех жду! — опомнилась наконец Марфа, вытирая лицо подолом платья. — Заходите, кто чем богат!
— Ты иди, хлопочи, — взял инициативу в свои руки Никифор. — А мы мигом! Сейчас каждый свой гостинец принесет, стол соберем на весь мир! А то на твоих-то харчах мы тут до завтрашнего вечера не просидим!
Он сказал это с такой искренней, чуть грубоватой веселостью, что над толпой прокатилась волна смеха, светлого и очищающего. И люди, улыбаясь, кивая, стали расходиться — кто за краюхой сала, кто за бутылкой самогона, припрятанной для самого главного дня, кто просто за горстью свежих огурцов со своего огорода. Повезло Марфе! Дождалась! Чудо, да и только.
К вечеру скромный двор Марфы преобразился. Составленные из досок и чурбаков скамьи окружили длинный, сколоченный на скорую руку стол, ломившийся от яств — простых, но от этого еще более дорогих. Во главе, как и положено виновнику, сидел Иван. Он сидел очень прямо, по-военному, и часто моргал, будто отвык от такого яркого света — и от солнечного, и от человеческого тепла. Он повторял движения мужчин — поднимал наполненную прозрачной жидкостью стопку, чокался, пил залпом, закусывая ломтем хлеба с соленым огурцом. Соседи хвалили, показывали на награды на его выцветшей гимнастерке: «За отвагу» и орден Красной Звезды. Иван пытался читать по губам, кивал, иногда пытался что-то сказать, но из горла вырывалось лишь бессвязное, сиплое бормотание.
Никифор, наблюдавший за ним пристально и с отеческой тревогой, наконец не выдержал и стукнул костяшками пальцев по столу.
— Оставьте вы парня! Видите — ему тяжко. Нешто не понять? Глоток воздуха ему дайте, а не вопросы. Бумаги бы да карандаш — он бы написал, коли что. А так — только мучаете. Не слышит он вас, душа болит, а вы тут со своими расспросами.
Кто-то из мальчишек принес обрывок газеты и огрызок карандаша. И началось медленное, неторопливое общение. На клочке бумаги, передавая его из рук в руки, люди выводили корявые буквы: «Где служил?», «Нашу деревню видел?», «Моего Степана не встречал?». Иван, вглядываясь, отвечал коротко, печатными, угловатыми буквами. И когда пытался проговорить написанное вслух, начинал жутко заикаться, лицо его искажалось от усилия, голос срывался на фальцет. Марфа, глядя на это, украдкой смахивала слезу. Вернулся. Целым вернулся телом, но сколько ран оставила война внутри — в душе, в слухе, в речи? Хромает — осколок в бедре напоминает о себе. Глух, как тетерев на току. И заикается — от того, что видал и пережил, немудрено.
Когда начало смеркаться и первые звезды, крупные и яркие, зажглись в бархатном небе, народ стал расходиться. Каждый, прощаясь, подходил к Ивану, уже изрядно уставшему и опьяневшему не столько от выпивки, сколько от переполнявших его чувств, и сжимал его плечо. Молча, или тихо говоря: «Спасибо, что вернулся. Гордимся». Иван кивал в ответ, и на его усталом лице появлялась улыбка — детская, беззащитная и бесконечно трогательная. Наконец, двор опустел, огни в окнах соседних хат погасли.
— Пойдем, сынок, — мягко сказала Марфа, помогая ему подняться. — Отдохни. Выспишься.
Она провела его в горницу, накрыла стеганым, прохладным одеялом, поправила подушку.
— Спи, Ванюша. Я тут, рядом.
Поцеловав его в лоб, она вышла, притворив за собой скрипучую дверь. Иван почти мгновенно провалился в сон — тяжелый, бездонный. Марфа же, переодевшись в ночную сорочку, долго сидела на своей кровати, прислушиваясь к его ровному, чуть хриплому дыханию за стеной. Сердце ее было переполнено тихой, светлой благодарностью. Дождалась. Выстояла. Закрыв глаза, она шептала молитву — уже не за своего, а за тех, чьи сыновья и мужья так и остались там, на залитых кровью полях, за матерей, у которых в этот вечер не было такого праздника.
А глубокой ночью, когда луна плыла высоко в небе, отбрасывая призрачные тени через окно, Марфу разбудил крик. Не крик даже — надрывный, хриплый, полный абсолютного ужаса вой. Она вскочила и бросилась в горницу. Иван метался на кровати, сбрасывая одеяло, его руки сжимали невидимый автомат, тело било в судорогах.
