Когда твоя некрасивая жена внезапно стала самой желанной в оккупированном селе. Немцы пили за её здоровье, а партизаны молчали, потому что знали главный секрет её белоснежных локонов
1927 год, село Черепаново, затерянное среди бескрайних полей и тихих речушек, жило своей размеренной, вековой жизнью. Воздух здесь пах дымком печей, свежескошенной травой и терпкой грустью ушедших эпох. В одном из крепких, хоть и небогатых домов под соломенной крышей жила маленькая девочка, чьи дни были наполнены простыми радостями: сбором земляники на опушке, слушанием сказок на печи и тайными мечтами о чуде.
Знала Лидочка, что бабуля её, Варвара Степановна, хранит в себе тихую, немую песнь о другом мире. Семь лет было девочке, когда обнаружила она в глубине бабушкиного шкафа, пахнущего лавандой и старой бумагой, то самое сокровенное. Одну-единственную, тщательно завернутую в мягкий лён вещь уберегла Варвара от ветра перемен, когда семья, стиснув зубы, сдавала фамильные реликвии. Это был женский парик из белоснежных, шелковистых локонов.
Невероятной, почти неземной красоты казался он ребенку. Каждый завиток был произведением искусства, каждая прядь мерцала под лучом скупого солнца, пробивавшегося в сенцы. Бабуля строго-настрого запрещала даже прикасаться к нему, но тяга к прекрасному жгла пальцы девочки огнем непослушания. И однажды, когда в доме стояла звенящая тишина полуденного часа, она, затаив дыхание, достала сокровище и надела на свои темные, непослушные волосы.
Отражение в тусклом зеркале заставило её сердце застучать, как птицу в клетке. Преображение было ошеломляющим — строгое, широкое лицо озарилось внутренним светом, а жесткие черты смягчились волной белоснежных, легких как пух кудрей. Она казалась себе принцессой из бабушкиных сказок, существом из иного, утонченного мира. Но восторг длился недолго — на пороге возникла фигура Варвары Степановны. Молча, с болью в глазах, старушка сняла парик с головы внучки, но не стала сразу убирать его. Она осторожно, с бесконечной нежностью провела ладонью по шелковистым прядям, и взгляд её утонул где-то далеко, за горизонтом памяти.
— Как нравились они мне, эти воздушные локоны, — прошептала она, и голос её звучал как шорох опавших листьев. — Иные парики были кукольными, безжизненными. Волос — что проволока, хоть и завит идеально, под линеечку. А эти… они дышали. Словно свои собственные, выросшие под ласковым солнцем, но только не заплетенные в тугую девичью косу.
Варвара всё же убрала парик в глубь шкафа, подальше от любопытных глаз. Он был болезненным напоминанием о мелодии, которую давно пора было забыть, о событиях, которые лучше не тревожить даже в мыслях. Зачем девочке знать о прошлом, которое навсегда кануло в лету, как осенний лист в речную воду?
— Поди-ка, матушке по хозяйству помоги, — произнесла бабуля, нежно, уже без упрека, взъерошив тёмные волосы внучки. А про себя подумала, что по Лидочке никогда не скажешь о дворянских корнях Чернецких. Волос густой, упрямый, лицо хоть и доброе, но широковатое, с крупными, выразительными чертами. И стать у девочки крепкая, земная. Свою дочь Надежду Варвара выдала замуж за сына крестьянина, Тихона Горбунова. Когда времена переменились, мудрая женщина поняла: цепляться за призраки — себе дороже. Нужно пускать корни в новую почву, и потому она благословила этот брак, за который оставшиеся родственники Чернецких осуждали её шепотком в пустых гостиных.
Выбор жениха Варвара совершила с холодным расчётом и теплой надеждой. Тихон — парень работящий, честный, с открытой душой и умением читать по складам. Неказист внешне, но смотрел на свою избранницу как на утреннюю звезду. И после свадьбы нёс её в своём сердце бережно, как хрустальную вазу, оберегая от любой грубости мира.
