1992. Ей дали срок за тушенку, которую не брала. А пока мотала его, муж с лучшей подругой прибрали к рукам всё, что осталось. Но она вернулась — и у нее был план, испеченный в дороге от случайной попутчицы
Поезд мчался сквозь бескрайние, уснувшие под саваном снега поля. Окна вагона, покрытые изнутри кружевным инеем, пропускали тусклый свет короткого зимнего дня. Ритмичный, убаюкивающий стук колес был единственным звуком, нарушающим тишину полупустого плацкарта. Вероника, отложив в сторону надоевший бутерброд с колбасой, попыталась углубиться в книгу. Но буквы плясали перед глазами, не складываясь в слова, не неся смысла. Всё её внимание, всё внутреннее чутье было приковано к пассажирке на верхней полке напротив — женщине, которая села утром на одной из глухих станций.
Странная попутчица. Хотя… что в ней такого странного? Молчаливая. Неподвижная. С того момента, как она, легкая как тень, вскарабкалась на свое место, она не спускалась вниз ни разу — не пила, не ела. Либо дремала, укрывшись потертым пледом, либо смотрела в заледеневшее окно. Но какой это был взгляд! Не просто отрешенный, а наполненный такой глубинной, выжженной тоской, таким безмолвным отчаянием, что Вероника, человек отзывчивый и наблюдательный, невольно сжималась внутри. Так смотрят люди, у которых за спиной осталась пропасть, а впереди — туманная, пугающая неизвестность.
Единственный сосед, мужчина с нижней полки, вышел на предыдущей станции, и в их отсеке воцарилась полная, почти звенящая тишина. Попутного движения не было, вагон дремал в полумраке коротких декабрьских сумерек. И вот женщина, наконец, шевельнулась — бесшумно спустилась и, не глядя по сторонам, направилась к туалету в конце коридора. Вероника нахмурилась. «Только по нужде… Господи, да она же, наверное, голодная как волк!» Мысль эта пронзила её с внезапной ясностью. Не раздумывая, она полезла в свою объемистую сумку. Две вареные картофелины в мундире, завернутые в газету, бутерброд с сыром, горсть гороховых сухариков, яблоко — всё это она быстро выложила на складной столик. Как раз когда попутчица вернулась и уже приготовилась снова исчезнуть наверху.
— Послушайте… — голос Вероники прозвучал тише, чем она хотела. — Вы, простите, ничего не ели с утра. Может, чаю? Я сейчас кипятка принесу.
— Спасибо. Не надо.
— Да полно вам, — настаивала Вероника, в голосе её зазвучали мягкие, но твердые материнские нотки. — У меня тут запасы на троих, одна не справлюсь. В тепле всё испортится, жалко ведь выкидывать. Садитесь, пожалуйста.
Она поймала взгляд женщины — растерянный, голодный, стыдливый. Попала в точку.
— Угощайтесь, я ненадолго, — Вероника кивнула на еду и, взяв два подстаканника, пошла за кипятком. Вернувшись, она разлила душистый чай из жестяной коробочки. — Меня Вероника зовут. Я из Вологды к дочери ездила, теперь возвращаюсь в Иваново. А вас?
— Маргарита.
Больше ни слова. Ни «откуда», ни «куда». Только имя, сорвавшееся с губ тихо, будто признание. Выпив чаю и согревшись, Маргарита не полезла обратно на полку, а осталась сидеть у окна, обхватив чашку тонкими, почти прозрачными пальцами. В её серых, невероятно печальных глазах стояла целая история, молчаливая и тяжелая. Веронике показалось, что женщина балансирует на краю — ещё чуть-чуть, и эта ледяная скорлупа молчания треснет.
— Простите за прямоту, — осторожно начала Вероника, — но на вас будто весь мир давит. Такое чувство, будто вы едете не туда, где вас ждут.
— Я еду именно туда, где меня ждут, — голос Маргариты был хриплым от долгого молчания. — Только вот ждут там не меня. А того, кого уже нет. Я еду в место, где я больше не нужна.
