Она спрятала письмо, убив чужое детство, но судьба ответила ей дымом и пустым чемоданом у подъезда. А потом пришло время платить по векселю, выписанному её же совестью. И расплата оказалась не проклятием, а плачущей девочкой с её же разбитым сердцем в руках
Солнце, уставшее за долгий летний день, медленно сползало к зубчатому горизонту, окрашивая купола церкви в медовые, а затем и в багряные тона. Тени от старых лип, окружавших храм, вытягивались до невозможности, превращаясь в длинные, синие пальцы, которые уже почти касались крылечка. Служба закончилась, последние возгласы молитв растаяли в прохладном вечернем воздухе, напоенном ароматом скошенной травы и нагретого за день камня. Молодой священник, отец Виктор, вышел на паперть, сопровождаемый небольшой группой прихожан. Они, не спеша расходясь, задавали ему тихие, житейские вопросы, просили благословения или совета в мелких, но таких важных для них скорбях. Он отвечал мягко, но усталость, тяжёлым плащом, лежала на его плечах.
Наконец, церковный двор опустел. Отец Виктор вздохнул и присел на старую, посеревшую от времени скамью под раскидистой рябиной. Дерево было могучим, его ветви, отягощённые уже наливающимися оранжевыми гроздьями, создавали островок глубокой, умиротворяющей тени. Он закрыл глаза на мгновение, слушая, как где-то высоко в ветвях щебетала последняя перед ночью птица.
Чуть поодаль, у самого края церковной ограды, уже почти в сумерках, стояла женщина. Её фигура казалась застывшей, слившейся с тёмным стволом старой берёзы. Она наблюдала за священником, и в её неподвижности была такая напряжённая мука, такая тихая агония нерешительности, что, казалось, воздух вокруг неё вибрировал от беззвучного крика. Её руки, сжатые перед собой, дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью, и даже с расстояния можно было почувствовать, как учащённо бьётся её сердце под скромным синим платьем. Это был уже не первый её визит к храму в этот час. И каждый раз она уходила, так и не сделав шага, унося с собой невысказанное, которое с каждым днём давило на грудь всё тяжелее, лишало сна, застилало глаза горькой пеленой. Но сегодня она чувствовала — чаша переполнилась. Носить этот груз дальше в одиночку было смерти подобно. Нужно было излить его, услышать не только прощение, но и правду о самой себе, найти хоть намёк на то, как дышать дальше, с этим шрамом на совести.
Отец Виктор почувствовал на себе этот пристальный, тоскующий взгляд. Он открыл глаза и встретился с её глазами. Он вздрогнул внутренне — в них была такая бездонная, детская потерянность, такое смятение заблудшей души, что его собственная усталость мгновенно отступила, уступив место настороженному вниманию.
— Вы ко мне? Вы что-то хотели? — его голос прозвучал тише, чем обычно, почти шёпотом, чтобы не спугнуть.
Женщина вздрогнула, словно её окликнули во сне. Сделала несколько неуверенных шагов вперёд. Тень от рябины коснулась её лица.
— Я… Я поговорить, — голос её был хриплым, словно давно не звучавшим. — У вас есть немного времени, батюшка? Мне нужно… Мне необходимо выговориться, рассказать… — каждое слово давалось ей с мучительным усилием, будто она вытаскивала из себя раскалённые угли.
— Может, вам прийти завтра на исповедь? Таинство поможет облегчить душу, — предложил он, следуя привычному пути.
— Нет, простите… — она нервно сжала в руках небольшой, уже истрёпанный носовой платок. — Я просто хочу рассказать всё кому-нибудь, как человек человеку. Спросить совета, что мне дальше делать и как дышать с этим… с этим грехом, который не отпускает меня ни днем, ни ночью. А на исповеди… Там много людей, я не решусь вот так, зная, что кто-то может услышать, что я отнимаю чужое время.
— Никто не слышит, все стоят в стороне, — мягко возразил отец Виктор.