— Танки!.. «Юнкерсы»!.. Ложись! Ложись все!.. — голос его был чист, силен, в нем не было и тени заикания. Но от этого звучал он еще страшнее, вырываясь из самой преисподней памяти. — Мама! Больно, мама! Ребята… все горят!
— Сынок! Ванюша! Тихо, тихо, родной! — Марфа, забыв про страх, обхватила его горячее, мокрое от пота лицо ладонями. — Ты дома! Дома, слышишь?! Война кончилась! Никого нет!
— Трупы… везде трупы… — его голос внезапно оборвался, тело обмякло. Дыхание, сперва прерывистое и частое, постепенно выровнялось, стало глубоким. Он снова уснул, словно сбросив с себя кошмарную ношу. Марфа, вся дрожа, опустилась на край кровати и заплакала — негромко, бессильно. Сколько же ему пришлось вынести, ее ясному соколу? Какую цену заплатила его душа за право вернуться под родную крышу?
Утром Иван не помнил ничего. Он проснулся от знакомого с детства запаха — жареной картошки с лучком и парного молока. Улыбнулся, потянулся, ощутив вдруг острую, знакомую боль в ноге. Но боль эта была уже своей, почти родной. Он встал, оделся. Марфа, услышав шаги, обернулась, и лицо ее озарилось теплом.
— Проснулся, ладный? Чай, я уже налила. Давай умоемся, я с речки воды притащила, студеная, бодрящая.
Они вышли во двор. Иван скинул рубаху, подставив подставил плечи и спину под утреннее солнце. Марфа, щедро поливая его водой из деревянного ковша, ворчала счастливо:
— Вот, смоешь всю ту пыль, всю ту гарину… Всю боль. Чистым будешь.
Подав ему выстиранное до белизны, жесткое полотенце, она вдруг сказала, глядя куда-то в сторону огорода:
— Жениться тебе надо, Ваня. Годки-то бегут. Я не молодею. Кто ж за тобой, коли что… присмотрит?
Иван обернулся, встретился с ее взглядом и улыбнулся. Потом кивнул — медленно, серьезно.
— Есть у меня на примете одна, — оживилась Марфа, приняв кивок за согласие. — Дашенька, помнишь? Из многодетной семьи, что на выселках. Работящая, тихая.
Иван пожал плечами, делая вид, что не совсем помнит.
— Ну как же! Печкиных дочка. Отец ихний с войны не вернулся, мать одна пятерых тянет. Девка — золото, невестуха.
— А-а… — протянул Иван и снова кивнул.
— Согласен, значит?
— Угу, — хрипло ответил он, натягивая рубаху.
— Ну вот и славно. Иди завтракай, а я схожу, слово скажу. Рано, да только чего ждать-то? Девке двадцать, тебе под тридцать. Жизнь начинать надо, сынок.
И, едва Иван переступил порог хаты, Марфа, оправив платок, решительной походкой направилась к окраине станицы, к дому Печкиных.
Дом был неказистый, требующий ремонта, но вокруг царил образцовый порядок. Марфа, не дожидаясь приглашения, постучала в притворенную дверь.
— Есть кто живой дома?
Из полумрака сеней вышла высокая, худая женщина с усталым, но жестким лицом — Гликерия, мать Даши.
— Здравствуй, Марфа. Не ждала тебя.
— А я, Гликерья, с добрым словом. Пришла сватать твою Дашеньку за моего Ивана. Вернулся, живой, герой. Подумай, давай чайку попьем, поговорим.
— Чего-о? — Гликерия выставила вперед острый локоть, будто отгораживаясь. — Это чтобы мою работницу, последнюю кормилицу, увести? Чтобы на шею ей твоего калеку повесить? Ишь, чего выдумала!
— Да что ты, Господи! — всплеснула руками Марфа. — Какой калека? Живой человек, герой! Орденоносец! Сам вчера видела!
— Я ничего не видела и знать не знаю. Некогда мне по чужим дворам шляться, своих забот выше головы. Иди-ка ты, Марфа, подобру-поздорову. Не отдам дочь за глухого да хромого. Ей мужик в полную силу нужен, чтоб хозяйство поднять, а не обузу на шею.
Голос ее звенел, как натянутая проволока. Марфа побледнела от обиды и гнева.
