Решила выскочить за Бомжа, родня гоготала, а через два года он купил ей громадный особняк и машину. Но кто бы мог подумать
— Замуж? За него?
Голос матери, Зинаиды Борисовны, был сухим, как старая корка, и треснувшим от недоумения. Он висел в воздухе маленькой кухни, густым и тягучим, как остывший кисель.
— Маша, ты в своем уме? Ты понимаешь, о ком речь?
Маша не отвечала сразу. Она смотрела на яркую, почти кричащую герань на подоконнике. Весь дом, вся эта хрущевка, пропитанная годами, пахла этим навязчивым цветком и чем-то кислым, въевшимся в стены — то ли старая мебель, то ли мамина вечная, невысказанная тревога.
— Его зовут Алексей. И да, мама, я абсолютно в своем уме. Я никогда не была так спокойна и уверена.
— Да хоть Иннокентий! — всплеснула руками старшая сестра, Светлана, входя в кухню с видом судьи, вершащего приговор. — Маша, ты его вообще видела? Внимательно смотрела? Он же… ну, ты сама понимаешь. От него же… специфический аромат исходит.
Светлана демонстративно сморщила свой идеально подправленный нос, отворачиваясь к старому зеркалу в тяжелой раме, будто ища в нем подтверждения своей правоты.
— Пахнет улицей, — тихо, но очень четко проговорила Маша. — И ветром. И холодным ноябрьским воздухом. А не злобой и не завистью.
— Ой, святая нашлась! — фыркнула Светлана, поправляя уже идеальную прядь волос. — Спасительница несчастных и обездоленных. Мам, ты только послушай, она же нас на смех всему городу поднимет! Позорище! Что люди скажут?
Зинаида Борисовна молча поджала тонкие губы, ее взгляд, обычно уставший, стал острым и колючим, как иголки.
— Люди скажут, что моя младшая дочь, умница и красавица, связала свою судьбу с человеком без определенного места жительства. С отбросом общества. С бомжом, Маша. Это слово резануло слух, упав на пол ледяной глыбой.
Маша лишь глубже вздохнула, ощущая, как знакомый комок подкатывает к горлу. Это был тот самый комок, что сопровождал все ее разговоры с родными. Она поняла — бесполезно. Они не видели и не хотели видеть того, что видела она. Они отказывались разглядеть человека за оболочкой обстоятельств.
История их встречи была простой и не имела ничего общего со сказкой. Маша тогда сбежала из дома после очередного изнурительного скандала со Светланой — та в который раз поучала ее, как жить, как одеваться, с кем общаться и о чем мечтать. Она сидела на холодной скамейке в сквере у самого дома, уже темнело, промозглый ноябрьский ветер гнал по земле прошлогоднюю листву, и она глотала горькие, обильные слезы, пытаясь спрятать лицо в воротник пальто.
Он присел на самый краешек той же скамейки, сохраняя почтительную дистанцию. Неподвижный, в какой-то нелепой, продуваемой темной куртке, слишком тонкой для поздней осени. Маша инстинктивно напряглась, ожидая стандартной, заученной просьбы «на хлебушек». Но он молчал. Он просто смотрел вперед себя, на голые, скрюченные ветки старого клена, и в его позе была такая бесконечная усталость и покорность судьбе, что сердце Маши сжалось не от страха, а от чего-то иного.
Прошло, наверное, минут десять. Вокруг сгущались сумерки.
— Ветер сегодня ледяной, — вдруг сказал он, не глядя на нее. Голос был низким, хриплым от простуды или молчания, но в нем чувствовалась глубокая, подспудная сила. — Вы можете простудиться. Сидеть на холодном опасно.
Маша медленно подняла на него глаза. Лицо — обветренное, покрытое серой щетиной, нос с легкой горбинкой. Но глаза… глаза были поразительно ясными, светлыми и глубокими. Умными. В них не было ни просьбы, ни подобострастия.
— Мне уже все равно, — буркнула она в ответ, вытирая ладонью мокрые щеки.
— Зря. Все равно — это самая глубокая яма. Вылезать из нее потом невероятно тяжело. Почти невозможно.