— Я боюсь, что людям будет сложно ждать, пока я исповедаюсь. Это длинная история. Очень длинная.
Он собирался настоять, предложить снова прийти завтра, но вдруг с абсолютной ясностью увидел: если он откажет сейчас, завтра этой женщины здесь не будет. Она уйдёт, и её ноша, этот «пока неведомый ему грех», окончательно раздавит её. В её глазах читалась последняя черта.
— Присаживайтесь, — он ладонью похлопал по прохладному дереву скамьи рядом с собой. — Расскажите про свою печаль. Что мучает вас?
Женщина, будто подкошенная, опустилась на скамью, держась на почтительном расстоянии.
— Дело давнее, отец Виктор. Вас ведь так зовут?
— Верно, — кивнул он.
— А меня Лидия. Простите, я даже не спросила — есть ли у вас время свободное? Я понимаю, вы устали…
— Найдётся. Рассказывайте. Я слушаю.
Она сделала глубокий, прерывистый вдох, словно готовясь нырнуть в пучину.
— Так вот, случилось это… восемь лет назад. Нет, — она замерла, её взгляд ушёл куда-то внутрь, вглубь лет. — Раньше. Девятнадцать лет уж прошло. Сейчас ей, должно быть, уже восемнадцать.
— Кому — ей? — очень мягко, почти нежно, спросил священник.
— Дочери моего мужа, — выдохнула она, тряхнув головой, будто сбрасывая с себя невидимые оковы. — Внебрачная она дочка. Дело в том, что у нас с Николаем не было детей, не получалось. И, будучи молодыми, мы часто ссорились. Не только из-за этого, а по разному поводу, по пустякам в том числе. Жизнь была тяжёлой, деньги считали каждую копейку… И вот однажды, после очередной ссоры, он уехал в командировку… Это был девяносто шестой год. Отсутствовал Коля две недели. А когда вернулся, то я вдруг поняла, что глядит мой муженёк на меня виновато, будто начудил что-то. А потом узнала — шашни он завел в той командировке, служебный роман, так сказать. Скандалище ему устроила, а Николай прощение вымаливал. Ну а куда деваться, любила я его, вот и простила. Только условием было — сменить место работы. Вы молодой ещё, отец Виктор, и можете не помнить те лихие года, когда зарплаты не платили. Он в строительной конторе трудился, крупная она была, прибыльная и получку не задерживали. Но тем не менее, настояла я, и ушёл он оттуда, чтобы, значит, командировок больше не было. Влезли в долги и занялись продажей рыбы. Ох, всего и не рассказать, как выплывали, ночи не спали, руки до локтей в ледяной воде… да вам это и не нужно.
Она умолкла, глядя на свои руки, будто видя на них невидимые шрамы.
— О той интрижке мы больше никогда не вспоминали — ни он ни словом не обмолвился, ни я. Жизнь потекла дальше, магазин стал на ноги, появился достаток, а пустота внутри… она как-то притупилась, стала привычной. И вдруг… Восемь лет назад в почтовом ящике нахожу письмо с неизвестного адреса. Город Челябинск. Сперва я ничего не поняла — письмо на имя мужа, подписанное женским почерком. И, уже войдя в квартиру, я собралась сказать мужу про письмо, как вдруг вспомнила девяносто шестой год, командировку в Челябинск. И я не отдала конверт, промолчала. Вместо этого я вышла из дома и направилась в сквер. Меня такая ревность обуяла, да ещё и со злостью вместе, чёрной, едкой. Вдруг они переписываются до сих пор? Сердце колотилось так, что в висках стучало. Разорвала конверт, а там письмо… Господи, я и сейчас помню чуть ли не каждую строчку, назубок выучила. Писала подруга той женщины. Она в том письме рассказывала, что Ирина, так звали мимолётное увлечение Николая, болеет, и что ей остались считанные дни. Женщина писала, что Ирина родила от моего мужа дочь, а ничего не говорила, потому что знала — он женат и раз не ушёл из семьи сразу, значит выбор свой сделал. Ирина растила девочку самостоятельно, и так бы ничего никто не узнал, но сейчас она на смертном ложе. У девочки никого не останется, поэтому она просит Николая приехать и забрать её, чтобы та не попала в детский дом.