Дети у Горбуновых пошли всей в отцовскую родню — крепкие, румяные, с ясными глазами. Глядя на них, и мысли не возникало о голубой крови где-то в глубине поколений. И Варвара Степановна только тихо радовалась этому.
1939 год. Последнее мирное лето пахло спелой рожью и пылью на проселочной дороге.
Лидия Горбунова и Дмитрий Воронов были неразлучны с тех пор, как начали ходить. Их отцы, Тихон и Семён, дружили домами, вместе косили, вместе молотили, потому и дети росли, как две ветви одного дерева. Смотря на них, взрослые добродушно посмеивались, поговаривая, что пара-то уже слажена, осталось только обряд совершить.
Детские годы пролетели, а чувства Лиды оставались ясными и неизменными, как родниковая вода. Любила она Дмитрия всей силой своей нерастраченной души и в самых сокровенных мечтах видела, как однажды наденет фату и пойдет с ним под венец. Дмитрий же любил подругу детства своей, особой любовью — глубокой, братской, привычной как дыхание. Однажды вечером, когда солнце кренилось к лесу, отец его, Семён, решил завести разговор.
— Про Лидку Горбунову что скажешь, Димка? — спросил он, чиня хомут при свете керосиновой лампы.
Дмитрий пожал плечами, хмыкнул что-то невнятное, вроде как кивнул. Ответа ясного не последовало.
— Чего мычишь-то? — прикрикнул отец, хотя в голосе не было злобы. — Говори прямо, по сердцу она тебе?
— По сердцу, — ответил парень, и это была чистая правда, просто не вся.
— Сказывают, в сельском клубе на прошлых посиделках ты Ваське Лыкову физиономию поправил за неё? — с напускной суровостью спросил Семён, в душе одобряя мужской поступок сына.
— Так точно, батя, — кивнул Дмитрий. — Лыков перебрал самогонку, разошёлся. Увидел Лидку, и показалась она ему, видно, краше всех. Руки распускать начал. Пришлось вразумить.
— Значит, бережёшь девку, чувства имеешь, коли заступаешься? — продолжал допытываться отец.
Дмитрий снова кивнул. Он знал, как дорога Лидия его отцу, почти как родная кровь. Но о той, что по-настоящему сводила с ума, заставляла сердце биться в бешеном ритме, парень умолчал. Его душа принадлежала Марье, дочери бойкой, независимой Клавдии. В Черепаново о Клавдии Зиновьевой ходили недобрые пересуды. Жила она одна, мужа не было, а мужчины в её доме бывали разные. Сельские бабы не любили её лютой ненавистью, ибо и женатые порой заглядывались на статную вдову.
Маруся росла в ореоле материнской славы. Не пускали матери своих детей с ней играть. А девчонка меж тем расцветала не по дням, а по часам. Когда Клавдия слегла, дочь осталась одна. Тяжко было юной девушке управляться с хозяйством, и многие парни наперебой предлагали «помощь».
Неизвестно, как сложилась бы судьба Маруси, если бы не Дмитрий. Стал он приходить к ней, колоть дрова, чинить плетень, не требуя ничего взамен. Мужиков отваживал, чтобы с нечистыми помыслами не ломились к сироте. Сам же старался не смотреть на её красоту, не думать лишнего, держал дистанцию. Но однажды, задержавшись допоздна, он встретился с ней взглядом у калитки. И будто молнией ударило его от её серо-зелёных, глубоких как омут глаз. Смотрели они на него с такой тихой нежностью и доверием, что весь мир перевернулся.
Голова закружилась, земля ушла из-под ног. А после, уже обнимая Марусю в полутьме её горницы, он шептал, поражённый:
— Ты как же… девицей-то была?
— Была, — тихо ответила она, прижимаясь к его груди. — А что удивительного?
