Тень синего дома с наличниками
Жизнь Артёма Семёновича Ковалёва была выстроена из прочного, добротного материала благополучия, словно дорогой коттедж в престижном пригороде, где он вырос. Она никогда не знала трещин бедности или ураганов невзгод. Его мир покоился на двух незыблемых колоннах: любящей, чуть тревожной матери и отце — человеке из стали и власти.
Вероника Аркадьевна, его мать, посвятила себя семье с жертвенностью, граничащей с исступлением. Её жизнь была вышита тончайшей нитью материнства и супружеского долга, каждый стежок — безупречен, каждое движение — предсказуемо. Она была душой их дома, его тихим, вечным и немного грустным стержнем.
Отец, Геннадий Семёнович, занимал высокий пост в городской администрации. Он был монолитом, скалой, о которую разбивались любые проблемы. Его слово было законом, его решение — окончательным приговором. Именно он выковал для сына безопасную, прямую, как стрела, колею: престижный вуз, а затем — по протекции — дорога на крупнейший завод города. Не на конвейер, разумеется. С умным, перспективным юношей сразу стали работать, ему доверяли, его растили.
Геннадий Семёнович был безмерно горд сыном. Артём оказался не просто сметливым — он впитывал знания, как губка, а его упорство было сродни отцовскому. Никто и не вспомнил о протекции, когда в тридцать три года Артём Ковалёв-младший стал самым молодым начальником цеха за всю историю предприятия. Он прошёл все ступени роста легко и стремительно, с холодной, расчетливой эффективностью, унаследованной от отца.
Вечер того дня, с которого всё началось, был ничем не примечателен. Артём, как обычно, вернулся домой поздно, с толстой папкой документов под мышкой. Дом встретил его тишиной и запахом ванилина от недоеденного пирога.
— Мам, я дома! — громко, почти нарочито бодро крикнул он, снимая пальто в просторном холле. — Где наши боевые запасы чая? Я прихватил те самые конфеты, с миндальной начинкой, которые ты любишь.
Из гостиной вышла Вероника Аркадьевна. Её лицо, обычно светящееся при виде сына, было странно опавшим, взгляд отсутствующим.
— И когда ты, наконец, обзаведешься собственной хозяйкой? — её голос прозвучал устало и непривычно резко. — Жена бы уж на ужин что-то приготовила, а не ты бы меня, старуху, доедать заставлял. Все рады, что я не работаю, вся жизнь моя — это четыре стены да плита! Отец твой всегда был против домработницы, гордость у него дурацкая, а в итоге я ею и стала. Бесплатная, вечная.
— Мам, ну хватит, — отмахнулся Артём, пропуская её слова мимо ушей, как назойливый комариный писк. Она часто впадала в эти меланхоличные настроения, особенно по вечерам. Хотя, казалось бы, причин не было никаких.
Они жили за городом, в роскошном особняке. Отец когда-то рассказывал, что жалел Веронику — она выросла в детдоме, без единого родного человека, и он хотел создать для неё идеальный, беззаботный мир. Он осыпал её подарками, но запрещал работать, желая оградить от любых бурь. Итог оказался парадоксальным: сын вырос, муж пропадал на работе, а пятидесятипятилетняя женщина задыхалась в золоченой клетке от скуки и невостребованности.
Геннадий Семёнович и правда пропадал в администрации сутками, но Артём знал — он не изменял матери. Он был однолюбом, эталонным семьянином, чья репутация была кристально чиста. Единственная его слабость, о которой он обмолвился раз в жизни, — это несбывшаяся мечта о дочери. Но после рождения Артёма врачи запретили Веронике рожать — слишком слабым было её здоровье.
— Папу подождём к ужину? — предложил Артём, пытаясь сменить тему.
— Нет, он, наверное, опять задержится. Давай сами, — она махнула рукой, и в этом жесте была такая безысходность, что Артёма кольнуло странное, незнакомое чувство — жалость.
За столом он машинально кушал, думая о сводках по цеху, о планах на квартал. Мать пыталась завести разговор о чём-то бытовом, но он отвечал односложно, погруженный в свои мысли. «Я такой же, как отец, — с лёгкой усмешкой подумал он. — Трудоголик в третьем поколении».