— Рита, зачем же тогда туда? — вырвалось у Вероники.
— А больше мне ехать некуда… — И тут женщина сломалась. Тихие, сдержанные всхлипы переросли в глухие, надрывные рыдания, от которых сжалось сердце. Вероника мгновенно пересела к ней, обняла за худые, трясущиеся плечи. — Всё, всё, выговорись, деточка. Расскажи. Легче станет. Куда это ты возвращаешься?
— Домой. Только дома у меня нет. И дочь… моя дочь уже не моя. И муж… стал совсем чужим человеком.
Пять лет назад. 1987 год.
Маргарита выросла в маленькой деревеньке, затерянной среди лесов и полей. Жизнь там текла небогато, но честно, наполненная трудом и простыми радостями. Вышла замуж за местного парня, Сергея, механика из МТС. Молодая семья, полная надежд. Через год родилась дочурка — белобрысая, голубоглазая Катенька. Казалось, сама судьба улыбается им. Когда Кате исполнилось два, Маргарита устроилась на новый склад на окраине — вторым кладовщиком. Хорошая работа, твердый оклад. Белая полоса.
Но вскоре её стала глодать тихая, необъяснимая тревога. Вещи исчезали. Не целиком, не ящиками — понемногу. То три банки тушенки с полки испарятся, то мешок гречки станет легче. Она обращалась к старшей по складу, Валентине Петровне, женщине с каменным, непроницаемым лицом.
— Мне кажется, у нас недостача, Валентина Петровна. Вчера я точно помню, масла было три коробки в углу.
— Тебе показалось, Риточка. Устаешь, наверное, с малым ребенком. Цифры в ведомости сходятся.
— Но как же? Вот на второй полке было двадцать банок, сейчас шестнадцать!
— Ты последняя вчера уходила, — равнодушно парировала заведующая. — Ключи только у нас с тобой. Кто, по-твоему, мог взять? Призраки?
— А почему ключи не у сторожа? Он же ночью здесь.
— Так исторически сложилось. Материально ответственные лица — мы. Сторож — просто пост. Его дело — позвонить, если что.
Логика была железной, но внутреннее чувство кричало о лжи. Маргарита чувствовала себя мухой, попавшей в невидимую, липкую паутину. Потом грянула гроза — внезапная, тотальная ревизия. И обнаружилась недостача, серьезная, на крупную сумму. Всю вину, разумеется, возложили на младшего кладовщика — на Маргариту. Она металась, пыталась объяснить, рассказывала о своих подозрениях, о странных исчезновениях. Но Валентина Петровна лишь разводила руками, её глаза выражали ледяное презрение и праведный гнев.
— О чем она? Ни о каких пропажах Маргарита мне не докладывала. Сама, видно, прикарманивала понемножку, думала, не заметят. Признавайся, девочка, легче будет. Ключи-то были у тебя, ты последняя уходила.
— А может, это вы?! — выкрикнула в отчаянии Маргарита.
— Как ты смеешь! — загремела Валентина Петровна. — Я — вор? Сторожа, Макар и Василий! Скажите, видели вы меня на складе после смены хоть раз?
Сторожа, суровые мужики, подтвердили: нет, не видели. А вот Маргариту — постоянно, и первая приходит, и последняя уходит. Круг замкнулся.
— Серёжа, не могу понять… Куда всё делось? — рыдала она ночью, прижавшись к мужу.
— Всё ясно, Рита. Валентина Петровна с ними заодно, делится. А на тебя, как на молодую и беззащитную, всё и повесили. Надо бороться.
Но бороться было нечем. Слово против слова. Уговоры, мольбы — всё разбивалось о стену молчаливого сговора. Суд был коротким и безжалостным. Семь лет лишения свободы за хищение социалистической собственности.
— Я не виновата! — кричала она в пустоту зала, глядя на плачущую мать, на бледного, сжавшего кулаки Сергея, на испуганное личико Катюши. — У меня дочь! За что?!