— Да говорят же в селе… — начал Дмитрий и запнулся, боясь обидеть. — И мужики эти с помощью…
— Я никого близко не подпускала, — призналась Марья, и голос её дрогнул. — На маму насмотрелась, до тошноты. Думала, никогда никого не полюблю. Пока ты не пришёл.
С той поры потерял голову Дмитрий, стал встречаться с Марусей тайком. И понимал, что не обрадуется отец такой связи, не благословит союз с дочерью Клавдии Зиновьевой, о которой и после смерти сплетничали. Потому и ходил к любимой украдкой, а она, словно считая себя недостойной открытой любви, не требовала ничего большего.
За неторопливой беседой, пригубливая домашнюю наливочку, вели разговор Тихон Горбунов и Семён Воронов. Говорили о том, что дети выросли, а привязанность между ними осталась.
— Лидка-то моя так на твоего Димку поглядывает, что, кажись, искры из глаз летят, — усмехался Тихон, давно подмечавший дочкины взгляды.
— А мой-то, мой Лыкову физиономию набок свернул за твою девку! — вторил ему Семён, размахивая рукой. — Значит, сердце не спокойно!
Договорились мужики, что пора бы уж и свадьбу сыграть. Лидия, узнав о решении отца, расцвела как майский луг. Дмитрий же после разговора с отцом стоял как в воду опущенный.
— Батя, а к чему такая спешка? — сдавленно спросил он.
— Спешка-то как раз к месту, — засмеялся Семён. — Чем дольше тянуть, тем больше дурости в голову набредёт.
Тяжело было на душе у Дмитрия. Горе такое, что и высказать некому. Может, поговорить с Лидкой? Открыть ей душу, сказать про другую? Но лицо подруги светилось таким безоблачным, чистым счастьем, что не находилось в нём силы произнести слова, которые могли это счастье разбить.
Тянул время Дмитрий, не зная, как отвертеться от неминуемого. Чувствуя вину перед невестой, становился с ней ещё ласковее, отчего Лидия сияла ещё brighter. Марусю же стал избегать — боялся, как бы не прознали в селе об их связи. Беды тогда не миновать.
Мучился парень, а отцы тем временем крепчали в своём намерении. Строили планы, как молодым помочь, избу поправлять, хозяйство ставить.
Маруся же тихо страдала, ведь любимый перестал приходить вовсе. Решилась она сама навестить его однажды в сумерках. Увидев её тень у забора, Дмитрий испугался, выскочил, озираясь по сторонам.
— Ты чего здесь? — бросил он резко, думая не о её чувствах, а о том, как бы не увидел кто.
— Давно не приходил, — прошептала она. — Боялась, не случилось ли чего.
— Всё в порядке, — глухо ответил он. — Просто… женюсь я.
— Женишься? — выдохнула Маруся, и глаза её стали огромными от внезапной боли.
— Да, — коротко бросил Дмитрий, глядя в землю. — На Лидке Горбуновой.
Не ожидал он такого стремительного разговора. Мечтал найти слова, объяснить, что чувства к Марусе не остыли, пожаловаться на давление отцов, на невозможность ослушаться. Но вышло всё иначе.
Слёзы, тихие и горькие, заструились по её щекам. Шепнув, что больше не желает его знать, она развернулась и побежала прочь, растворяясь в сгущающихся сумерках. Дмитрий стоял, вжавшись в тень забора, и смотрел ей вслед с комом ненависти к себе в горле. «Догнать бы… Да что скажу?» — метались в отчаянии мысли. Стоял он так долго, пока холод ночи не проник в кости, а затем, сгорбившись, поплёкся назад, в дом, где его ждала участь.
Шумной, яркой, с гармошкой и приплясом была свадьба, которую справили на славу два соседских рода. Лидия сияла, и в этот день даже крупные, простые черты её лица казались прекрасными от внутреннего света. Платье, перешитое из бабушкиного, фата, украшенная полевыми цветами — всё это превращало её в царицу праздника. Дмитрий же улыбался напряжённо, и глаза его были пусты.