Внезапно Вероника положила вилку. Звонкий стук о фарфор заставил Артёма вздрогнуть и поднять на неё глаза.
— Артёмушка, ты помнишь, я рассказывала тебе о женщине… которая меня приютила тогда, в детстве? Когда я из детдома сбежала? — её голос дрогнул, стал тише, почти шёпотом.
Артём смутно припомнил обрывки старой истории. Да, была какая-то добрая душа, приютившая беглянку. Мысль, почему мать с ней не общалась, никогда не приходила ему в голову. Ну, была — и хорошо, страница перевернута.
— Я хочу к ней съездить. Если она, конечно, жива, — выдохнула Вероника, и её пальцы судорожно сжали край скатерти. — Со мной. Поедем со мной. Только отцу… отцу не говори. Не надо его беспокоить. Ты поможешь мне? — Она смотрела на него с такой мольбой и таким немыслимым напряжением, будто просила не о поездке, а о спасении жизни. Откуда эта внезапная, спустя десятилетия, потребность?
Мать, словно прочитав его мысли, поспешно добавила, запинаясь: — Так вышло… я тогда уехала. Спешно. Не поблагодарила её как следует, Серафиму Васильевну. Казалось — ерунда, мелочь. А теперь… теперь она мне снится. Постоянно. Стыдно стало. И вообще… — Она отвернулась к окну, в чёрное зеркало ночи, и Артёму показалось, что за этими словами скрывается бездна невысказанного.
И эта дрожь в её плечах, этот испуг в глазах растрогали его, размягчили холодную расчетливость. Он тут же, impulsively, пообещал: — Конечно, мам. Когда захочешь. Завтра могу, если надо. Михалыч в смене, с ним я спокоен за цех.
Он не ожидал, что мать так отреагирует. Она буквально встрепенулась, глаза её вспыхнули лихорадочным блеском. — Завтра? Правда, завтра? — она заговорила быстро, путано. — Это недалеко, километров сто, деревня Князевое. Она там всегда жила. Понимаешь, мне было тринадцать, когда я первый раз сбежала. Села в электричку и уехала куда глаза глядят. Кондуктор ссадила меня на какой-то станции — билета не было. Я пошла по дороге, дошла до деревни, а уже темно. И там такой домик… синенький, с резными белыми наличниками. И у калитки женщина стоит, молодая. Смотрит на меня и спрашивает: «Ты к кому, девочка?» А я… я была маленькая, щуплая, выглядела лет на десять. Я разревелась. И всё ей выложила — как в детдоме травили, как старшие отбирали еду… А у неё глаза… такие добрые, глубокие. И я подумала — вдруг она меня к себе возьмёт? Так же бывает в книжках?
— Мам, ты никогда этого не рассказывала, — Артём отложил вилку, его внимание было теперь полностью приковано к ней. Деловитость ушла, сменившись неподдельным интересом.
— А у неё самой две дочки были, и муж, дядя Коля, золотой человек. Они уговорили меня вернуться в детдом — сказали, меня же искать будут, на них проблемы свалятся. Но пообещали, что будут брать в гости, заботиться…
— И что? Сдержали слово? — спросил Артём, уже вовлеченный в историю.
— Да нет, не обманули! — воскликнула Вероника. — Часто приезжали, одежду мне покупали, книги. Относились как к родной. Но… не удочерили. А я так мечтала. Тётя Сима тогда объяснила — не дадут, мол, у них доход маленький, жильё тесное. А я… я обиделась. Подумала — опять я никому не нужна. Совсем.
Глаза её наполнились такой старой, выцветшей, но всё ещё жгучей болью, что Артём не выдержал, встал и обнял её за плечи. Её тело было хрупким и напряжённым, как у птицы.
— Ну, мам, ладно, не плачь. Поедем завтра. Договорились.