И вот так, с этой странной фразы, они и разговорились. Он не жаловался, не просил жалости. Он просто рассказывал. Немного, отрывисто. О том, как когда-то имел небольшой, но собственный столярный цех в соседней области. Как доверял партнеру, двоюродному брату, во всем. Как в один непрекрасный день обнаружил, что остался и без цеха, и без квартиры, которую заложил под кредиты для развития этого самого дела.
— Сам виноват, — сказал он тогда, разглядывая свои потрескавшиеся, в царапинах и черные от въевшейся грязи и лака руки. — Надо было бумаги читать внимательнее, а не верить на слово. Доверие — плохой бизнес-партнер.
Маша начала приносить ему еду. Сначала бутерброды, потом — горячие обеды в термосе. Потом, с наступлением морозов, — старую, но теплую одежду отца. А потом, совершенно неожиданно для себя, она поняла, что ждет этих коротких, молчаливых встреч. Что ей впервые в жизни не читают нотаций, не пытаются переделать. Ее просто слушают. И он слушал так, как не слушал ее никто — всем своим существом.
— Он не отброс, мама. Он… он самый настоящий человек из всех, кого я знаю.
— Настоящий? — взвизгнула Светлана, и ее голос зазвенел хрустальным колокольчиком, готовым треснуть. — Вот этот твой «настоящий» будет жить здесь? В маминой квартире? Дышать одним воздухом с нами?
— Я здесь прописана, — твердо, впервые за долгое время, сказала Маша. — Это и мой дом тоже. Имею право.
— О, так ты уже права качаешь! — закричала Светлана. — Новые времена! Привести бродягу в дом, чтобы он ел с нами за одним столом!
— Мы снимем свою комнату, — перебила ее Маша, чувствуя, как по спине разливается жар решимости.
Зинаида Борисовна схватилась за сердце драматическим, отработанным жестом.
— Сбережения она на него потратит! Все свои копейки! На пьяницу!
— Он не пьет, — отрезала Маша, глядя матери прямо в глаза. — Совсем. Ни капли.
— Да все они так говорят! — отмахнулась Зинаида Борисовна, словно смахивая невидимую пыль. — Маша, опомнись, умоляю. Ты же молодая, симпатичная девушка. Учись, работай. Найди себе… нормального человека. С постоянной работой. С собственной жилплощадью. С перспективами.
— Мне не нужна чужая квартира. Мне не нужны чужие перспективы. Мне нужен он.
Тишина, последовавшая за этими словами, была похожа на взрыв. Казалось, воздух дрогнул и сгустился.
Светлана побледнела, ее накрашенные губы приоткрылись от изумления.
— Ты… ты серьезно? Ты правда выйдешь за этого… это? Да над тобой не только родня, над тобой весь город смеяться будет! Мы же со стыда сгорим! Я не смогу на работу выйти, на меня все пальцами показывать будут!
— Можете смеяться, — Маша медленно поднялась со стула, ощущая, как земля уходит из-под ног, но ее голос звучал ровно и твердо. — Можете гореть от стыда. Это ваш выбор. А я его люблю. И я выйду за него замуж.
Она развернулась и вышла из кухни. Тяжелый, сладковато-кислый запах герани и старого лака для мебели преследовал ее, как призрак.
Она прошла в свою бывшую комнату, теперь больше похожую на кладовку, открыла дверцу общего платяного шкафа. На самой верхней полке, под стопкой ее детского постельного белья с зайцами, лежал плоский, надутый от содержимого конверт из крафтовой бумаги. Там были деньги, которые она тайно откладывала с каждой своей скромной зарплаты последние три года. Ее «неприкосновенный запас». Билет в другую, неизвестную жизнь.
Светлана стояла в дверях комнаты, молча наблюдая за ней, ее взгляд был тяжелым и осуждающим.
— Ни копейки не получите! — крикнула ей вдогонку мать, появившись из кухни. — Слышишь, Маша? Ни копейки из моего дома! Никакой помощи!
Маша сунула конверт во внутренний карман своего простого пальто и начала натягивать поношенные ботинки. Руки ее слегка дрожали, но не от страха или сомнений. От колоссального напряжения, от решимости, переполнявшей ее.
— Мне не нужны твои копейки, мама. Мне нужно только твое благословение. Но раз его нет, то и ладно.
