1926 год. Они выгнали ее из села с нагулянным пузом. Отдала свою глупость женатому индюку, а он украл дитя и подарил своей жене, но судьба смеётся последней — теперь она умоляет забрать
Последние огни свадебного гулянья дрожали в сизой вечерней мгле, подобно пойманным в сети светлячкам. С холма, где стоял её дом, Лидия видела, как медленно гаснут факелы и разъезжаются подводы, увозя уставшее, хмельное веселье. А она всё стояла у окна, прижав ладонь к холодному стеклу, и беззвучные слёзы жгли её щёки солью бесповоротного отчаяния. Внизу, в избе брата Никифора, ещё плясали, и доносились обрывки гармони, и звенел раскатистый смех её подруги Марины — счастливой, сияющей, увенчанной брачным венцом. У Лидии же никогда не будет ни венца из васильков и лент, ни белого платья, сшитого загодя, ни долгих песен-благословений. Всё кончено, всё погублено её собственной глупостью, слепотой, доверчивостью, что теперь казались ей ужасным, непростительным бесстыдством.
— Лидка, милая, что ж ты тут одна? — внезапно возникла в дверях сама Марина, ещё в подвенечном уборе, с чуть растрёпанными от танцев косами. Щёки её горели румянцем, глаза сияли глубоким, тёплым счастьем. — Все гости на улице, а ты тут плачешь? Иди к нам!
— От радости плачу, за тебя, — вытерла Лидия лицо уголком передника, силясь улыбнуться. — Красавица ты нынче, словно маков цвет посреди поля.
Невеста мягко взяла её руки в свои, тёплые от праздничной суеты. Пальцы Лидии были ледяными. Не раздумывая, Марина сняла с головы свой венок — сплетённый из полевых цветов, барвинка и незабудок — и водрузила его на тёмные волосы подруги.
— Вот, носи. Очень к лицу идёт. Ничего, подруженька моя сердечная, скоро и на твоей свадьбе зазвенят стаканы. Всё устроится. Может, дела его задержали, работа новая, хлопотная… Он ведь человек серьёзный, — прошептала Марина, и в её голосе звенела непоколебимая, наивная вера.
Лидия лишь покачала головой, не в силах вымолвить слова. Нет, не устроится. Она не сказала Марине правды ни перед свадьбой, ни сейчас, не желая омрачать этот единственный, сияющий день. Пусть подруга остаётся в своём сверкающем мире, где любовь — это законный союз, крёстный ход вокруг аналоя и общая судьба.
Когда молодые — Марина и её супруг Тихон — скрылись в горнице, где для них приготовили брачное ложе на пуховиках из свежего сена, Лидия тихо покинула праздник. Родители и старший брат Глеб остались допевать застольные песни, а она пошла по тёмной улице к родному порогу, ощущая, как венок на голове кажется неподъёмной короной из чужих надежд.
Дома было тихо и пусто. Младшие сестрёнки-двойняшки, Ульяна и Фекла, десяти лет от роду, спали, уткнувшись носом в подушки, усталые от дня, проведённого в играх. Они не видели слёз старшей сестры, не слышали, как та, свернувшись на холодной лежанке печи, заглушала рыдания в складках одеяла. Лидия оставила окно распахнутым — ветер доносил уже редкие, пьяные голоса, — чтобы услышать возвращение родных. Но в эту ночь она была одна наедине со своей бедой, и стены старого дома, обычно такие уютные, казались стенами тюрьмы.
Всего месяц назад она ещё парила в облаках, жила словно в сладком, навеянном летним зноем сне. Она просыпалась с мыслью о нём, засыпала, повторяя его нежные слова. Теперь же пробуждение было горьким и беспощадным, как удар наточенной косы по молодой траве.
Всё началось три месяца назад, когда в их село по распределению прибыл Виктор. Высокий, статный, с пронзительным взглядом серых глаз и уверенностью в каждом жесте, он временно возглавил местный исполком, замещая прежнего председателя, попавшего под следствие. Мир Лидии, ограниченный околицей, огородами да поездками на ярмарку, вдруг наполнился новыми смыслами. Он говорил о книгах, о грандиозных стройках, о будущем, которое они, молодые, будут строить вместе. Для девушки, с трудом одолевшей грамоту в церковно-приходской школе, он казался посланцем иного, волшебного мира.
Они встречались тайно. Лидия боялась отца, Степана Игнатьевича, который новое начальство не жаловал, называя за глаза «писарями да щелкопёрами». А Виктор лишь отмахивался: «Вот утвердят меня на постоянной должности, тогда и приду к твоему батьке как полагается, с чистой совестью и серьёзными намерениями». Она верила. Верила и тогда, когда он на пару дней исчезал в город, ссылаясь на больную матушку. «Как поправится — сразу же познакомлю», — обещал он, и Лидия уже мысленно примеряла роль заботливой невестки.