— Будь ты проклята! — прошипела она, встречая взгляд Валентины Петровны, пришедшей поглазеть на расправу. — Ты ответишь! Когда-нибудь ответишь!
Лагерь. Колючая проволока, вымотанные лица, серые бараки. Каждый день начинался и заканчивался мыслью о доме, о дочери. Как она растет? Помнит ли маму? Через полгода пришло письмо от Сергея: умерла её мать. Инфаркт. Горе затопило с головой. Сергей писал, что помогла пережить всё их старая знакомая, подруга Маргариты еще со школы, Надежда.
— Наденька, родная, спасибо тебе, — шептала Маргарита, пиша ответ.
— Кто такая? — спросила сокамерница, Ольга.
— Подруга. С детства. Как сестра. Она письмо в конверт вложила. Обещала Сергею с Катей помогать, присматривать.
— Осторожней с такими «сестрами», — мрачно заметила Ольга. — Часто они ближе всего и оказываются.
— Не про Надю это, — улыбнулась тогда Маргарита. — Я ей доверяю как себе.
Через два года это доверие разбилось вдребезги. Новое письмо от Сергея. Короткое, сбивчивое, полное вины. Он и Надежда… Сблизились. Так получилось. Очень просит прощения. Он подал на развод. Маргарита рыдала на плече у Ольги, которая лишь грустно качала головой.
— Говорила же тебе. Сердце человеческое — тёмный лес. Два года бок о бок, о ребенке заботиться… Грех не случиться.
— Он… развод…
— Естественно. Но знаешь что? Ты сейчас узнала — и хорошо. Есть время боль пережить, до освобождения. А за дочь твою хоть спокойна — с женщиной, которая к ней хорошо относится. Это уже что-то.
Маргарита разорвала письмо. Боль была острой, режущей. Но в словах Ольги была горькая правда: её Катя не осталась без женской ласки. Это слабое, но утешение она носила в себе все оставшиеся годы. Когда подали документы на досрочное освобождение по амнистии и пришел положительный ответ, радости не было. Был лишь ледяной ком страха в груди. Декабрь 1992-го. Поезд. И родная деревня впереди, где её никто не ждал.
— Вот как, — тихо выдохнула Вероника, когда рассказ оборвался. — И что теперь? Дочь забрать собираешься?
— Конечно. Но… судимость. Отдадут ли? Родительских прав не лишали, но…
— А жить где?
— В мамином доме. Но работа… В деревне все друг друга знают. Для них я навсегда останусь воровкой. У нас говорят: «Невиновных не сажают».
— Вот что, — Вероника решительно порылась в сумке, достала потрепанную тетрадь в клетку и шариковую ручку. Быстро вырвала листок, написала свой адрес. — Возьми. Если совсем прижмет, если невмоготу станет — приезжай. Или напиши.
Маргарита отшатнулась, будто ей предложили что-то запретное.
— Зачем вам это? Вы меня не знаете… Вдруг я вру? Вдруг я действительно та, за кого меня осудили?
— А я верю тебе, — твёрдо сказала Вероника. — У меня нюх на людей. И я верю, что за каждое добро и зло рано или поздно приходится отвечать. Если я ошибаюсь, ты перед Богом ответишь, а не передо мной. А я… я живу одна, дети взрослые, далеко. Мне помощь в хозяйстве не помешает. И мой дом — не место для осуждения. Твоя тайна останется между нами.
— Спасибо, — прошептала Маргарита, сжимая в ладони хрустящий листок. — Постараюсь сама…
— Всё равно держи. Мы ведь не так далеко — от твоей станции до моего города два часа езды.
Они допили чай. Разговор иссяк, уступив место задумчивой тишине. Потом легли спать. На рассвете поезд замедлил ход у маленькой платформы, занесенной снегом. Маргарита, взяв свой тощий узелок, кивнула на прощание и растворилась в сером утреннем тумане. Вероника, глядя ей вслед, была уверена: рука, протянутая вовремя, может удержать человека от падения в бездну. И это — главное.