Она потянула на себя ручку тяжелой входной двери.
— Ты еще приползешь к нам! — зло, с надрывом бросила Светлана. — Вся в слезах и синяках! Уверена! Когда этот тип обчистит тебя до нитки и бросит на произвол судьбы!
Маша шагнула на лестничную площадку, в прохладный, пахнущий пылью и влажным бетоном воздух подъезда.
— Я не приползу, Света. Никогда.
Дверь за ее спиной захлопнулась с громким, финальным щелчком, похожим на звук захлопывающейся книги.
Их новая жизнь началась с комнаты на самой окраине города. Старая, обшарпанная пятиэтажка, последний этаж. Вид из окна — на соседнюю такую же серую стену и клочок неба.
Комната была узкой, как пенал, с продавленным диваном, служившим кроватью, и шатким, дребезжащим шкафом. Обои были в жирных пятнах и непонятных разводах. Но это было их место. Их крепость.
Первое, что сделал Алексей, едва переступив порог, — он принялся отмывать единственное окно. Оно было густо заклеено старыми пожелтевшими газетами, и в комнате царил вечный, унылый полумрак. Он аккуратно, сантиметр за сантиметром, отдирал старую бумагу, соскабливал ножом наплывы краски, и когда последние грязные клочки упали на пол, комнату залил бледный, холодный, но такой живительный декабрьский свет.
Маша смотрела на это и не могла сдержать улыбки.
— Как будто… стало больше воздуха. Пространства.
— Свет должен быть, — серьезно, глядя на очищенное стекло, сказал Алексей. — Это главное.
Он и сам постепенно менялся на ее глазах. Маша настояла на том, чтобы сводить его в недорогую, но опрятную парикмахерскую, купила в секонд-хенде простую, но чистую и целую одежду. Куртку на синтепоне, крепкие ботинки, новые джинсы.
И из-под слоя серой щетины и спутанных, давно немытых волос проступил другой человек. Усталый, с глубокими морщинами у глаз, говорящими о пережитых невзгодах, но с твердым, волевым подбородком и высоким лбом.
Он больше не пах улицей и перегаром. Теперь от него пахло простым дешевым мылом и свежим морозным воздухом, который он приносил на своей одежде.
Их общая, коммунальная кухня пахла совершенно иначе. Она пахла чужой, незнакомой едой. Жареной капустой, пригоревшим подсолнечным маслом, сыростью из подвала и тихой, обывательской безнадегой. Соседи — вечно уставшая женщина с плачущим младенцем и тихий, вечно занятый студент — на них почти не смотрели, погруженные в свои заботы.
Маша быстро устроилась администратором в маленький, почти камерный фитнес-клуб на другом конце города. Дорога занимала больше часа, зарплата была крошечной, но это были деньги.
Алексей не сидел сложа руки. Он брался за любую, даже самую черную и низкооплачиваемую работу. Разгружал фуры по ночам на рынке, сгребал лопатой снег во дворах, чинил сантехнику и розетки соседям по дому за символическую плату.
Он возвращался домой поздно, смертельно уставший, и молча клал на старый комод немного смятые купюры и мелочь. Всю получку. До последней копейки.
Вечерами, если силы еще оставались, они сидели на тесной кухне за чашкой чая. Ели простую гречку с тушенкой.
— Ты очень устаешь, — с тревогой спрашивала Маша, глядя на его покрасневшие, стертые до крови пальцы.
— Любая работа почетна, Маш. Непочетно только одно — безделье и опущенные руки.
Он никогда не жаловался. Ни на усталость, ни на боль, ни на несправедливость судьбы.
Примерно через месяц после их отъезда раздался телефонный звонок. Светлана. Голос ее был нарочито сладким, медовым.
— Машенька, родная, ну как ты там? Как ваша… жизнь? Живы-здоровы? Мама так… очень волнуется. Не спит ночами.
— Живы, Света. У нас все хорошо. Все в порядке.
— Да? А я вот как раз мимо твоего района ехала, подумала — заеду, навещу. Адрес-то твой я, конечно, узнала… ну, у меня свои источники. Встречай, уже подъезжаю.
Маша похолодела. Она не хотела этих визитов, этого ядовитого сочувствия.