Лидия замолчала, её голос сорвался на самой высокой ноте. Слёзы, наконец, пробили плотину и беззвучно потекли по щекам, оставляя блестящие дорожки в лучах угасающего солнца.
— Вера, которая прислала это письмо, так же приложила фотографию девочки с подписью: «Это ваша дочь Катя. Ей 10 лет.» Господи, отец Виктор… она так поразительно была похожа на мужа в молодости! Те же ямочки на щеках, тот же упрямый взгляд…
— И что же вы сделали? — спросил батюшка, и в его голосе уже не было вопроса, лишь тихое подтверждение догадки. Он поёжился, предчувствуя ответ, но всё же проговорил: — Вы промолчали, или всё же сказали мужу?
— Не сказала, — прошептала она, мотая головой, и слёзы хлынули с новой силой. — Да ещё и страшный поступок совершила. Я написала обратное письмо по этому адресу. Выводила на бумаге слово за словом, что это ложь, что Николай не может иметь детей, и чтобы нас более не беспокоили. Я сама себе казалась в тот момент чудовищем, но рука будто не моя выводила эти чёрные буквы.
— А он и правда не мог иметь детей? — тихо, без осуждения, спросил отец Виктор.
— Это я бесплодна, — так же тихо, стыдливо, ответила Лидия. — Я отправила то письмо, затем порвала послание от Веры и фотографию девочки. В какой же ад я свою жизнь превратила! Бегала к почтовому ящику года два, боясь, что правда выйдет наружу. Тряслась каждый раз, когда муж сам вытаскивал корреспонденцию. Меня мучили угрызения совести, но я не могла признаться мужу. Во-первых, сразу бы вскрылось, что я перехватила письмо. А во-вторых… У нас с мужем магазин рыбный в самом центре города, мы жили в достатке, а тут эта девчонка. Я не хотела, чтобы дочь любовницы становилась нашей наследницей. Я лучше бы племяннику всё передала. Ужасная я женщина, так? — она посмотрела на него впервые за весь рассказ прямо, ища в его глазах подтверждения своему приговору.
— Почему сейчас вдруг вас стала мучить совесть? — не отвечая на её вопрос, задал свой отец Виктор.
— Она меня и раньше мучила, отец. Но я старалась не думать об этом, убеждала себя, что не стоило той Ирине крутить любовь с женатым и тем более, рожать от него. Я в душе и Николая наказывала за это. Хотя кто я такая? Я не Господь Бог, чтобы кару выбирать.
Она вытерла лицо платком, вздохнула сдавленно.
— Муж умер полгода назад. Сердце. Внезапно, за обедом. После его смерти я по-другому стала на всё смотреть. Оказалось, моему племяннику не нужен мой небольшой бизнес, ему нужны мои деньги, которые я ему всегда подкидывала. Я поняла, что если и меня не станет, то магазин, в который много лет вкладывали душу, просто уйдёт за копейки. К тому же наша квартира опустела, стала похожа на красивую, но безжизненную ловушку. Стало тоскливо и тошно, хоть волком вой. Мне вдруг стала приходить в голову мысль — а если бы я тогда сказала мужу правду про письмо, как бы сложилась наша жизнь? А вдруг я бы полюбила ту девочку, стала бы ей матерью. Нет, конечно, настоящую бы не заменила, но подарила бы нерастраченную любовь и ласку, которые копились во мне все эти годы. И чем больше я об этом думала, тем хуже мне становилось. Я вдруг впервые захотела её увидеть, просто узнать, жива ли она, как сложилась её судьба. А тут недавно по телевизору смотрела фильм про детский дом и такой страх в душе поселился — а вдруг и её годы, проведенные в нём, были ужасными? А потом мне начал сниться Николай. Он с таким безмолвным укором смотрит на меня во сне, что я просыпаюсь и мне сложно дышать, будто грудь сдавили тисками. После таких снов я долго уснуть не могу, думаю обо всём до боли в голове. Мне кажется, что я скоро сойду с ума. Я не могу больше.