— Ну и стерва ж ты, Гликерия! — выплеснула она. — Приползешь еще сама, когда твоя девка в вековухах останется! Только мой Иван теперь и смотреть в твою сторону не захочет! Так и знай!
— Иди, иди! Нечего тут базар разводить! И без твоего героя проживем!
Марфа развернулась и пошла прочь, чувствуя, как комок обиды и несправедливости душит ее горло. Что она скажет сыну? Что ему отказали? Из-за его ранений, из-за того, что он, не щадя себя, защищал и их в том числе? «Нет, — решительно подумала она, вытирая украдкой слезу. — Скажу, что передумала. Скажу, что не пара она ему».
Дома она не стала рассказывать ничего. Сидела у окна, пила остывший чай и смотрела на дорогу.
— Мам… эт-то… ты? — хриплый голос сына заставил ее вздрогнуть.
— Я, сынок. Ничего, отдыхай. Я сама управлюсь.
— На… р-р-а-бботу… пойду.
— Рано еще, оправляйся сперва. Сейчас подвода приедет, на поле поеду. Ты лежи.
Но Иван не привык лежать без дела. Едва телега с женщинами, среди которых была и Марфа, скрылась за поворотом, он надел гимнастерку и твердой, хоть и неравномерной походкой направился к зданию правления колхоза.
Председатель, Тихон Игнатьевич, встретил его в своем кабинете, заваленном бумагами. Обнял, усадил, внимательно слушал сбивчивый, трудно выговариваемый рассказ о службе, о профессии шофера.
— Понимаю, Иван, все понимаю, — вздохнул председатель, поглаживая усы. — Руки золотые, голова светлая, да дело… Дело в ноге. Куда я тебя, друг, с такой хворобой? За баранку? А если в поле прихватит? Мужиков-то, сам знаешь, кот наплакал. Старики да инвалиды. Однорукий Борзов, безногий Сидоров… — он грустно улыбнулся. — Шутка, конечно, невеселая. Но как шофер — риск велик. А вот сторожевая вахта… Склад с зерном сторожить. Дело ответственное, спокойное. А там… глядишь, трактор наш замерший починим, механика из района пришлют… Тогда и поговорим.
Иван слушал, глядя на его губы, и в душе его клубилось противоречие. С одной стороны — обида, горькое чувство ненужности в полную силу. С другой — холодный разум подсказывал, что председатель прав. Он кивнул.
— Если готов, приходи к вечеру, все покажу, — протянул ему на прощание руку Тихон Игнатьевич.
Иван вышел на крыльцо и замер, подставив лицо солнцу. Свет был слепящим, теплым, он пронизывал веки красно-оранжевым маревом. В тишине, которая окружала его, как колпак, вдруг снова зазвучали отдаленные, но ясные голоса — не станичные, а те: лязг гусениц, свист шрапнели, крик товарища. Он встряхнул головой, стараясь отогнать наваждение. И в этот момент дверь за его спиной скрипнула.
— Здравствуйте, — прозвучал рядом мягкий, чистый, словно родниковый звон, голос.
Он обернулся, но увидел лишь мелькнувшую в дверях и скрывшуюся внутри стройную фигуру в простеньком ситцевом платье. Однако этот голос, этот короткий привет, отозвались в его глухоте странным эхом — не звуком, а скорее ощущением тепла.
— Сслы-шу… — прошептал он себе под нос с удивлением и надеждой.
Он уже собрался уходить, шагнув вниз по скрипучим ступеням, когда дверь снова открылась.
— Это вы… новый сторож? — та же девушка стояла перед ним, и солнце, играя в ее распущенных волосах, делало их похожими на нимб. Глаза, цвета летней речной волны, смотрели на него с открытым, дружелюбным любопытством.
— Угу, — кивнул Иван, и неожиданно для себя улыбнулся — не той, натянутой улыбкой, а по-настоящему.
— Вас Иван зовут? Я — Даша. Очень приятно. Председатель просил вас встретить вечером, но раз вы уже здесь…
Она улыбалась, и в этой улыбке было столько света, что, казалось, она могла бы разогнать любую, самую черную тучу.
— Даша, — сказал он вдруг, и слово это вышло без единой запинки, плавно и ясно. — Дашенька…
Девушка смутилась, слегка покраснела, но улыбка не сошла с ее лица.
— Хи… Странный вы, Иван. Пойдемте, я вам покажу, где амбар.