Светлана вошла в их комнату и замерла на пороге, как вкопанная.
Она была облачена в дорогую норковую шубу, от нее волнами расходился стойкий, удушливый запах элитного парфюма, который мгновенно заполнил собой все тесное пространство «пенала», перебив скромные запахи мыла, гречки и кислой капусты из кухни.
Ее насмешливый, оценивающий взгляд медленно скользнул по протертому дивану, по старому чайнику, стоявшему на табуретке, по скромной тарелке с ужином на столе.
— Ох, — Светлана картинно прикрыла рот ладошкой в дорогой кожаной перчатке. — Как мило. Очень… по-спартански. Аскетично.
— Проходи, если уж пришла, — сдержанно сказала Маша, чувствуя, как по щекам разливается краска.
— Я ненадолго, я только… вот, передать. — Она поставила на стол тяжелый, нарядный пакет из дорогого супермаркета. — Мама просила. Тут… ну, кое-что покушать. Сыр хороший, итальянский, колбаска сыровяленая… А то ты, я смотрю, совсем осунулась, побледнела.
Это было в тысячу раз хуже, чем откровенный крик или скандал. Это было унижение, тонко замаскированное под заботу и участие.
— Спасибо. Не стоило беспокоиться, — глухо ответила Маша.
— Да что ты, какие пустяки, мы же семья, мы же родные люди. Мы просто обязаны помогать друг другу в трудную минуту.
В этот момент с работы вернулся Алексей. Он застыл в тесном коридоре, в своей чистой, но старой и поношенной куртке.
— А… это, значит, и есть тот самый… Алексей. Ну, здравствуйте, — протянула Светлана, окидывая его уничижительным взглядом с головы до ног.
— Здравствуйте, — ровно и спокойно ответил он.
Ее взгляд был острым, как скальпель. Она изучала его, оценивала каждый штрих, каждую деталь его внешности, ища изъяны.
— Ну что, Маша, — снова протянула Светлана, поворачиваясь к сестре. — Довольна? Счастлива? Это то, о чем ты так мечтала? Отказаться от дома, от семьи, от всего комфорта ради… вот этого сомнительного существования?
— Я счастлива, Света. И я прошу тебя, уходи.
— Но я же помочь хочу! Искренне! — голос Светланы внезапно сорвался на высокую, истеричную ноту. — Мама дома плачет! А я ей говорю — сама виновата, сама захотела, сама пошла на самое дно, добровольно!
— Это не дно, — тихо, но очень внятно сказала Маша. — Это наша жизнь. Наша с Алексеем жизнь. И она только начинается.
— Жизнь? — Светлана горько рассмеялась, и в ее смехе слышались слезы злобы. — В этой… конуре? В этом общежитии? С бывшим…
— Уходи, — повторила Маша, решительно открывая входную дверь.
Светлана резко поджала губы, ее красивое, ухоженное лицо на мгновение исказила безобразная гримаса.
— Приползешь. Обязательно приползешь к нам. Уверена на сто процентов. Когда этот твой «принц» снова пить начнет, а работать перестанет. Жду не дождусь этого дня!
Она вышла, гордо вскинув голову, оставив после себя тяжелое облако дорогих духов и звенящую, гнетущую пустоту.
Маша молча смотрела на яркий пакет с деликатесами, стоявший на их скромном столе.
Алексей, не говоря ни слова, подошел, взял этот пакет, вышел с ним в общий коридор и поставил у двери их угрюмой соседки с ребенком.
— Мы не голодаем. Нам не нужно подаяние, — тихо, но очень твердо сказал он, возвращаясь.
В тот вечер он долго сидел за столом, положив перед собой на столешницу свои широкие, рабочие, в царапинах и мозолях руки.
Маша сидела напротив и молчала, понимая, что сейчас любые слова будут лишними, будут только мешать.
— Она… твоя сестра… она права в одном, — произнес он наконец, не поднимая на нее глаз.
— В чем? — тихо спросила Маша.
— Я тяну тебя на дно. Я грузчик. Я дворник. Я человек без будущего. Я никто. И я рядом с тобой.
Маша встала, подошла к нему и села рядом. Она взяла его большие, шершавые ладони в свои маленькие, теплые руки.
— Ты — столяр. Настоящий мастер.