Её слова повисли в воздухе, смешавшись с вечерним сумраком. Отец Виктор сидел молча, обдумывая услышанное. Затем он поднялся.
— Подождите здесь пару минут.
Он направился к свечному ларьку у входа в храм. Вернулся с маленькой, потрёпанной книжечкой — «Пособие для готовящихся к исповеди».
— Приходите завтра на вечернюю службу, после которой будет Исповедь. Вы расскажите о всех своих грехах, а не только об одном. Но вкратце, по сути. Перед этим вы весь день не должны есть мясо и скоромную пищу, только поститься. Вообще, положено готовиться несколько дней, но… — он махнул рукой, словно сметая формальности. — Сейчас важно начало. Хватит и одного дня. Готовясь к вечерней службе, почитайте три канона, я отмечу сейчас какие. А после исповеди на следующее утро придёте на Причастие. Только учтите, что оно происходит натощак.
— Я поняла вас, батюшка, — она почтительно взяла книжечку, прижала её к груди, словно это был якорь спасения.
— Но ведь вы понимаете, — продолжал он, глядя на неё с нежной строгостью, — что вам ненамного легче станет лишь от слов. Чтобы облегчить душу по-настоящему, вы должны хотя бы попытаться всё исправить, покаяться не только перед Богом, но и перед этой девушкой, если это возможно. Попросить у неё прощения.
— А если она не простит? — голос Лидии снова стал тонким, испуганным.
— Самое главное — вам сделать этот шаг. Искренне, со смирением. Остальное… не в нашей власти. Идите, дочь моя. Жду вас завтра.
Лидия, слегка склонив голову, поцеловала протянутую руку священника, встала и медленно пошла прочь, растворяясь в сгущающихся сумерках. Отец Виктор смотрел ей вслед, а затем поднял глаза на рябину. Одна ярко-алая гроздь, освещённая последним лучом, казалось, пылала в синеве наступающей ночи.
Она сделала всё в точности, как велел отец Виктор. День прошёл в строгом посте, в чтении молитв, которые сначала казались чужими, а потом начали обретать странный, успокаивающий смысл. Она выстояла долгую вечернюю службу, и когда настало время исповеди, её колени дрожали, подкашиваясь. Но она подошла к аналою, склонила голову и тихим, но чётким голосом выложила перед священником и, как верила теперь, перед Богом, всю свою жизнь — не только тот один страшный поступок, но и мелкую ложь, и раздражение, и гордыню, и скупость. Из храма она вышла опустошённой, но в этой опустошённости была странная, лёгкая пустота, будто из раны наконец извлекли занозу, годами отравлявшую кровь. На следующее утро она причастилась, и сладкий вкус вина и хлеба на губах показался ей обещанием чего-то нового.
— Отец Виктор, я всё решила… — произнесла она, снова сидя с ним на скамье под рябиной. Солнце было уже высоко, и тень от листвы рисовала на земле кружевные узоры.
— Вы попробуете её найти?
— Да, я поеду. Адрес помню наизусть, да там и помнить нечего, легко запоминался. Попробую отыскать какие-то следы девочки и, если получится, попрошу у неё прощения. Хоть взгляну в её глаза.
— Что же, благословляю вас на этот путь, — произнёс отец Виктор, и в его глазах мелькнула надежда. — И после возвращения жду вас снова в храм.
— Благодарю вас, я обязательно приду.
Поезд вёз её на восток, в Челябинск. Десять часов пути превратились в долгое путешествие сквозь её собственную память. За окном мелькали леса, поля, серые станции, а она сидела, уставившись в стекло, но не видя пейзажей. Перед её внутренним взором проносились другие картины: лицо мужа, тот роковой конверт, воображаемый образ десятилетней девочки с фотографии. Она боялась, что передумает, что смалодушничает в последний момент, поэтому гнала прочь все сомнения, сосредоточившись на одной цели — найти Катю.