— Дослушай, — она схватила его за руку, и её пальцы были ледяными. — Я никому не рассказывала… потом. Когда мне уже дали квартиру от завода, когда я выходила во взрослую жизнь, я поехала к ним. Как к родным. А там… у Тани, старшей дочки, парень в гостях был. Они недавно познакомились. Было поздно, тётя Сима уговорила меня остаться ночевать. И меня… меня будто бес попутал. У них всё так хорошо, так по-семейному, а я — опять со стороны, опять чужая. И я… я стала кокетничать с этим парнем. Назло. Наутро он меня к станции провожал… а потом мы стали встречаться. Я отбила его у Тани. А к ним… я больше никогда не поехала. Стыдно было. Это твой отец был, Артём. Геннадий. А теперь тётя Сима снится мне. Сидит на лавочке у своего синего дома, молчит. И смотрит. Смотрит на меня, будто спрашивает: «За что, Любочка? За что ты так с нами?»
Артём отшатнулся. Эта история была похожа на плохой мелодраматический сериал, а не на жизнь его родителей — образцовых, правильных.
— Да брось ты, мам! Ерунда! Он что, был её женихом? Нет? Просто познакомились? Ну и что? Всё, дело прошлое. Едем завтра, утром. И папе ни слова, — твёрдо пообещал он, сам не понимая, почему это кажется ему таким важным.
Дорога в Князевое на следующий день показалась бесконечной, хотя ехали они недолго. Вероника молчала, сжавшись в комок на пассажирском сиденье, нервно перебирая прядь своих седеющих волос. Артём чувствовал её волнение — оно витало в салоне машины густым, плотным туманом, затрудняя дыхание.
Они свернули с трассы, проехали по разбитой грунтовке, миновали небольшой, ярко-зелёный лесок, и перед ними открылась деревня — несколько десятков домов, утопающих в зелени садов.
— Вон тот… — прошептала Вероника, указывая дрожащим пальцем. — Только он… он теперь зелёный. Перекрасили.
Дом и правда был зелёным, но резные наличники, белые и ажурные, остались прежними. И у крыльца, на старой, видавшей виды лавочке, сидела пожилая женщина. Она вязала что-то длинными спицами, погружённая в свои мысли.
Вероника замерла, и Артёму снова показалось, что она вот-вот сорвётся с места и побежит прочь, как та тринадцатилетняя девочка. Он крепко взял её за локоть, чувствуя, как она дрожит.
— Идём, мам. Иначе сны так и будут сниться. Пора просыпаться.
В этот момент из дома выбежал мальчуган лет пяти, с румяными щеками и озорными глазами.
— Бабуль, пироги-то подгорели! Бежим спасать! — залился он звонким голоском.
За ним вышла молодая женщина, стройная, с добрым усталым лицом.
— Лёшенька, да куда ты в одной майке! Простудишься! Марш домой!
Вероника сделала шаг. Ещё один. Она подошла к лавочке, всмотрелась в морщинистое лицо старушки, в её уставшие, но светлые глаза, и вдруг голос её, сдавленный и хриплый, сорвался с губ:
— Тётя Сима? Серафима Васильевна? Это я… Люба. Любочка. Вы меня… помните?
Женщина подняла голову, прищурилась, вглядываясь в подошедшую. И вдруг — словно солнце выглянуло из-за туч — её лицо озарилось тёплой, безудержной радостью.
— Любочка? Родная моя! Да как же? Откуда? Мы же тебя искали, думали, пропала! А нам сказали — вы не родня, не имеете права справляться! А я так по тебе тосковала, корила себя — бросила тебя одну, совсем девчонку! Таня! Валя! Идите сюда, гляньте, кто к нам пожаловал! Надюша, позови маму, беги! Да это же наша Любаша! Жива, приехала!
Из дома, словно горох из мешка, посыпались люди. Та самая молодая женщина с ребёнком, потом две другие, её ровесницы Любы — это были те самые девочки, Таня и Валя, теперь взрослые, уставшие, но такие же лучистые. Они обнимали Веронику, целовали, плакали, перебивая друг друга, расспрашивали, как она живет.
За чаем с тем самым, чуть подгоревшим, но невероятно вкусным пирогом всё прояснилось.
— Это Надя, моя дочка, — объясняла Валентина, указывая на ту самую молодую женщину. — А это Наташа, жена моего старшего, и наш внучек, Лёшка. У нас с Гришей трое сыновей, — добавила Татьяна. — А у тебя один? И то счастье!