Они пошли по улице, сначала друг за другом, потом она сбавила шаг, и они поравнялись. Он старался идти ровнее, меньше волочить ногу, делая серьезное лицо. Она же, украдкой поглядывая на него, думала о том, как он изменился. Помнила она его — высокого, звонко смеющегося парня, который уходил на фронт. Теперь перед ней был другой человек — взрослый, израненный, молчаливый. Но в этом молчании, в этой сдержанной силе было что-то, что притягивало и завораживало.
— А вы… надолго к нам? Или, может, в город соберетесь? — спросила она, чтобы разрядить тишину.
— Север… Дальний Восток? — он сам удивился, как легко и четко сказал это. — Нет. Я здесь. Дома.
Он посмотрел вдаль, на бескрайние поля, сливающиеся с небом на горизонте. Пауза между ними снова повисла, но на этот раз она не была неловкой.
— А я почтальоном работаю, — заговорила Даша, чувствуя, как хочется ей рассказать ему о себе. — И на ферме помогаю, и с ребятишками младшими занимаюсь, когда матери в поле. Тяжело, да… но душа радуется, когда видишь, как все налаживается потихоньку.
Она замолчала, вспомнив вдруг то, о чем обычно старалась не думать при чужих.
— Папа мой… тоже не вернулся. — слова сорвались неожиданно, и она тут же опустила голову, боясь расплакаться.
Иван остановился как вкопанный. Он посмотрел на ее склоненную головку, на дрогнувшие плечи, и сердце его сжалось от знакомой, пронзительной боли. Он сделал шаг к ней, другой, и, не думая, не рассуждая, обнял. Крепко, по-братски, по-солдатски, желая защитить от всей боли этого мира. Девушка на мгновение замерла, потом вырвалась, отпрыгнув назад, вся алая от смущения.
— Да вы что! Увидят же! — она испуганно оглянулась. — Мама у меня… ой, и строгая же. Никаких вольностей не позволяет.
Она снова взглянула на него и поняла, что он не понял половины слов, только смотрит на нее с таким участием и добротой, что сердце ее екнуло.
— Показывайте… амбар, — с трудом, но все же выговорил он.
— Да, конечно, идемте! — оживилась она, снова превращаясь в деловитого проводника. — Вот он, самый крайний, за околицей.
И они пошли дальше, и между ними уже не было той невидимой стены, что разделяет чужих людей. Было тихое, зарождающееся понимание двух одиноких душ, нашедших друг в друге отзвук своей собственной боли и надежды.
А в это время на бескрайнем колхозном поле, под палящим, почти белым от зноя солнцем, медленно, как муравьи, двигались фигуры. Женщины. Они пололи свеклу, их спины, покрытые темными, мокрыми от пота пятнами, сгибались и разгибались в немом, изнурительном ритме. Среди них была и Марфа. Она выпрямилась, оперлась на тяпку, глядя на безоблачное, выцветшее небо.
— Ни ветерка, ни облачка… Дождя не видать, — прошептала она, вытирая лоб.
— Чего задумалась? Не дурно ли? — окликнула ее сзади подруга, Прасковья, вдова, потерявшая на войне мужа и всех троих сыновей.
— Нет… о сыне думаю.
— Живой — и слава тебе, Господи. Чего думать-то? — в голосе Прасковьи прозвучала не зависть, а горькая, выстраданная покорность судьбе. У нее-то не осталось никого.
Они снова наклонились, и только стук тяпок да прерывистое дыхание нарушали тишину. Мысли Прасковья витали далеко — в сорок первом, когда пришли первые похоронки, в сорок втором, когда не стало мужа. Шесть похоронок на один дом. И ни одного внука, чтобы старость скрасить. Один шестнадцатилетний Лёнька, самый младший, сорванец, сбежал на фронт тайком, не спросившись… Пропал, как и все.
— Кончай, бабы! На подводу! — раздался хриплый окрик старосты, деда Митрия.
Женщины, с облегчением выпрямляя затекшие спины, потянулись к дороге, где ждала телега с усталой, понурой лошадью. Усевшись на жесткие дощатые борта, они молчали, покачиваясь в такт шагам. И тогда Прасковья, глядя на уходящее за горизонт поле, тихо, чуть срывающимся голосом запела. Сперва одна, потом к ней присоединилась другая, третья. И скоро над степной дорогой поплыла старая, довоенная песня о любви, о разлуке, о казачьей доле. Голоса у женщин были сорванные, некрасивые, но в них была такая глубина непролитых слез, такая сила не сломленной жизни, что мороз пробегал по коже. Лошадь шла, поводя ушами, словно прислушиваясь к этому гимну стойкости.