Адрес на конверте оказался реальным. Это была панельная пятиэтажка в одном из старых районов города. Лидия, сжимая в руке сумочку, поднялась на нужный этаж и позвонила. Дверь открыла женщина её возраста, с усталым, но умным лицом.
— Здравствуйте, вы к кому? — спросила та, оглядывая незнакомку с лёгким недоумением.
— Простите, Ковалёва Вера здесь проживает?
— Да, это я.
Лидия вздохнула с облегчением, но все заготовленные слова вдруг разлетелись, как пыль. Она стояла молча, не в силах выдавить из себя ни звука.
— Так вы к кому? — повторила Вера, и в её голосе зазвучала настороженность.
— Меня зовут Лидия. Я жена Николая. Отца Кати.
На лице Веры мгновенно отразилось понимание, а затем — холодная, сдержанная неприязнь. Она молча отступила в коридор, приглашая войти. На кухне, за столом, покрытым скромной клеёнкой, они сидели друг напротив друга, как две стороны старого судебного процесса.
— Это ведь вы писали мне в ответ, что у Николая не может быть детей, — сказала Вера без предисловий, её голос был ровным и сухим.
— Да. Я писала. Я приехала, чтобы попросить прощения.
— Неужто? — в её интонации прозвучала едкая горечь. — Зачем сейчас? Прошло восемь лет.
И снова, в третий раз, Лидия начала свой рассказ. О лжи, о сне, о пустой квартире, о душевной боли, которая стала физической. Она говорила сбивчиво, плакала, и Вера слушала молча, лишь изредка тяжело вздыхая. Когда рассказ закончился, в кухне повисло тяжёлое молчание.
— Значит, Николай умер, так и не узнав, что у него есть дочь, — наконец произнесла Вера, и в её голосе впервые прозвучала не злоба, а глубокая печаль.
— Да.
— Я не думаю, что знакомство с Катей — это хорошая идея. Вы принесёте ей только новую боль.
— Я не смогу уехать, не попытавшись. Где могу её найти? В каком она детском доме?
— Ей восемнадцать, какой детский дом? — Вера покачала головой. — С помощью органов опеки я определила её в школу-интернат на пятидневку, а на выходные забирала к себе. Только на это соглашался мой муж. У нас своих двое было. Так было до её четырнадцати лет. Потом Катя, прежде покладистая и тихая, резко изменилась. Связалась с плохой компанией, стала грубой, замкнутой. После девятого класса я уговорила её пойти учиться на продавца. Сейчас она заканчивает училище. Если честно, я уже устала бороться. Она живёт своей жизнью, и эта жизнь меня пугает.
— Где она живёт? — настойчиво переспросила Лидия.
— В квартире покойной матери. Снимает комнату там с двумя подругами. Только я вас сразу предупреждаю…
— Есть у вас её фото? — перебила Лидия, ей необходимо было увидеть.
Вера вышла и вернулась с фотографией. «На её восемнадцатилетие», — пояснила она просто.
Лидия взяла снимок, и сердце её упало, а затем забилось с новой, странной силой. Девушка на фото, с короткой стрижкой и вызывающим взглядом, была живым, женским отражением её Николая. Та же линия бровей, тот же разрез глаз, даже манера держать голову слегка набок. Руки у Лидии задрожали.
Она ждала во дворе той самой двухэтажки, что фигурировала в адресе. Двор был типичным, заброшенным: обшарпанные качели, песочница, где копошилась молодая мама с ребёнком. Лидия смотрела на них, и в груди снова скрутило острое, пронзительное чувство упущенного материнства. Она могла бы… могла бы…
И вот она увидела её. Девушка вошла во двор размашистой, немного развязной походкой, в слишком коротких джинсах и ярком топике. Короткая стрижка, острый взгляд. Лидия встала.
— Катя! — окликнула она, и её голос прозвучал хрипло.
Девушка остановилась, на лице — смесь удивления и настороженности.
