В 1941-м девчушка тайком хранит старинную картину, на которой изображён родовой особняк. Во сне к ней является девочка из прошлого, назвавшаяся сестрой, — и её странные предупреждения начинают сбываться с пугающей точностью, спасая семью от беды
Хмурое утро ранней осени 1941 года было пропитано сыростью и невысказанной тоской. Воздух, густой от запаха печного дыма и прелой листвы, словно застыл в тревожном ожидании. Во дворе деревенского дома, под сенью старой, покосившейся от времени березы, стояла семья, раздавленная грузом надвигающегося прощания.
– Наташенька, не смей мне тут слезы лить! – с напускной, плохо скрывающей дрожь, строгостью произнес, обращаясь к тринадцатилетней дочери, Григорий Воронков. Комок, колючий и неподатливый, подступал к его собственному горлу, сдавливая дыхание. Он уходил на фронт, в самую горнило надвигающегося ада, оставляя за спиной всё, что было ему дорого – родные стены, пахнущие хлебом и яблоками, тихий перезвон посуды на полках, и эти три пары глаз, в которых читался немой ужас. С сыновьями, крепкими парнями Борисом и Леонидом, он поговорил по-мужски, скупясь на слова, но щедро жа им крепкие, натруженные ладони, взглядом вкладывая в них всю отцовскую волю и ответственность. Жену свою, Веронику, он держал в объятиях до самого рассвета, шепча в её темные волосы старые, как мир, и вечно новые слова любви, давая обещания, в выполнимость которых нужно было верить фанатично, иначе можно было сломаться тут же, на пороге. С нею они прощались в тишине, красноречивее всяких слов, лишь долго и пристально вглядываясь друг в друга, стараясь запечатлеть каждую черточку, каждую морщинку. Но как прощаться с младшенькой, с этой хрупкой девочкой, в чьих синих, как незабудки, глазах отражалось всё небо его мира? Лучше бы ушла она куда с утра – к соседке за советом или в лес по последние грибы. Но разве могла дочь не проводить отца?
Она бросилась к нему, тонкие ручонки впились в грубую ткань гимнастерки, словно пытаясь приковать его к месту, а горячие, соленые слезы оставляли темные пятна на сукне. И тут уже Григорий не выдержал – по его обветренным, шершавым щекам, минуя усы, покатились тяжелые капли, которые он и не думал скрывать.
– Полно, Наталюшка, не реви, – прошептал он, прижимая к себе дрожащий комочек и целуя макушку, от которой пахло ромашковым отваром и детством. – Вернусь, обязательно вернусь, ты и оглянуться не успеешь, как я на пороге.
Слезы застилали Наташе мир густым, неровным маревом. Она знала, чувствовала всем нутром, что если это возвращение и случится, то очень не скоро. Эта горькая уверенность жила в ней тихо, не вырываясь наружу. Кому она могла поведать о своих странных снах, о девочке с печальными глазами, которая знала всё наперед? Кто бы ей поверил?
Проводив отца до околицы, где уже ждали другие призванные, Наташа медленно побрела обратно к опустевшему, ставшему вдруг чужим и слишком тихим дому. В прихожей, сняв платок, она замерла на мгновение, слушая гулкую тишину, а потом подошла к старому комоду, хранителю домашних секретов. Открыла потертую крышку нижнего ящика, где под стопкой аккуратно сложенных вышитых салфеток лежали её самые сокровенные сокровища. Девочка достала оттуда шарфик – невесомый шелковый поток нежно-голубого, почти бирюзового цвета. Прижала гладкую, прохладную ткань к щеке, закрыла глаза. В ушах зазвучал отцовский голос, каким он был год назад, на сельской ярмарке: «Вот, дочка, носи на здоровье. Он под цвет твоих глаз, таких же ясных и глубоких». Она берегла этот подарок пуще глаз, надевала только по большим праздникам, иногда повязывала своей любимой тряпичной кукле, убаюкивая её сказками. Теперь же шарфик стал нитью, связывающей её с ушедшим папкой. Наташа бережно прикоснулась губами к шелку, сложила его с необычайной аккуратностью и вернула на место. А потом её пальцы нащупали в глубине ящика другую реликвию – твердый уголок холста, натянутого на деревянную раму.