Он медленно поднял на нее глаза. В его ясных, светлых глазах плескалась боль и сомнение.
— Это было… очень давно. В другой жизни. Все, что у меня было, все потеряно. Остались только эти руки.
— Руки-то и остались, — упрямо сказала Маша, сжимая его пальцы. — И голова на плечах. А это — самое главное. Они всегда с тобой.
Он долго смотрел на нее, и постепенно в его взгляде что-то менялось, таял лед отчаяния, пробивались первые ростки надежды.
— Я… я все это время думал. По ночам, когда не спится.
— О чем ты думал?
— Я могу делать мебель. Не просто табуретки. А стулья. Столы. Полки. Не… не безликий ширпотреб. А настоящее. Живое. Из хорошего, настоящего дерева. Я знаю, где можно взять качественный материал за небольшие деньги. Я помню, как это делается.
Он говорил сбивчиво, торопливо, впервые за все эти месяцы показывая ей частичку своих мыслей, своих тайных надежд.
— Но для этого… нужен инструмент. Самый минимальный на первое время. Хотя бы ручной фрезер. Электрический лобзик. Рубанок. Хорошие стамески.
Маша встала. Она подошла к их старому шкафу, достала из-под стопки своего белья тот самый, уже немного истрепанный конверт. Все ее сбережения. Все, что у нее было.
Она положила его на стол перед ним.
Алексей буквально отшатнулся, будто увидел змею.
— Маша. Нет. Это… твое. Это все, что у тебя было. Твой шанс на другую жизнь.
— Это наше всё, — поправила она его, глядя прямо в глаза. — Это наш шанс. На наши станки. На наше общее дело.
— А если… а если ничего не получится? Если я снова все потеряю? Если я не оправдаю…
— У тебя все получится, — отрезала она, не дав договорить. — Я это знаю. Я в этом не сомневаюсь ни секунды.
Он смотрел на этот потрепанный конверт, как на раскаленный уголь, боясь до него дотронуться.
— Ты… ты веришь в меня. Больше, чем я сам.
— Я не верю. Я в тебе уверена. Это совсем другое.
Алексей медленно, почти с благоговением, накрыл конверт своей огромной, шершавой, но удивительно чуткой ладонью.
— Хорошо. Я сделаю. Я не подведу тебя.
Их первая «мастерская» была похожа на что угодно, но только не на место, где рождается красота. Это был старый, полуразвалившийся гараж в далекой промзоне, забитый ржавым хламом и пахнущий бензином и плесенью. Два дня они без устали выносили оттуда горы ржавых канистр, сломанные детали и гнилые доски.
Алексей привез купленные по объявлению станки. Подержанные, местами ржавые, но, как он утверждал, рабочие. Он купил их практически по цене металлолома.
И ночи напролет он теперь проводил в гараже, перебирая каждый винтик, смазывая механизмы, настраивая и подкручивая.
И постепенно гараж наполнился совершенно новыми, незнакомыми запахами.
Он больше не пах бензином и сыростью. Теперь он благоухал свежей древесной стружкой, сосновой смолой, запахом горячего лака и олифы.
Первые полгода были настоящим испытанием на прочность.
Маша по-прежнему работала в фитнес-клубе. Но теперь, после своей смены, она ехала на двух автобусах в промзону, в их гараж.
Она привозила ему горячий ужин в термосе, помогала шлифовать вручную доски, вела толстую тетрадь, которую называла «бухгалтерией», пытаясь разобраться в расходах и доходах, которых почти не было.
Алексей пропадал в гараже сутками.
Он спал урывками, по три-четыре часа, на старом, выброшенном кем-то матрасе, который они нашли на помойке и застелили чистым покрывалом.
Его руки из просто стертых и покрасневших превратились в мощные, мозолистые, сильные. В них чувствовалась уверенность.
И вот, наконец, он сделал первый свой стул.
Это был не просто предмет мебели. Это была вещь, в которую была вложена душа. Сделанный из цельного массива дуба, с изящно изогнутой спинкой, идеально подогнанный, гладкий, теплый, живой.
— И куда мы его денем? — спросила Маша, с восхищением проводя ладонью по шелковистой поверхности дерева.