Её ждали. Сергей и Надежда подготовили старый дом её матери, протопили печь. Воздух был густым от неловкости и непроизнесенных слов.
— А где Катя? — спросила Маргарита, оглядывая знакомые, но чужие стены.
— В школе. Уроки, — быстро ответил Сергей.
— Я заберу её после… Только где её вещи? Когда принесете?
— Рита, послушай, — начал Сергей, избегая её взгляда. — Пусть пока поживет с нами. Так… спокойнее. Для неё.
— Что значит «поживет»? Ты не отдашь мне дочь?
— Не лишаю тебя прав! — вспылил он. — Но пока ты не встала на ноги, не устроилась… Ей лучше с нами.
— Лучше, Рит, ей правда лучше, — тихо вступила Надежда, её глаза были полны слез и вины.
— Лучше… — Маргарита горько усмехнулась. — Скажите мне в лицо: за что? Разве я сама виновата в том, что нас разлучили? Разве я украла хоть крошку?
— Прости, — заплакала Надежда. — Не было у нас такого умысла… Я помогала, как могла. А потом… сама не поняла, как вышло. Новый год, одиночество… Сергей тоже мучился. Тянуло друг к другу, как в омут.
— Тянуло, — беззвучно повторила Маргарита, глядя на бывшего мужа. В его лице она читала растерянность, сожаление, но и решимость защитить новый, налаженный быт.
— Если помощь нужна — всегда, — сказал он, уже направляясь к выходу. — Мы… мы пойдем.
— Приведите Катю сегодня.
— Приведем.
Девочка, которую привела Надежда после обеда, была незнакомкой. Семилетняя, серьезная, с острым, изучающим взглядом.
— Катя, это твоя мама. Настоящая, — тихо сказала Надежда.
— Здравствуй, — сказала Катя. — На фотографиях ты была… другая.
Маргарита вздрогнула от этого холодного «ты». Но больше её ранило другое: «Мама Надя показывала твои фото».
— Она знает, что у неё есть родная мать, — поспешно сказала Надежда. — Я не скрывала.
— Я её заберу, — сквозь стиснутые зубы проговорила Маргарита. — Устроюсь — и заберу.
— Не торопись. Дай ей время привыкнуть. И выбрать.
Выбор был очевиден. Катя выросла в доме отца и «мамы Нади», они были её миром. Маргарита была грустной, чужой тетей с тяжелой судьбой. А работа… Работы не было. Деревня отвернулась. Стоило ей появиться на пороге конторы или магазина, как разговоры затихали, а взгляды становились колючими. Даже на старом складе, где теперь хозяйничала Валентина Петровна, её встретили с такой ненавистью, что чуть не вытолкали физически. Дверь захлопнулась перед самым носом, а из-за неё донесся знакомый, полный злорадства голос: «И не приходи больше, зековка!»
Месяц бесплодных поисков, месяц унизительных отказов и шепотков за спиной. Отчаяние, холодное и липкое, снова начало подбираться к горлу. Тогда она, стиснув в кармане уже истрепавшийся листок, села на автобус до города.
— Я знала, что ты вернешься, деточка. Заходи, проходи, не стой на пороге.
Маргарита переступила порог и расплакалась — тихо, безнадежно, всей тяжестью накопленного горя. Вероника, не говоря ни слова, сняла с неё промерзшее пальто, усадила на кухне на табурет, сунула в руки кружку с только что заваренным, обжигающим чаем.
— Ничего, ничего, — приговаривала она, хлопоча у плиты. — Выплачься. А потом картошечки со сковородки горяченькой поедим, всё обсудим. Может, глоточек малиновой наливки? Согреет, душу отведет.
— Мне так неловко… — всхлипывала Маргарита. — Идти больше некуда.
— Какое там неловко! Жизнь — она зигзагами ходит. Главное — не сломаться. А ты — крепкая, я вижу. Рассказывай, что да как, вместе голову поломаем.