Это полотно она принесла в дом после похорон бабушки Нины. Тогда, в промозглый осенний день, Вероника с Григорием разбирали скромное наследство в старой, почерневшей от времени избе. Что-то нужно было забрать, что-то – предать огню, как того требовали суровые обычаи и суровая же эпоха. Григорий снял со стены небольшую картину, изображавшую величественный особняк с колоннами, утопающий в пушистом, искрящемся снежном одеяле, мельком взглянул и почти бросил в общую кучу ненужного хлама.
– Папа, зачем жечь такую красоту? – вырвался у Наташи возглас, и она, подхватив полотно, прижала его к груди. Её взгляд с жадностью скользил по деталям: резным наличникам, заснеженным елям-стражам, тонким дымкам из труб.
– Старье, дочка, никому не нужное, – отмахнулся отец, продолжая перебирать вещи. – Брось, нечего тут разглядывать.
– Но тут внизу что-то написано… буквы стерлись, – пробормотала девочка, переворачивая картину. – Кажется… «Последнее Рождество». А что такое Рождество?
Григорий тяжело вздохнул. Он знал характер дочери: уж если в голову ей что забралось, то не отцепится, пока не удовлетворит любопытство.
– Праздник такой был, старый, теперь запрещенный, – ответил он скупо, не отрываясь от работы. – Церковный. Потому и картин таких держать не след.
– А бабушка почему ж тогда хранила? – не унималась Наташа.
– Да потому что дом-то на ней вроде как наш, воронковский, – нехотя выдавил из себя отец. – А писал его, сказывали, крепостной мастер, Пашка по прозвищу Косой.
Девочке страсть как хотелось расспросить подробнее о роде, о предках, особенно о том самом деде-дворянине. Но Григорий говорил об этом с явной неохотой, а после упоминания о крепостных и вовсе замолчал, будто споткнувшись о невидимую преграду. Наташа в тот день ослушалась. Тихонько, пока родители были заняты, она завернула холст в лоскут старинной штофной ткани из бабушкиного сундука и спрятала среди тряпочек, которые ей разрешили взять для рукоделия. Так картина «Последнее Рождество» обрела пристанище в её тайнике, рядом с голубым шарфиком. Иногда, украдкой, она доставала её и, затаив дыхание, погружалась в созерцание замерзшего мира. Вот отблеск свечи в высоком окне, похожий на пойманную звезду. Вот красногрудый снегирь, пытающийся расклевать кору спящей яблони. А вот цепочка едва заметных следов, теряющаяся в сугробах парка – кто их оставил? И главная загадка: почему «последнее»? Ведь праздник отменили задолго до того, как художник взялся за кисть. Логичного ответа не находилось. Зато с появлением в её жизни этого полотна, в снах девочки стала являться незнакомая, но до боли родная гостья.
– Наташа, Наташенька, – звучал в темноте ласковый, мелодичный, словно перезвон хрустального колокольчика, голос.
Это не мама. Зов был иным – тонким, девичьим, пронизанным какой-то неземной нежностью. Чьи-то легкие, почти неосязаемые пальцы коснулись плеча спящей, пробуждая её ото сна. Ни тени страха не возникло в душе, лишь тихое, смутное узнавание.
– Пойдем, покажу тебе нечто дивное, – манил голос, и Наташа, подчиняясь ему, поднялась с постели.
Она вышла босиком прямо в ночной сорочке на крыльцо родного дома и замерла от изумления. Вместо знакомого огорода и колодца перед ней расстилался ухоженный парк, а в глубине его, озаренный лунным сиянием, стоял тот самый особняк с картины. Белоснежный, строгий, с колоннами, упирающимися в темное небо. А рядом, на ступеньке, сидела девочка лет четырнадцати. Невероятной, хрупкой красоты: русые волосы, спадавшие водопадом до самой талии, глаза – два бездонных озера цвета весеннего льда. Но кожа была прозрачно-белой, словно фарфор, а во взгляде таилась глубокая, вековая печаль.