— Ох… — вдруг вырвалось у Прасковьи, и она согнулась, схватившись за грудь.
— Пашенька! Что с тобой? — засуетились вокруг нее подруги. — Водицы!
— Ничего… прошло… — она выпрямилась, бледная, но пытаясь улыбнуться. — Сердце… пошаливает.
— К фельдшеру надо, — строго сказала Марфа. — Молодая еще, чтоб с сердцем маяться.
— Тетя Паша! Тетя Паша-а! — откуда-то с дороги донесся отчаянный, звенящий крик.
Все обернулись. К телеге, спотыкаясь и размахивая руками, бежала та самая Ленка Сорока, соседская девчонка, вестница всех станичных новостей.
— Тетя Паша! Ты только не пугайся! — она, задыхаясь, ухватилась за борт телеги. — Лёнька… твой Лёнька… вернулся! Дома! Он дома, тетя Паша!
Наступила мертвая тишина. Прасковья смотрела на девушку, не понимая, не веря. Потом губы ее задрожали, в глазах, сухих и выгоревших от горя, вспыхнула крошечная, почти невероятная искорка.
— Лёнька? Мой Лёнька? Живой? Ты не обманываешь, Ленка?
— Живой, тетя! Живой! Идет к тебе!
И тогда с лиц всех женщин, смотревших на Прасковью, на ее преображенное, помолодевшее вдруг лицо, словно упала маска усталости и горя. И в их глазах, вместе со слезами за нее, за ее чудо, отразилась общая, тихая, непобедимая надежда. Потому что если вернулся один, самый младший, за которым уже и не ждали… Значит, жизнь, вопреки всему, продолжается. Значит, война действительно отступила, оставив на порогах не только похоронки, но и такие вот, невозможные, выстраданные чудеса.
Тихон Игнатьевич оказался прав — механик из района так и не приехал. Но у амбара, где хранилось колхозное зерно — золото, добытое потом и кровью женщин и стариков, теперь всегда горел ночью огонек. Иван нес свою вахту с той же солдатской добросовестностью, с какой держал оборону. А днем… днем он все чаще находил причины зайти в правление, или «случайно» встречал на дороге почтальоншу Дашу, которая всегда несла в своей сумке не только письма и газеты, но и теплое, ободряющее слово, и терпеливо повторяла фразы, когда он не понимал, и училась читать его короткие, лаконичные записки.
Они почти не говорили. Говорили их глаза, их случайные, легкие прикосновения при передаче карандаша или газеты, их долгие, молчаливые прогулки к реке в конце дня. Она рассказывала ему о станице, о людях, о планах, и он, глядя на ее губы, учился снова слышать — не ушами, а сердцем. Она видела, как он потихоньку меняется: плечи расправляются, в глазах появляется не только боль, но и интерес к жизни, к завтрашнему дню. А однажды, когда они сидели на пригорке над рекой, и солнце садилось, окрашивая воду в багрянец, он взял ее руку в свою — большую, шершавую, исцарапанную — и просто подержал. И этого было достаточно. Достаточно для понимания всего.
Марфа, наблюдая со стороны, уже не спешила со сватовством. Она видела, как сын оживает, как в доме, помимо ее заботы, появляется еще одно, новое, живое тепло. И как-то вечером, когда Даша, раскрасневшаяся и счастливая, убежала домой, а Иван стоял на крыльце, провожая ее взглядом, Марфа подошла к нему и положила руку на его плечо.
— Хорошая девка. Сердечная. Не like ее мать. В тебе душу видит, а не раны.
Иван обернулся, посмотрел на мать, и в его взгляде она прочитала то, о чем он никогда бы не смог сказать вслух. Благодарность. Покой. И ту самую, только что обретенную надежду.
— Угу, — хрипло сказал он и обнял ее, свою маленькую, несгибаемую мать, выстоявшую все.
И под тихим, уже по-осеннему глубоким небом станицы, где в каждой хате жила своя боль и своя, маленькая или большая, радость, начиналась новая жизнь. Негромкая, трудная, исцеляющая. Жизнь, в которой находилось место и для памяти о тех, кто не вернулся, и для тихого подвига тех, кто вернулся, чтобы заново учиться жить, любить и быть счастливым. Жизнь, которая, как и широкая, неторопливая река, обходя преграды и раны, все равно несла свои воды вперед — к новым берегам, к новым рассветам.