— Чего приуныл, зятек? — подтолкнул его легонько Тихон. — Невеста-то — загляденье!
— Он просто счастью своему поверить не может, — кивнул Семён, вспоминая собственную свадьбу. И он, и Тихон искренне верили, что создают для детей добрую долю.
Дмитрий не чувствовал себя в тот день несчастным. Лидия была ему дорога, а мысли о Марусе он давил в себе, запирал в самом дальнем чулане души. Давно не видел он её, будто она сквозь землю провалилась. Иногда, по ночам, накатывала тоска по её тихому голосу, по теплу её рук, но с каждым днём образ тускнел, отступал под напором новой, упорядоченной жизни.
Жили молодые Вороновы мирно, в отдельной, хоть и небольшой избе. Родня ждала внуков, и молодые не противились. Только пока не задавалось у них с ребёнком — не беременела Лидия.
Однажды, возвращаясь с лесозаготовки, Дмитрий увидел её. Сперва в глазах зарябило, потом мир сузился до тоннеля, в конце которого шла она. И только затем он разглядел её округлившийся, большой живот. Она была беременна.
Приблизившись, он хотел было заговорить, но вокруг были люди. Дмитрий сделал вид, что не заметил её, и прошёл мимо, а внутри всё переворачивалось и горело. «Значит, с другим…» — мелькнула первая, ревнивая мысль. И следом — холодный, расчётливый ужас. Последний раз он был с ней восемь, нет, почти девять месяцев назад. Если это так… то это его ребёнок.
Мысль о беременной Марусе и нерождённом малыше не давала покоя. Искал он любые предлоги оказаться рядом с её домом, чтобы хоть краем глаза увидеть, узнать. Но войти, заговорить — не решался. Воспоминания нахлынули с новой силой, и оттого он становился с женой ещё заботливее, ещё нежнее, боясь, как бы она не заподозрила бурю в его душе. Сам не понимал, чего боится больше: ранить Лидию или навлечь на себя и Марусю позор и гнев всего села.
У Маруси родился мальчик. И лишь тогда, спустя неделю, Дмитрий набрался духу и постучал в её дверь. Встретила она его сдержанно, сухо, но не стала прогонять.
— Да, твой, — тихо сказала она, не глядя в глаза. — Но ничего от тебя не нужно. Ни до тебя, ни после — никого не было. И быть не могло.
Он взял сына на руки — маленький, тёплый свёрток, пахнущий молоком и чистотой. Сердце сжалось такой острой, пронзительной нежностью, что перехватило дыхание.
— Как назвала-то? — прошептал он, не в силах расстаться с этой ношей.
— Мишей, — ответила Маруся. — В память о деде. Мама была Клавдия Михайловна.
Разговаривать было не о чем. Любил ли он её сейчас? Чувства запутались, заросли быльём повседневности. Но сын… сын был реален, он был здесь, в его руках. А Лидия всё не беременела.
И ещё знал Дмитрий, что нет у Маруси никого: ни родни, ни помощников. Тяжело молодой матери одной. И думал он днями и ночами, как помочь им тайком, чтобы ни единая душа не прознала. А в селе уже шушукались, что Маруська пошла по стопам матери.
Мучительствами этими он совсем извёл себя, осунулся, глаза ввалились. Смотрела на это Лидия и не понимала, что гложет мужа. Спрашивала — отмалчивался. И однажды, собрав волю в кулак, накрыла ужин на двоих, поставила на стол краюху хлеба и небольшую бутыль домашней наливки.
— Чего это, Лидушка? — удивился Дмитрий.
— Садись, милый, — мягко сказала она. — Поговорить надо. По душам.
Пока он ел, она говорила. Говорила о своей любви, которая крепче гранита. Говорила, что видит — носит он в себе тайну, может, страшную.
— Вдвоём-то любая ноша легче, — сказала она, и голос её был твёрд. — Откройся мне. Обещаю — ни худого слова, ни упрёка. И никому не выдам.