А потом вернулся оправданный прежний председатель, Кузьма Фаддеевич, и Виктор бесследно исчез, будто его и не было. Ни письма, ни намёка, ни единого слова на прощанье. А спустя несколько недель Лидия с ужасом осознала, что носит под сердцем его дитя. Мир съёжился до размеров липкого, всепоглощающего страха. Она представляла, как отец, узнав, выгонит её из дому, как на воротах появится позорная метка дёгтя, как шепотки соседок будут преследовать её до конца дней.
Не выдержав неизвестности, она отправилась в исполком.
— Кузьма Фаддеевич, а Виктор Анатольевич когда вернётся?
Старый председатель, коренастый, седой, посмотрел на неё поверх очков.
— А на кой ляд ему тут? Работал, поколе меня не было. Дело закрыто, я на месте. Ты что, по нём тоскуешь?
— Да так… Рубаху обещал привезти, ткань для пошива. Хотел сшить, да всё жду, — соврала Лидия, чувствуя, как горит лицо.
— Рубаху? — Кузьма Фаддеевич хмыкнул. — В городе, поди, не хуже нашего сошьют. Или супруга его, мастерица, говорят, золотые руки.
Словно ледяная вода хлынула за ворот. Лидия застыла, не в силах пошевельнуться.
— Супруга? Он женат?
— А как же? На руководящие-то места семейных предпочитают ставить. Ты разве не знала? Он каждые две недели домой наведывался. Жена, слышь, в положении была, вот-вот родить должна.
— Как… родить? — выдохнула она.
— Ну, обычным делом, — председатель покачал головой, и в его взгляде мелькнуло понимание и жалость. — Ох, девонька, видать, не в рубахе дело.
— В рубахе, Кузьма Фаддеевич, — упрямо прошептала она. — Только… батьке моему ничего не сказывайте. Заругает. Коли Виктор Анатольевич не вернётся, так и нехай не знает.
— Молчок, — пообещал старик. — А ты, Лидка, того… К Федотке моему присмотрись. Парень хоть куда.
— Присматривалась, — горько улыбнулась она. — Да Любка его уже облюбовала, вместе гуляют.
— Ну, будет и на твоей улице праздник. Ступай, дела не ждут.
Она вышла, но не домой, а к реке. Вода катила тёмные, тяжёлые волны, манила тишиной и забвением. Но сил шагнуть в холодную пучину не хватило. Вместо этого Лидия побрела вдоль берега к лесу, а через лес — в соседнюю деревню, к знахарке Надежде Фоминишне.
Старуха выслушала её, крестясь и охая.
— С ума сошла, дитятко! Грех тяжкий! Не дам я тебе зелья пагубного. Дитя — дар Божий, какой бы путь его ни привёл.
— Дар от греха моего и слепоты! Батька на свет меня выгонит! Где жить? Что делать?
— А думать надо было раньше головой, а не сердцем одним, — строго сказала знахарка. — Ко мне бабы из города ездят — от бесплодия травки просят, а ты от дитяти отрекаешься. Не знаю я таких снадобий, и знать не хочу!
— Ладно, — в отчаянии махнула рукой Лидия. — Сама как-нибудь.
— В бане выпариться решила? Пробуй. Только душу свою не надейся очистить этим.
Выпаривание не помогло. Живот рос, безжалостный и явный. Отец всё чаще за обедом рассказывал истории о девках, опозоривших семью, и клялся, что его дочь на такое неспособна. Мать, суровая и молчаливая, лишь вздыхала. Брат Глеб смотрел на сестру исподлобья, и в его взгляде читалось непонимание и гнев. Лидия жила в постоянном ожидании развязки.
После свадьбы Марины она не выдержала и открылась подруге.
— Значит, не моим он был. Общий. Только его законная и не ведает, какая у них любовь на двоих вышла. Счастливая, под крылом мужа, ребёнка ждёт. А я — дура доверчивая, поверившая в сказку.
— Тише, всё устроим, — шептала Марина, обнимая её. — Помнишь, тётка моя, Гликерия, в городе живёт? На свадьбе была, в голубом платье с кружевами?
— Помню, — кивнула Лидия.
— Добрая она, детей Бог не дал, мужа на войне потеряла. Сейчас одна в домике, швеёй работает. Как раз помощницу ищет. Ты мастерица, справишься. Я записку дам. Если что… примет она тебя, не сомневайся.