— Вы мне?
— Ты ведь Катя, из семнадцатой квартиры?
— Ага. А вы кто? — Катя медленно подошла, перекатывая во рту жвачку.
— Могу я попросить тебя присесть? Мне нужно с тобой поговорить.
— О чём? Вы не ответили — вы кто?
— Я вдова твоего отца. Николая.
Катя замерла на месте. Затем, не сводя с Лидии цепкого, колючего взгляда, плюхнулась на скамью рядом.
— Какого отца? Того, который отказался от меня, даже не удосужившись сам написать? Это он вас попросил ответ тёте Вере прислать?
— Не совсем так, — Лидия покачала головой. — Давай я тебе всё расскажу. И ты поймёшь, что твой отец не виноват. Виновата я.
И история прозвучала снова. В четвёртый раз. Но с каждым разом она становилась не легче, а… чище. Будто Лидия наконец-то смотрела на неё без самооправдания.
— Зачем вы приехали? — спросила Катя, и в её голосе зазвучала настоящая, подростковая злоба. — Вы сперва лишили меня отца, а теперь приехали, чтобы прощения попросить? Скажите, что вам сделала та десятилетняя девчонка, которой я была?
— Во мне говорили обида и страх. Я боялась, что с твоим приездом наша жизнь рухнет.
— А сейчас? Вы сейчас счастливы? Спокойны?
— Нет. Иначе меня бы здесь не было.
Девушка встала, её лицо исказила гримаса презрения.
— И мне было не сладко. В интернате, у чужих людей… Мне тяжело было выживать. А вы… вы по виду вся такая правильная, а на самом деле…
Она резко развернулась, чтобы уйти. Но Лидия, окликнув её, быстро написала на листке из блокнота свой адрес и номер телефона.
— Катя, возьми. Если вдруг… Вдруг станет по-настоящему трудно. Ты можешь приехать. Или позвонить.
Катя взяла листок, усмехнулась, скомкала его, но в последний момент, словно против воли, сунула в карман джинсов. И ушла, не оглядываясь.
Лидия поняла, что легче не стало. Напротив, появилось новое, тяжёлое чувство — вины не только за прошлое, но и за настоящее этой сломанной девочки. Она уехала обратно с чувством полного поражения.
Катя не выбросила бумажку. Она скомкала её в кармане, и этот комок будто жёг её. Злость на ту женщину, на весь мир, на свою судьбу переполняла её. В порыве гнева она позвонила своему парню, Илье, и набросала ему дерзкий план: «Одна тётка, в золоте…» Они выследили Лидию до гостиницы.
Ночью, когда Лидия вышла на улицу с сумкой, Илья напал на неё. И тут случилось странное: Лидия почти не сопротивлялась. Она смотрела на него широко открытыми глазами, в которых читались не столько страх, сколько глубокая скорбь и… принятие. Это было похоже на немое покаяние. И Катя, наблюдая из темноты, вдруг с ужасом осознала, что они делают. Она выскочила из укрытия с криком: «Отстань от неё!»
Напряжённый разговор с разозлённым Ильей, удивлённый взгляд Лидии, появление такси… Катя спасла её, а затем прогнала. Но когда всё закончилось, и они с Ильёй скрылись в тени гаражей, её переполняли уже не злоба, а стыд и какая-то новая, непонятная растерянность. Она сорвала с себя маску цинизма, и под ней оказалась просто очень несчастная и одинокая девушка.
Прошло три месяца. Лидия постепенно возвращалась к жизни, продолжала ходить в храм, но образ Кати с её колючим взглядом не отпускал. Однажды, возвращаясь домой, она увидела на скамейке у своего подъезда знакомую фигуру. Рядом стоял потрёпанный чемодан. Катя сидела, сгорбившись, и плакала — уже не демонстративно, а по-настоящему, тихо и безнадёжно.
— Катя! — сердце Лидии ёкнуло. — Как ты тут?