Молчал Дмитрий, комок подкатывал к горлу. От её доброты и понимания становилось ещё больнее, ещё стыднее.
— Слушай, Димка, — тихо, но чётко произнесла Лидия. — Всё стерплю. Всё. И с тобой до конца буду. Но одного не прощу — лжи. А коли правду скажешь, даже самую горькую, я на твоей стороне останусь. Всегда.
Не выдержал он. Рухнул перед ней на колени, и всё выложил — и о Марусе, и о тайных встречах, и о том, что она была чиста, и о сыне. Говорил, захлёбываясь, плача, и стыд, и облегчение смешались в один клубок.
Тяжко, до физической боли было слушать это Лидии. Но обещание, данное любимому, она сдержала.
— Поплачь, коли на сердце тяжело, — выдохнула она, сама едва сдерживая слёзы. — А теперь слушай меня. Сыну твоему поможем. И матери его. Видеть её я не смогу, сердце не выдержит. Но мальчонку не дадим в обиду.
С тех пор Дмитрий с молчаливого согласия жены носил Марусе и Мише кто что — то картошку, то крупу, то тряпицы на пелёнки. Ни разу не попрекнула его Лидия. Никто и не догадывался, каким адским пламенем ревности пылало порой её сердце. Видела она Марусину утончённую красоту, а потом подолгу стояла перед зеркалом, гладя своё простое, широкое лицо. Чудилось ей, что Дмитрий сравнивает их, и сравнение это не в её пользу.
А Дмитрий, видя её великодушие, ценил жену всё больше. Тянуло его и к Марусе, но даже мысли не допускал о том, чтобы переступить черту. Так и жил, разрываясь надвое, не зная покоя ни днём, ни ночью.
Когда в 1941 году грянула война, Дмитрий Воронов, как и многие, ушёл на фронт. В каком-то смысле он даже обрадовался — там, среди свиста пуль и рёва снарядов, не нужно будет выбирать, не нужно будет терзаться. Только с Мишкой прощаться было невыносимо больно. Лидия не противилась — молча, с сухими глазами отпустила мужа к сыну, хотя всё внутри у неё обливалось кровью. Она понимала: не имеет права держать его в такой час.
1942 год. Голодная, холодная зима вцепилась в Черепаново ледяными когтями.
Письма от Дмитрия приходили редко, с огромными задержками. То по несколько месяцев не было ничего, то почтальонша приносила сразу пачку пожелтевших треугольников. Каждое известие, что муж жив, Лидия принимала как молитву. И каждый раз думала: сказать ли Марусе? «Нет, — отвечала себе она. — Не вынесу. Не смогу».
Но однажды, возвращаясь с замерзшего колодца, она встретила их. Маруся шла, прижимая к себе закутанного в тряпьё Мишку. Лицо мальчика, бледное и осунувшееся, было точь-в-точь лицом Дмитрия в детстве. Маруся, увидев Лидию, покраснела и потупила взгляд, но в её глазах стояла такая немая, животная мольба, что Лидия не выдержала.
— Жив он, — глухо, не глядя, бросила она, поравнявшись с женщиной.
Маруся лишь кивнула, и в её глазах мелькнула быстрая, как вспышка, радость, тут же погашенная стыдом.
Вечером того же дня Лидия пришла к дому Зиновьевых. Принесла полкочана капусты, горсть сушёной рыбы и три замёрзшие картофелины. Не попрощавшись, так же молча она ушла, оставив свои дары на пороге.
Голод сжимал горло селу всё туже. А потом пришла весть, что соседнее Леденеево заняли немцы. Со дня на день ждали и здесь незваных гостей.
Тяжелее всех было многодетным и одиноким матерям. Письма от Дмитрия перестали приходить совсем. Лидия уже почти не думала о Марусе и Мишке — свои беды заполонили всё: пришла похоронка на отца, слегла мать Надежда. Фельдшера в селе не было, да и без лекарств и еды было ясно — мать не встанет. О, если бы хоть немного питательного бульона, хоть глоток молока! Но в Черепаново не было ни молока, ни мяса ни у кого.