И тогда Вероника, сбивчиво, краснея и бледнея, выпалила самое главное, ради чего, perhaps, и приехала:
— Таня, прости меня, родная. Я ведь… я тогда увела у тебя Семёна. Геннадия. Он мой муж. Мы уехали. Мне так стыдно… Всю жизнь боялась, что ты меня ненавидишь.
Татьяна смотрела на неё с искренним, неподдельным изумлением.
— Да ты что, Любка? О чём ты? Семён? Да он просто симпатичный парень был, мы с ним раз пять всего виделись! Я же потом за Гришу замуж вышла, вот он моя судьба! А я так мечтала, что ты наша третья сестра будешь, а ты взяла и пропала! Мы думали, ты на нас обиделась!
Они снова обнялись, и слёзы текли по их лицам — слёзы прощения, очищения и боли за бессмысленно прожитые годы в неведении. А Серафима Васильевна гладила их по головам, как маленьких, и приговаривала сквозь слёзы: — Вот и хорошо, доченьки мои ненаглядные. Вот и встретились. Скоро и папка ваш, Николай Егорыч, придёт, обрадуется как! А меня всё мысль глодала — жива ли наша девочка? Снилась ты мне, Любаша, всё снилась…
Обратная дорога была тихой. Вероника, исчерпав все слёзы, задремала наконец, и на её лице застыла умиротворённая, светлая улыбка, которой Артём не видел у неё никогда.
А он сам вёл машину, и его мысли были далеко от заводских цехов. Они были в том зелёном доме с наличниками, где жила Надя, дочь Валентины, внучка Серафимы Васильевны. Пока все плакали и вспоминали, они украдкой переглядывались, и между ними пробежала та самая, мгновенная и непреодолимая искра. Её образ — ясные глаза, тёплая улыбка, спокойная сила — не выходил у него из головы. «Надо же, — думал он, — такое совпадение. Или… нет?»
Вечером Геннадий Семёнович, узнав о поездке, лишь удивлённо поднял брови.
— В Князевое? Без меня? — спросил он, откладывая газету.
— Пап, ты вечно занят, а маме захотелось навестить старых друзей. Я её просто сопроводил, — находчиво соврал Артём. — Там, оказывается, почти что родня.
— А что ж, это правильно, — одобрительно кивнул отец. — Рад, что мама их не забыла. Хорошие люди.
Любовь Андреевна лишь про себя призналась, что главная цель её поездки была — убедиться. Узнать, не было ли у Геннадия с Таней чего-то серьёзного, не оставила ли она после себя ребёнка, не живёт ли где-то тень её старого, некрасивого поступка. И теперь, узнав, что всё обошлось, что у Тани своя счастливая жизнь, она ощутила невероятное облегчение. Камень, тридцать лет давивший на душу, наконец-то рухнул.
А потом… потом началась совсем другая жизнь.
Артём нашёл повод снова поехать в Князевое. Потом ещё раз. Его чувства к Наде оказались не мимолётным увлечением, а чем-то глубоким и настоящим, выросшим на этой благодатной почве общего прошлого, прощения и надежды. Они поженились через год. Свадьбу гуляли на две семьи — городскую и деревенскую, и Геннадий Семёнович и Николай Егорыч, выпив по стопке, вспоминали былое, словно старые друзья.
И теперь у Вероники Аркадьевны всё изменилось. Во-первых, она теперь знает, что скоро станет бабушкой — Надя ждёт ребёнка.
А во-вторых, и это главное, у неё теперь есть РОДНЯ. Большая, шумная, настоящая. Та, о которой она мечтала в детстве, сидя на холодной детдомской кровати. Её не забыли. Тётя Сима и дядя Коля называют её дочкой, а Таня и Валя — сестрой. Она часто приезжает в тот самый зелёный дом с резными наличниками, сидит на той самой лавочке, пьёт чай с пирогами и смотрит, как играет её будущий внук. И её юношеские мечты, те самые, что казались навсегда растоптанными и забытыми, наконец-то, спустя долгих сорок лет, сбылись. Полностью и без остатка.