— Будем продавать, — ответил Алексей, смотря на свое творение с легкой грустью, как отец, провожающий взрослеющего ребенка.
Маша сфотографировала стул на свой старый, с потрескавшимся экраном телефон и, затаив дыхание, выложила объявление на бесплатной площадке в интернете.
Она почти не надеялась на отклик.
Но через три дня раздался звонок.
Приехал солидный мужчина на дорогом немецком внедорожнике, долго и молча осматривал стул, щупал дерево, цокал языком от удивления.
— Откуда везете? Не Италия, часом?
— Гараж на окраине, — усмехнулся Алексей.
Мужчина внимательно посмотрел на Алексея, на его руки, на скромные, видавшие виды станки, и кивнул.
— Беру. Назовите цену.
Маша, слегка дрожа, назвала сумму, которая казалась ей неподъемной. Мужчина, не торгуясь, отсчитал деньги.
А уже собираясь уходить, обернулся и сказал:
— А можете сделать мне обеденный стол? В таком же стиле? И комплект из шести таких же стульев? Для моего нового ресторана. Мне нравится эта энергетика.
Это был их первый серьезный заказ.
Они работали над ним почти три месяца. Все их скромные сбережения, вырученные от продажи того первого стула, ушли на покупку качественного материала.
Они снова сидели на одной гречке. Но теперь эта гречка была другой. Она была вкусной. Она была их гречкой.
Когда Алексей отгрузил готовый заказ, и тот самый ресторатор пожал ему руку и отсчитал пачку купюр, они с Машей просто сидели в своем гараже на огромной куче дубовых опилок и молча смотрели друг на друга.
— У нас… получилось, — прошептала наконец Маша, и ее голос дрогнул.
— Мы только начали, Маш. Это самое начало, — поправил ее Алексей, но в его глазах светилась такая же радость.
Он не пошел покупать себе новую куртку или ботинки. Он купил новый, более совершенный рубанок. И договорился об аренде соседнего гаража, чтобы было где хранить готовые изделия и материалы.
Маша вскоре уволилась из фитнес-клуба.
Она стала полноправным менеджером их небольшой, но гордой «фирмы».
Она создала аккаунт в социальной сети. Назвала его просто и со смыслом — «Мастерская Алексея».
Она училась делать профессиональные, красивые фотографии их работ. Училась вести деловые переговоры с клиентами, составлять договоры, организовывать доставку готовых изделий.
Она выкладывала в сеть фотографии его новых творений. Это были уже не просто стулья — это были изящные кресла. Не просто столы — это были массивные комоды и трюмо. Каждую вещь он делал так, вкладывал в нее столько души и терпения, будто она была последней в его жизни.
Заказы пошли один за другим. Сначала один-два в месяц. Потом — каждую неделю.
Через год они уже смогли позволить себе аренду небольшого, но светлого и сухого ангара в той же промзоне.
У Алексея появились первые помощники — двое молодых парней, которых он сам отбирал и сам обучал всем тонкостям ремесла.
Он уже не был «тем самым бомжом». Для клиентов и подмастерьев он теперь был Алексей Викторович. Уважаемый Мастер.
Он по-прежнему ходил в простой рабочей одежде, но теперь она была чистой, добротной и удобной.
Они наконец-то смогли переехать из той комнаты в общежитии в скромную, но свою собственную однокомнатную квартиру в спальном районе. С настоящей отдельной кухней и собственной ванной.
Маша впервые за два года купила себе новое, красивое платье. Не из секонд-хенда.
Они почти не общались с ее родными. Светлана изредка звонила, чтобы язвительно поинтересоваться их делами.
— Ну что, Машка, миллионеры? Состояние сколотили на своих стульчиках?
— Мы работаем, Света. У нас все хорошо.
— Ну-ну, трудись, не покладая рук. Только смотри, не надорвись. Мама привет передавала. Говорит, все ждет, когда же ты, наконец, поумнеешь и вернешься.
Маша молча клала трубку, не вдаваясь в пререкания.
Шло время. Прошло еще полгода.
Однажды вечером Алексей вернулся домой позже обычного. Он был не просто уставшим, он был каким-то… особенным. Сосредоточенным и одновременно просветленным.
Он молча прошел на кухню, где Маша готовила ужин.