И вот однажды у сельсовета, где собирались почерневшие от горя бабы, Лидия снова увидела Марусю с сыном. Та была тенью себя прежней — худая, прозрачная. Но страшнее всего был маленький Миша — живой скелет, обтянутый синюшной кожей. «У него лицо моего Димы, — с ледяной тоской подумала Лидия. — Но он не доживёт до весны. Не доживёт».
Бабы у сельсовета о чём-то говорили. Лидия не вслушивалась, пока не услышала слова старой Фёклы:
— В Леденеево эти твари пируют! У них и мясо в банках, и хлеб белый, и сахар! А наши там с голоду пухнут.
Что-то щёлкнуло в сознании Лидии. Мир сузился до одной точки. Она развернулась и быстро пошла домой, не слыша окликов. В голове, будто раскалённые угли, проносились обрывки мыслей, складываясь в чудовищную, отчаянную мозаику.
Дома, в холодной и тихой горнице, она открыла бабушкин шкаф. Завернутый в лён парик лежал там, будто ждал своего часа. Она надела его на свои спутанные, грязные волосы. И в тусклом осколке зеркала на неё глянуло призрачное, странное существо — не Лидия Горбунова, а кто-то другой, из иного мира. Не снимая парика, она принялась рыться в сундуках. Всё было старое, поношенное, но кое-что ещё можно было счесть за «городское» платье. Она отложила самое приличное, нашла завалявшийся кусочек свечки-румяна и уголь. Глубоко вздохнув, она приступила к созданию легенды.
В то самое утро, когда Лидия принесла домой первую добычу — две жестяные банки с тушёнкой и брикет чёрного ароматного чая, — её мать Надежда тихо угасла во сне. В иное время Лидия бы разрыдалась в голос. Но в тот день слёз не было. Будто внутри всё вымерзло. Взяв одну банку и немного чаю, она отнесла это в дом Зиновьевых.
— Мальчика корми, но понемногу, — сказала она, ставя банку на стол перед изумлённой Марусей. — Разбавляй водой теплой. И сама ешь.
— Откуда? — прошептала Маруся, её огромные глаза на исхудавшем лице стали ещё больше.
— Не твоя забота, — отрезала Лидия и ушла.
С той поры она стала частой, хоть и безмолвной гостьей в этом доме. Через пару недель Миша, хоть и оставался худым, уже пытался улыбаться. Однажды он потянулся к ней своими тонкими ручонками. Лидия замешкалась, а потом, почти грубо, отстранила его.
— Забери сына, — бросила она Марусе. Та, кивнув, унесла мальчика в другую комнату.
Лишь однажды Лидия нарушила своё молчание, строго приказав закапывать все банки и обёртки глубоко в землю.
Дома же она готовила похлёбки так, чтобы никто не заподозрил странного привкуса. На вопросы отвечала туманно — нашла, поменяла, подобрала. Никто не должен был знать. Никто и не узнал.
Ни родные, ни соседи не ведали, что тёмными, безлунными вечерами Лидия покидала дом. Она пробиралась лесом, по замёрзшим оврагам, в соседнее, оккупированное Леденеево. Там, в одном из отнятых у хозяев домов, квартировали немецкие солдаты. И появлялась перед ними не Лидия Горбунова, а загадочная, элегантная дама с белоснежными, роскошными локонами, с яркими, будто кукольными губами и дерзким взглядом подведённых глаз. Она не говорила по-русски, лишь жестикулировала и смеялась хрипловатым, низким смехом. Поговаривали потом уцелевшие леденевские жители, что это была немка, любовница какого-то офицера, сошедшая с ума от скуки.