– Меня зовут Елизавета, но все зовут меня Лиза. Я твоя сестра, – произнесла девушка тихо, и в её улыбке было столько тепла, что Наташа безоговорочно поверила. – А это – наше родовое гнездо.
И она повела её по спящим покоям, по зеркальным галереям, где отсветы луны плясали на паркете, показывала портреты суровых мужчин в мундирах и женщин в пышных платьях. И всё это казалось Наташе не сном, а давно забытой, но такой желанной реальностью. Будто она наконец-то вернулась туда, где ей всегда надлежало быть.
– Нравится? – спросила Лиза, останавливаясь у высокого окна. – Я бесконечно люблю этот дом. Каждый уголок, каждую травинку в саду. Только вот…
Голос её прервался, и она, взяв Наташу за руку, повела в небольшую, очень светлую комнату в дальнем флигеле. Она была почти пуста: лишь кровать под белоснежным балдахином да крошечный столик у изголовья.
– Отчего здесь так холодно? – вырвалось у Наташи. Уют комнаты был обманчивым, от неё веяло леденящим душу сквозняком забвения.
– Потому что здесь живу я, – просто ответила Лиза, и её лицо омрачилось тенью.
Наташа проснулась, дрожа от холода, под толстым стеганым одеялом. Камин в горнице потух, и стужа проникла в самые уголки. Она сразу поняла – всё это был сон. И особняк, и странная сестра. Сестры у неё не было и быть не могло. Но чувство реальности пережитого было таким острым, что ещё несколько дней девочка ходила, словно во сне, пытаясь разгадать значение видения. Постепенно память о нём потускнела, затянулась буднями. Но он вернулся. Четко и ясно. В мае сорок первого.
Снова тот ласковый зов, снова ночная прогулка по знакомому парку. Но на этот раз Лиза была взволнована, её тонкие брови сдвинуты.
– Слушай внимательно, сестрица, – шептала она, сжимая руку Наташи. – Скоро грянет беда. Огромная, черная туча надвинулась. Скажи отцу, пусть крышу подлатает да стены подбелит… А то ведь не успеет.
– Что не успеет? – испуганно прошептала Наташа. – Папа… с ним что-то случится?
Лиза печально покачала головой.
– Нет… Не сейчас. Но уйдет он. Надолго. Все мужчины уйдут. А потом придет голод.
Проснувшись в холодном поту, Наташа долго лежала, глядя в темноту. «Какая беда? О чем она?» – крутилось в голове. Никакой логике это не поддавалось.
– Доченька, что с тобой? – обеспокоилась наутро Вероника, видя её бледность и отсутствующий взгляд.
– Мама, ничего… – девочка замялась. – Скажи, а были у меня когда-нибудь сестры? Может, двоюродные? Или сводные? По имени Лиза?
Вероника лишь удивленно покачала головой. Откуда такие мысли? И, может, не стоило придавать значение этим ночным бредням? Но ровно через месяц грянула та самая беда, о которой шептала ночная гостья. И ужаснулась тогда Наташа не столько войне, сколько пророческой точности своего сна. А когда уходил отец, она уже знала – это надолго. Лиза сказала.
Часть вторая. Тени прошлого (1860 год)
– Лизонька, родная моя, светик, да отведайте хоть ложечку, – суетливо причитала возле кровати служанка Фрося, пытаясь накормить юную барышню.
– Полно, Фросенька, не мельтеши, голова от суеты кружится, – тихо, с одышкой, произнесла Елизавета Воронкова, отвернувшись к стене. Губы её были бескровны, а на щеках горел неестественный, лихорадочный румянец.
– Да как же так-то, к Рождеству надо бы сил набраться… – всхлипнула женщина, убирая поднос. Вид хозяйской дочки, угасавшей как свеча на сквозняке, разрывал сердце.
С каждым днем Лиза слабела. Несправедливая, жестокая болезнь, чахотка, безжалостно истощала её хрупкое тело. Она была самой любимой, самой красивой – с волосами цвета спелой ржи и глазами, в которых, казалось, застыли осколки зимнего неба. Умная, начитанная, с душой, открытой для всего прекрасного. Но здоровье, такое же хрупкое, как старинный фарфор, предало её.