— Вы же оставили свой адрес… вот я и приехала, — голос девушки был слабым, без прежней бравады. — У меня… квартира мамина сгорела. Друзья… не смогли приютить.
Лидия без лишних слов повела её наверх. На кухне, за чашкой чая, Катя, опустив голову, выдохнула главное:
— И я беременна… Я ему сказала, а он… он посмеялся. Сказал, чтоб избавилась.
Лидия медленно обошла стол, подняла подбородок плачущей девушке и посмотрела ей прямо в глаза:
— Мы справимся. Слышишь? Мы справимся. И вырастим ребёнка. Вместе.
И тогда Катя обняла её. Обняла крепко, по-детски, уткнувшись лицом в плечо, и рыдала, рыдала, выплёскивая годы накопленной боли, обиды и одиночества.
— Вы простите меня… за ту ночь…
— Это не ты, это я должна вымаливать твоё прощение всю оставшуюся жизнь.
На следующее утро они вдвоем пришли в храм и сели на ту самую скамью под рябиной. Гроздья уже налились и густо алели, как капли застывшей крови, превратившейся в надежду. Отец Виктор, выйдя из церкви и увидев их — двух женщин, сидящих рядом, одну с седеющими висками и смиренным лицом, другую — юную, испуганную, но уже без прежней колючести, — не мог сдержать лёгкой, светлой улыбки.
— Отец Виктор, а мы на Исповедь, — сказала Лидия. — Обе. Катенька крещёная.
—
Жизнь не стала лёгкой сказкой. Притираться друг к другу было трудно. Юная, раненная жизнью Катя и взрослая, уставшая от вины Лидия — им предстояло научиться быть семьёй. Но они начали. Лидия окружила беременную девушку такой немой, внимательной заботой, какой та никогда не знала. Они вместе ходили на прогулки, выбирали приданое для малыша, и по вечерам, сидя в уютной квартире, Лидия учила Катю вязать маленькие пинетки.
В положенный срок родился мальчик. Его назвали Матвеем. Катя не стала искать Илью. Прошлое осталось в том сгоревшем челябинском доме. Она съездила туда лишь раз — чтобы закрыть вопросы с квартирой. Теперь её дом был здесь.
Когда Матвей подрос, Катя, к удивлению самой себя, с головой окунулась в работу в рыбном магазине. Оказалось, знания из училища не пропали даром, а деловая хватка, возможно, перешла к ней от отца. Лидия с радостью постепенно передавала ей дела, находя новое, самое главное призвание — быть бабушкой. Она носила Матвея в храм, подносила к чаше, а потом они гуляли в парке, и она рассказывала ему, ещё ничего не понимающему, про то, как пахнет рябина осенью и как важно уметь прощать.
Иногда вечерами, когда Матвей засыпал, они с Катей сидели на кухне за чаем. Разговаривали не всегда. Часто просто молчали, слушая, как тикают часы и как посапывает за стеной малыш. В этом молчании не было прежней тягостной пустоты. Оно было наполнено миром. Трудным, выстраданным, но настоящим. Как те рябиновые гроздья за окном — они не сразу становятся алыми, им нужно пройти через летний зной и первые осенние холода, чтобы налиться своим терпким, целебным светом.
—
И рябина у церковной ограды, та самая, под чьей сенью когда-то началось это долгое путешествие от вины к прощению, цвела и плодоносила из года в год. Её корни, глубоко уходящие в землю, помнили каждый шёпот, каждую слезу, каждую молитву, произнесённую под её ветвями. А осенью, когда её листья окрашивались в багрянец, а ягоды горели, как сотни маленьких солнц, казалось, что дерево впитывало в себя всю боль и всю надежду этого места, чтобы затем, в своём немом, вечном цикле, превратить их в тихую, неброскую красоту. И ветер, качая тяжёлые гроздья, будто говорил о том, что ни одна рана не остаётся без целительного внимания времени, ни одно сердце — без шанса на новую весну, и что подчас самые горькие плоды прошлого, если за ними ухаживать с терпением и смирением, могут дать удивительно сладкие побеги новой жизни.