Тайну её не знали и сами немцы. Эта странная, глухонемая, как они решили, женщина, была для них экзотическим развлечением в захолустной русской деревне. Она пила с ними, ловко избавляясь от выпивки, позволяла невинные ласки и уходила под утро, нагруженная консервами, шоколадом, сгущённым молоком. Солдаты смеялись, называли её своей талисманом.
Проводя вечера в их компании, Лидия, обладавшая чутким слухом и острым умом, начала улавливать смысл в чужой речи. И с ужасом поняла, что через несколько дней фашисты собираются сжечь Леденеево дотла, а затем двинуться дальше, на Черепаново.
В тот вечер у немцев намечался прощальный пир. Лидия знала — действовать нужно сейчас. Она знала также, что в Черепаново есть паренёк, Костя Ермилов, который, как шептались, связан с партизанами. К нему и отправилась она, сбросив на время личину легкомысленной дамы.
Костя сперва отнекивался, бледнел, но когда Лидия холодно, подробно изложила план и то, что услышала, задумался. И пообещал привести помощь ровно в полночь.
— Ни минутой раньше, — приказала Лидия, и в её голосе была сталь. — Ждите моего сигнала.
— А какой сигнал? — спросил парнишка.
— Когда погаснет свет в том доме. Им о выпивке думать, а не о керосине в лампах.
Вернувшись в Леденеево, она снова стала «своей». Пили немцы много и азартно, хвастаясь завтрашним «фейерверком». Лидия подливала, смеялась, танцевала перед ними дикие, цыганские танцы, отвлекая тех, кто пытался выйти наружу. К полуночи большинство уже храпело, остальные бредили, сидя за столом. Лидия подошла к окну и на мгновение задернула штору, потом ещё раз. Во дворе мелькнула тень. Она подошла к керосиновой лампе и, делая вид, что спотыкается, резко опрокинула её. В комнате погрузилось в темноту, нарушаемую лишь тлеющими углями в печи.
Это был сигнал.
Дверь с треском распахнулась, и в помещение ворвались фигуры в тулупах и ватниках. Началась короткая, яростная схватка. Один из немцев успел схватиться за автомат. Лидия, не раздумывая, бросилась на него с тем самым ножом, что всегда носила в складках своей «городской» юбки. Удар оказался верным, но в тот же миг оглушительная боль пронзила её грудь. Пуля другого солдата настигла её.
Ни один из оккупантов не ушёл живым. Но и цена была страшной — двое партизан и Лидия лежали бездыханные на полу, успевшем пропитаться кровью и вином.
О том, что случилось в Леденеево, в Черепаново узнали не сразу. А когда узнали — не поверили. Как могла простая, тихая Лидка Горбунова провернуть такое? Но Костя Ермилов, ставший после войны председателем, рассказывал всё в деталях на сходах и в школе. О том, как она превращалась в другую женщину, о белом парике, о её хладнокровии и отчаянной храбрости.
Дошли эти рассказы и до Маруси. Тогда-то и поняла она всё. И поняла, что Лидия спасла не только село, но и её сына. Выжил бы Миша без той еды? Вряд ли.
В 1945 году вернулся Дмитрий. Вернулся с осколком в легком и с неизбывной тоской в глазах. Узнав о подвиге и гибели жены, он долго не мог прийти в себя, корил себя за всё. Маруся рассказала ему, какой ценой Лидия кормила их сына, как она умерла.
Только через год, отдав долг памяти и скорби, женился он на Марусе. А об Лидии в семье Вороновых всегда говорили с тихим, благоговейным трепетом. Родились у них ещё дети, потом внуки. И в самом почётном углу, в доме, висел на гвоздике, завернутый в чистый холст, тот самый белый парик. Он был не просто реликвией — он был напоминанием о том, что истинная красота и сила живут не в чертах лица, а в глубине человеческого духа, способного на безмерную жертву и всепобеждающую любовь. И каждый раз, когда в доме рассказывали эту историю, казалось, что по белоснежным, шелковистым локонам пробегает отблеск того самого, последнего огня, который она зажгла во тьме, чтобы свет остался для других.