– Оставь, Фрося, – выдохнула девушка. – Отдохну я немного.
Прислуга, смахнув слезу, отправилась к бабушке Елизаветы, Татьяне Алексеевне, властной и гордой женщине, чье сердце сейчас было разбито горем.
– Ничего не кушает? – ахнула та, и слёзы, несмотря на всё её самообладание, хлынули градом. Она молилась днями и ночами, вымаливая жизнь внучки. А этот лекарь, болван, твердил, что чахотка – удел черни! Не распознали вовремя!
– Говорила что-нибудь? – спросила Татьяна, пытаясь взять себя в руки.
Фрося опустила глаза, переминаясь с ноги на ногу. Рассказывать ли?
– Ну? – голос хозяйки зазвучал жестче.
– Да… Асеньку опять кликала, – прошептала служанка. – Всю ночь будто с кем беседовала… с пустотой.
Лицо Татьяны Алексеевны побелело. Сердце упало, словно в ледяную прорубь. Признак, страшный признак… Значит, конец близок, раз она видит тех, кого с нами нет.
– Кто такая эта Ася, барыня? – не удержалась Фрося.
– Молчи! Не твоего ума дело! – резко оборвала её хозяйка и, накинув шаль, поспешила в сторону церкви. Нужен был совет духовника, отца Василия.
– Опять о Лизоньке печали? – встретил её старый священник, много лет знавший семью Воронковых как щедрых благотворителей и людей непростой судьбы.
– Дела, отец Василий, творятся необъяснимые, – призналась Татьяна, опускаясь на лавку.
Он помнил. Помнил венчание её сына, Бориса, с красавицей Катериной. Помнил ту страшную ночь пятнадцать лет назад, когда его срочно вызвали для крещения. Роды были тяжелейшими. На свет появились две девочки – две крохотные былиночки. Мать их так и не увидела, отойдя в мир иной. Одну из близняшек, Анастасию, не удалось спасть – она прожила лишь несколько часов. На руках у безутешного Бориса осталась только Лиза, такая же хрупкая, едва цеплявшаяся за жизнь. И вот теперь…
– Является ей сестра, – выдохнула Татьяна Алексеевна. – Наяву. Разговаривает с ней, как с живой.
– Может, бред, от болезни? – осторожно предположил батюшка.
– Нет. Фрося видела – глаза открыты, говорит внятно… Боится теперь в комнату к ней заходить.
Отец Василий задумчиво провел рукой по седой бороде.
– Надо исповедовать её, комнату освятить… И молиться. Молиться усердно.
Часть третья. Голос во тьме (1942 год)
Первый год войны прошел в тревожном ожидании. Письма от Григория приходили редко, но они приходили – треугольники, пахнущие порохом и надеждой. Он писал о скорой победе, о возвращении. Все верили. Кроме Наташи. Она знала – путь будет долог. Лиза являлась редко, и девушка старалась объяснить видения болезнью души, тоской по отцу. Но осенью 1942-го голос в ночи прозвучал с новой, отчаянной силой.
– Бежать вам надо! – шепот Лизы был полон неподдельного ужаса. – С матушкой, с братьями. И корову уведите, в лес, подальше. Иначе беда неминуча.
– Не верю я тебе! – с вызовом, но и со страхом ответила Наташа, вглядываясь в знакомые голубые глаза. – Ты лишь сон.
– Поверь, Наташенька, – взмолилась Елизавета, и в её голосе послышались слезы. – Жизнь моя пуста была, обузой я была для всех. Дай хоть раз стать полезной, спасти вас!
Сердце Наташи сжалось. Она вздохнула и, почти не сознавая своих действий, накинула на ночную сорочку тот самый голубой шарфик, словно ища в нем защиту. Лиза дотронулась до шелка, и на её лице мелькнула кроткая улыбка.
– Красивый… Береги его.
И снова повела её – но не к особняку, а к знакомому лесу, к скалистому обрыву над рекой. Показала тропу, скрытую зарослями, и глубокий грот под нависающей каменной губой.