— Маш. Присядь, мне нужно тебе кое-что показать.
— Что такое, Леш? Проблемы с заказом? — встревожилась она.
— Нет, все в порядке. Я… я сегодня ездил смотреть одно место.
— Место? Для новой мастерской? Нам уже снова мало ангара?
— Нет. Не для мастерской. Для нас. Для нашей семьи.
Он положил перед ней на стол цветной, глянцевый буклет.
На обложке был изображен красивый, уютный двухэтажный коттедж в пригородном поселке. С большими панорамными окнами, террасой и аккуратным участком земли под сад.
Маша смотрела на буклет и не понимала.
— Это… что это? Реклама какого-то поселка?
— Это дом, Маш. Наш дом. Я хочу его купить. Для нас.
Маша сначала рассмеялась, решив, что это шутка.
— Леш, ты серьезно? Ты посмотрел на цену? Это же… это целое состояние. У нас нет таких денег. Мы только-только встали на ноги.
— У нас есть, — тихо, но очень уверенно сказал он. — Я все просчитал. До последней копейки. Мы можем. Можем позволить себе первоначальный взнос. А остальное… в ипотеку. Но мы справимся.
Маша смотрела на него, на его серьезные, ясные глаза, в которых горела непоколебимая уверенность.
— Я хочу, чтобы у тебя был свой сад. Чтобы ты сажала цветы. Чтобы ты больше никогда не нюхала запах чужой жареной капусты на общей кухне и не слушала чужие ссоры.
Маша закрыла лицо руками. Она не могла сдержаться, и слезы потекли у нее сквозь пальцы, горячие и соленые.
— Леша… Это же…
Он обнял ее, прижал к своей груди, сильной и надежной.
— Ты поверила в меня, когда я был никем. Ты отдала мне все, что у тебя было, всю себя. Я не имею права не дать тебе всего мира. Или хотя бы маленький его уголок.
Дом они купили через месяц.
Еще несколько месяцев ушло на то, чтобы привести его в порядок, сделать уютным и жилым. Алексей делал почти все своими руками, как и в старые времена.
Он не спал ночами, он строгал, красил, клал плитку в ванной, монтировал освещение. Его мастерская в ангаре гудела, как улей, выполняя срочные и дорогие заказы, чтобы покрывать ипотечные платежи.
А Маша сажала.
Она сажала розы, пионы, лаванду, яблони и вишни. Она вдыхала запах свежей, влажной земли, и он был для нее самым прекрасным ароматом на свете.
Запах старой маминой квартиры, тот въевшийся запах герани и вечной, непроходящей тревоги, ушел навсегда, растворился в прошлом.
Запах той комнаты в коммуналке, кислой капусты и чужого, неуютного быта, забылся, как страшный, тяжелый сон.
Их новый дом пах сосновой стружкой, который Алексей приносил на ботинках, лаком для дерева и будущими яблоками.
В одну из суббот Алексей попросил Машу выйти во двор.
У ворот, на свежеуложенной плитке, стояла машина. Не новая, но ухоженная, яркого, вишневого цвета. На капоте красовался нелепый, но трогательный огромный бант.
Маша ахнула от неожиданности.
— Леш? Это что?
— Ты слишком много ездила в ту промзону на автобусах, в дождь и в снег, — просто сказал он. — Хватит. Это твое. Твоя свобода.
Он вложил ключи от машины в ее ладонь и сжал ее руку в своей.
На новоселье, после долгих раздумий, Маша все-таки позвонила матери и пригласила их со Светланой.
Она чувствовала, что должна это сделать. Не для того, чтобы похвастаться или унизить. А для себя. Чтобы поставить точку. Чтобы закрыть ту тяжелую дверь в прошлое.
Они приехали.
Светлана вышла из такси и замерла на месте, как вкопанная. Она смотрела на двухэтажный коттедж, на ухоженный газон, на вишневую машину, припаркованную у ворот.
Ее лицо, обычно такое гладкое и холеное, покрылось красными пятнами, а губы задрожали.
Зинаида Борисовна просто молча стояла и крестилась, глядя на дом широко раскрытыми глазами.
Маша вышла встречать их на крыльцо. Она была в простом льняном платье, загорелая, спокойная и улыбчивая.