План этот казался невероятным, но иного выхода не было. Когда правда открылась, Степан Игнатьевич не стал кричать. Молча вошёл в горницу, сгрёб немудрёные пожитки дочери в холщовый мешок и выставил его в сени.
— Андрей, куда ж она? — попыталась вступиться мать.
— Туда, куда сама дорогу протоптала. К отцу ребёнка.
— Женат он, сам слышал!
— Значит, на двоих хватит. Мне позор такой под крышей не нужен. Подумай о сыне, о младших дочерях. Кто их замуж возьмёт, коли тут такое?
— Батя, мне некуда… — простонала Лидия.
— К своему Виктору иди. Наворотил — пусть расхлёбывает. Взрослая — вот и отвечай.
Подруга не отказала. Взяв смятый листок с адресом, Лидия покинула село навсегда.
Гликерия встретила её на пороге своего аккуратного домика с резными наличниками. Женщина лет сорока, с умными, пронзительными глазами и строгой причёской.
— Здравствуй. Узнаю — подруга Маринки. Какими судьбами?
— Записка к вам, — прошептала Лидия, протягивая бумажку.
Гликерия быстро прочла, потом долго смотрела на девушку, на её скрываемый под широкой кофтой стан.
— Помощница нужна, верно. Да умеешь ли на машинке?
— Вручную шила, вышивать умею. Машинку… научусь.
— А отчего из дому ушла? Муж где?
— Батька выгнал. Ребёнка нагуляла, — выдавила из себя Лидия, ожидая гневной отповеди.
Но Гликерия лишь взяла мешок и кивнула на дверь.
— Заходи. Поняла, зачем Маринка тебя ко мне направила. Лени не потерплю. Жить будешь в задней комнате, работать — с утра до вечера. Ко мне клиентки серьёзные ходят, жёны ответственных работников. Знать не должны о твоей истории. Скажешь — овдовела, дальняя родня мне. Всё ясно?
Так началась новая жизнь. Тяжёлая, но честная. Лидия быстро освоила швейную машинку, её вышивки стали украшением заказов. Гликерия, хоть и держалась строго, оказалась справедливой и по-своему заботливой. Она прятала от глаз купленную заранее люльку и пелёнки, когда стало ясно, что надежды нет.
Однажды в дом вошла заказчица — изящная, с печальными голубыми глазами, Варвара Семёновна.
— Гликерия, дорогая, нужно платье. Для приёма.
Их взгляд с Лидией встретился, и в нём промелькнуло что-то неуловимое, будто тень от пролетевшей птицы. Платье сшили из голубого шёлка. Когда за ним пришёл муж заказчицы, мир Лидии рухнул во второй раз.
В дверях стоял Виктор.
— Платье готово? — начал он и замолчал, увидев её. Лицо его побелело. — Ты… что ты здесь делаешь?
— Живу, — тихо ответила Лидия, инстинктивно прикрыв живот рукой.
— Это… моё? — глухо спросил он, не глядя ей в глаза.
— Твоё. Твоя жена, Варвара Семёновна… она потеряла ребёнка?
Он дёрнулся, глаза забегали.
— Молчи. Слышишь? Ни слова никому. Буду помогать — деньгами, чем смогу. Но если проболтаешьсь…
Он схватил свёрток и исчез, оставив после себя тяжёлый, трусливый холод.
На следующий день пришёл молодой паренёк с корзиной провизии и отрезами ситца.
«На пелёнки», — сухо прокомментировала Гликерия. Лидия молчала. Он был готов платить за молчание, но не за сына.
Роды были тяжёлыми. Когда сознание вернулось, вокруг царила непривычная тишина. Лидия почувствовала пустоту — не только в животе, но во всём существе.
— Где мой сын? — хрипло спросила она у санитарки.
Та отвернулась, смахивая слезу.
— Не выжил, милая. Так бывает. Не смотри, не береди…
Боль была такой острой, что мир померк. Укол унёс её в беспамятство, а когда она очнулась в комнате у Гликерии, то поняла — даже эта, горькая, нежеланная часть её жизни отнята. Бесплодная пустыня тоски раскинулась впереди.
Она хотела вернуться в село, но Гликерия остановила её.
— Останешься. Ты мне нужна. А там… там тебя уже нет.
Так и случилось. На свадьбе брата отец не разговаривал с ней, мать плакала украдкой. Дом стал чужим. Лидия вернулась в город, к своей швейной машинке, к тихой, размеренной жизни, где каждый стежок был шагом вперёд по дороге покорного забвения.
1937 год.