Уже через неделю Маргарита вышла на работу в небольшую частную пекарню «Светлица». Вероника, работавшая там технологом, поручилась за неё. Первую, пахнущую свежим хлебом и надеждой зарплату, Маргарита попыталась отдать за постой.
— Да ты что! Какие деньги? — возмутилась Вероника. — Ты у меня весь дом на блеск отдраила, борщ такой, что пальчики оближешь! Я тебе скорее должна.
— Не возьмете — уйду, — упрямо сказала Маргарита. — Не хочу быть нахлебницей.
Пришлось взять символическую сумму. Так начался их странный, теплый союз — двух одиноких женщин, нашедших друг в друге опору.
Раз в месяц Маргарита ездила в деревню. Отношения с Катей оттаивали медленно, как весенний ручей. А летом, на время школьных каникул, Вероника сама предложила: «Привози девочку в гости! Места хватит». Та неделя стала переломной. Они ходили в парк, пекли вместе пироги, смотрели старые фильмы. И однажды, когда они ехали в автобусе обратно к Веронике, Катя невзначай сказала:
— Мама Надя ждет ребёнка. Я вчера слышала, как она папе говорила.
В сердце Маргариты кольнула старая, знакомая боль. Но уже не такая острая. Жизнь шла вперед.
— А ты, Катюша, не хочешь когда-нибудь пожить со мной? В городе? — осторожно спросила она.
Дочь на мгновение задумалась. — Хочу. Но… пока нет. Там папа, мама Надя, мои друзья. Я буду скучать. Может, когда подрасту?
Этого «когда подрасту» Маргарите хватило, чтобы в душе зажглась крошечная, но устойчивая звездочка надежды.
Спустя годы.
Жизнь, подобно реке, нашла новые русла. Надежда родила двойняшек. Сергей погрузился в радости позднего отцовства. А Маргарита обрела свое тихое счастье на пекарне — в лице Николая, доброго, немногословного пекаря, который с первого дня видел в ней не «бывшую», а красивую, уставшую, достойную любви женщину. Он жил в соседнем доме, и это значило, что связь с Вероникой, ставшей ей ближе родни, не прервется.
В 1996 году у них родился сын, Миша. А в 2000-м, когда Кате нужно было поступать в колледж, она, уже почти взрослая, сама приняла решение: «Мама, я переезжаю к тебе. Хочу быть ближе». Она не осуждала отца, понимала сложность той давней драмы, но её сердце, наконец, уверенно потянулось к той, что носила её под сердцем и через все круги ада пронесла свою любовь.
Что касается Валентины Петровны и её приспешников, то колесо судьвы повернулось и к ним. В середине девяностых склад приватизировали. Новый хозяин, разбирая архив, наткнулся на старые, кривые отчеты и нестыковки. Никакого громкого суда не было — просто троих немолодых уже людей уволили без выходного пособия в самое голодное время. В деревне, где каждый кусок хлеба был на счету, потерять работу и репутацию оказалось суровым возмездием. Они выживали, но прежней власти и уважения уже не было. Иногда Маргарита, приезжая к дочери, видела Валентину Петровну — сгорбленную, быстро шаркающую ногами старуху, спешащую за продуктовым набором в соцзащиту. Их взгляды встречались, и бывшая заведующая мгновенно отводила глаза, ускоряя шаг. Маргарита же не чувствовала ни злорадства, ни торжества. Только легкую, холодную грусть от мысли, как коротка и непредсказуема жизнь, и как важно в этой жизни вовремя протянуть руку — или не поднять её для удара.
А за окном её городской квартиры, где пахло корицей и свежей выпечкой, где звенели голоса Кати и Миши, где по вечерам за чаем собиралась она, Николай и Вероника, — за окном медленно падал снег, такой же чистый и белый, как тот, что летел навстречу поезду много лет назад, когда две судьбы случайно пересеклись в теплом вагоне, чтобы уже никогда не разъединиться окончательно. И это было, пожалуй, самой красивой и прочной справедливостью из всех возможных.