— Проходите, гости дорогие. Добро пожаловать в наш дом.
Алексей, чисто выбритый, в новой светлой рубашке, накрывал на стол на просторной веранде. Огромный дубовый стол, который он сделал собственными руками еще год назад.
Светлана молча вошла в дом.
Она трогала стены, гладила ладонью перила лестницы. Она смотрела на большую, светлую кухню-гостиную, которая была больше по площади, чем вся их хрущевка. Она видела мебель — ту самую, из цельного дерева, сделанную руками ее зятя.
Она зашла в ванную комнату и увидела дорогую испанскую плитку и современную сантехнику.
— В ипотеку, наверное, влезли по уши? — это было первое, что она смогла выговорить. Голос ее был сдавленным и хриплым.
— Нет, — мягко улыбнулась Маша. — Мы с Лешей не любим жить в долг. Мы все просчитываем.
— Откуда… откуда тогда все это? — Светлана обвела рукой всю гостиную. — Украли? Нашли клад?
— Алексей все заработал своим трудом, — просто ответила Маша, игнорируя ядовитый выпад.
— На стульчиках? — не удержалась от едкой реплики Светлана.
— На стульчиках, — спокойно кивнул Алексей, входя в комнату. — И на столах. И на креслах. И на резных шкатулках. Прошу к столу, Зинаида Борисовна, все уже готово.
Они сидели на веранде. Было тепло, пахло шашлыком и свежей зеленью.
Мать ела и плакала. Тихо, бесшумно. То ли от переполнявшего ее облегчения, то ли от потрясения, что ее младшая дочь, оказывается, была так права.
Светлана почти ничего не ела. Она лишь перебирала вилкой салат на своей тарелке.
Она смотрела на Машу. На ее спокойные, уверенные движения. На ее мужа, который с заботой подливал ей в бокал свежего сока.
Она видела человека, который смотрел на ее сестру с бесконечным обожанием, уважением и нежностью.
И она невольно вспоминала своего собственного мужа, Егора, который в этот самый момент наверняка лежал на диване и смотрел телевизор, требуя, чтобы она принесла ему пива.
— Машина… тоже, получается, на стульчики? — не выдержала она, снова вставляя язвительную нотку.
— Машина — это для Маши. Чтобы она не мерзла на остановках и не толкалась в общественном транспорте, — ровно, без раздражения ответил Алексей.
Светлана отложила вилку с громким стуком.
— Ну что ж, Машка. Поздравляю. Вытащила свой счастливый лотерейный билет. Фарт тебе улыбнулся.
— Это не лотерея, Света. И не фарт.
— А что же это? — Светлана уже почти шипела, ее сдержанность дала трещину. — Нашла на помойке грязного бродягу, отмыла, приодела… а он, глядь, оказался с золотыми руками. Кто же мог знать!
Маша посмотрела на сестру. И впервые в жизни она не чувствовала ни злобы, ни обиды, ни даже досады. Только легкую, брезгливую жалость.
— Я знала. Всегда знала. В этом, Света, и заключается вся разница между нами.
Светлана резко побледнела, словно ее окатили ледяной водой.
Больше за вечер они о деньгах и успехе не говорили.
Родные уехали быстро, сославшись на неотложные дела.
Маша осталась убирать со стола.
Алексей подошел к ней сзади, обнял за плечи и прижался щекой к ее волосам.
— Ну что? Не жалеешь, что пустила их? Не тяжело?
— Нет, — Маша покачала головой, глядя на свой залитый лунным светом сад. — Им самих себя не жаль, почему я должна их жалеть?
Она повернулась к нему, обняла за шею.
— Помнишь, ты тогда, на скамейке в сквере, сказал мне, что «все равно» — это самая глубокая яма?
— Помню. Как сейчас. Ты сидела и плакала.
— Ты выбрался из своей ямы. И меня за собой вытащил.
— Нет, Маш, — он нежно коснулся ее щеки своей знакомой, шершавой, мозолистой ладонью. — Мы выбрались вместе. Рука об руку. Потому что вместе — мы сила.
Он все еще был тем самым человеком, которого она когда-то встретила на холодной ноябрьской скамейке. Честным, прямым, настоящим.
Просто теперь это увидели и все остальные.