Жизнь наладилась. Голодные тридцатые остались позади. Лидия вышла замуж за заводского токаря, Мирона, честного, молчаливого человека, который принял её прошлое без упрёков. Родилась дочь, Наденька. С Гликерией они теперь работали как равные партнёры. Казалось, шрамы прошлого зарубцевались.
Но однажды, морозным декабрьским вечером, Гликерия ворвалась к ним в дом, запыхавшаяся, с расширенными от ужаса глазами.
— Лида, идём скорей! К мне… Варвара Семёновна пришла.
Холодный ком сжался под сердцем. Та самая женщина. Законная жена.
Во дворе дома Гликерии, под голыми ветвями старой яблони, стоял мальчик лет десяти. Рядом, бледная как снег, — Варвара Семёновна. В её изящных чертах читалось отчаяние, граничащее с помешательством.
— Оставьте нас, — попросила она Гликерию, и та, кивнув, увела мальчика в дом.
— Я знаю всё, — начала Варвара Семёновна без предисловий. — Знаю про Камышовку, про вас. Я пришла не за упрёками.
— Чего же вы хотите? — спросила Лидия, и голос её звучал ровно, будто речь шла о чужой истории.
— Муж арестован. Как жена изменника Родины, я следую за ним. Не хочу, чтобы Платон попал в детдом.
— Вы с ума сошли! — Лидия отшатнулась. — Вырастили сына моего, украли его у меня, а теперь хотите, чтобы я его приютила?
— Он ваш сын, Лидия.
Воздух перестал поступать в лёгкие. Земля поплыла под ногами.
— Мой сын умер, — прошептала она. — Вы… как вы смеете?
— Он не умер. Виктор подговорил врачей. Сказал мне, что вы скончались в родах, а ребёнка некому взять. Я… я так хотела ребёнка. Я любила его, как родного. Узнала правду только сейчас, на последнем свидании. Он всё рассказал.
Лидия смотрела на мальчика в окне. Высокий, худощавый, с тёмными, как у неё, волосами и серьёзным взглядом. В нём не было ничего от того самодовольного красавца, только её собственная, забытая боль и чужое, изломанное детство.
— Зачем вы мне это говорите? Чтобы я пожалела вас?
— Чтобы вы спасли его. Он ни в чём не виноват.
Эпилог. 1938 год.
Снежная дорога в Камышовку казалась Лидии дорогой в прошлое, которое наконец обретало целостность. Рядом сидел Мирон, твёрдо державший вожжи, на коленях у Лидии дремала Надя, а напротив, прижавшись к холодному окошку повозки, смотрел на мелькающие поля её сын. Платон. Его имя теперь обрело плоть, голос, тёплую ладонь.
Отец, Степан Игнатьевич, встретил их на крыльце. Постаревший, с ещё более жёсткими складками у рта, он молча осмотрел прибывших. Взгляд его задержался на мальчике.
— Это кто ж будет? — спросил он наконец.
— Внук ваш, Степан, — громко, так, что слышали все соседи, сказала Лидия. — Платон. Мой сын.
Наступила тишина, которую разрезал лишь далёкий крик вороны. Потом старик медленно спустился со ступенек, подошёл к мальчику и протянул свою корявую, иссечённую морщинами и трудом руку.
— Здорово, внучок. Добро пожаловать домой.
Мальчик, поражённый, пожал протянутую ладонь. А затем Степан Игнатьевич обернулся к дочери, и в его глазах, сухих и колючих, будто проступила влага, растопившая лёд долгих лет.
— Прости, дочь. Нехорошо я тогда… не по-отцовски.
Он обнял её, и в этом объятии была вся горечь утраченных лет, и боль, и трудное, выстраданное прощение.
Война заберёт брата Глеба, оставив в семейном альбоме пожелтевшую фотографию. Но Мирон и Степан Игнатьевич вернутся, седые, израненные, но живые. Платон будет каждое лето приезжать в Камышовку, научится косить и сеять, а вечерами слушать бесконечные истории деда. Гликерия доживёт свои дни с племянницей Мариной и её детьми, в доме, где всегда пахнет свежим полотном и сушёными травами.
А в доме Лидии и Мирона в 1947 году зазвучит ещё один детский смех — родится сын, Трофим. И Лидия, садясь долгими вечерами за вышивку приданого для Нади или починку рубахи Платону, будет смотреть на узоры, рождающиеся под её пальцами. Они уже не казались ей случайным переплетением нитей. Каждый стежок, каждая петля теперь складывались в единую, сложную, прекрасную картину. Картину её жизни, где горькие тёмные нити страха и предательства были неотделимы от ярких, солнечных — любви, верности, материнства и этого тихого, прочного счастья, которое не приходит готовым, а вышивается день за днём, с терпением и надеждой, вплоть до самого края.