– Сюда. И не выходите, пока тишина не установится надолго. Люди злые придут… нелюди.
Наташа проснулась с бешено колотившимся сердцем. Приказной тон сна был так ясен, что сомнений не оставалось. Но как убедить мать? В отчаянии она потянулась к своей тумбочке, к шарфику, за привычным утешением. Ящик был пуст. Шарфик, её главная материальная связь с отцом, исчез. Это стало последней каплей. Сквозь слезы она побежала к матери.
Объяснить логически она ничего не могла, лишь умоляла, вцепившись в подол её платья. И странное дело – в голосе дочери Вероника услышала не детский каприз, а металл настоящего, первобытного страха. Женщина, измученная тревогой и тяжелым трудом, молча посмотрела на сыновей и кивнула. Они действовали быстро, словно в лихорадке: закололи свинью, зарубили кур, спрятали туши в потаенный погреб, а сами, взяв минимум теплых вещей и еды, двинулись к речному обрыву. Борис и Леонид ворчали, но подчинились. Наташа же молчала, неся в себе тяжкий груз необъяснимого знания.
Рано утром Борис, решивший проверить обстановку, примчался обратно, бледный как смерть.
– Немцы! В деревне! Федотову избу подожгли!
Ледяное спокойствие опустилось на Наташу. Лиза была права. Вероника прижала дочь к себе, и в этом объятии был не только испуг, но и вопрос, и странное доверие. Они просидели в укрытии три дня. Когда вернулись, деревня была разграблена, запасы вывезены. Их дом стоял нетронутым – немцы, не найдя быстро живности и крупных припасов, сочли его бедным и не стали жечь. Тайник в погребе с драгоценным мясом остался не обнаруженным. Это спасло их от голодной зимы.
В ту же ночь Наташа достала спрятанную картину. Что-то в ней изменилось. Краски стали еще призрачнее, но детали… её взгляд упал на старую яблоню у края полотна. На её нижней, кривой ветке, словно случайно зацепившись, развевался крошечный, едва заметный голубой лоскут. Шелковый лоскут. Наташа замерла, чувствуя, как по спине пробегают ледяные мурашки. Её шарфик. Он был там.
Часть четвертая. Последнее Рождество
Война тянулась бесконечно. Вести от отца прекратились. В редких снах Лиза являлась лишь для одного – шептать одно и то же: «Жив. Жив он, сестра». И этого хватало, чтобы сердце продолжало биться, а надежда – тлеть под грудой пепла отчаяния.
Первая официальная весть пришла в конце 1944-го: «Григорий Воронков тяжело ранен, находится в госпитале». В ту ночь Лиза пришла в последний раз. Она стояла у окна в той самой светлой комнате, но теперь в её глазах был не холод, а тихий свет.
– Возвращается твой батюшка, – сказала она. – Скоро.
– Когда же кончится всё это, Лизонька? – рыдая, спросила Наташа.
– Это последнее Рождество, которое ты встречаешь без него, – был ответ.
Она говорила о Рождестве, которое не праздновали. Но для Наташи эти слова стали пророческими. Григорий Воронков вернулся домой весной 1945-го, с пустым рукавом и глубокими шрамами на лице, но – живой. Он мало говорил о войне, лишь однажды обмолвился о чудесном спасении, о том, как в самом пекле, казалось бы, неминуемой гибели, перед ним вдруг мелькнул образ… девочки с голубыми глазами, которая взяла его за руку и увела из-под огня. Никто, кроме Наташи, не понял.
С его возвращением сны прекратились. А вскоре она обнаружила, что картина «Последнее Рождество» бесследно исчезла из её тайника. Будто выполнив свою миссию, она растворилась в тонком воздухе памяти.
—
Наташа, теперь уже Анна Григорьевна, стала историком. Её научный, трезвый ум отказывался верить в мистику, но личная загадка семьи не давала покоя. В архивах, среди пожелтевших бумаг, она нашла подтверждения. Метрическая запись от 1845 года: «У Бориса Владимировича Воронкова и супруги его Екатерины родились дщери-близнецы Елизавета и Анастасия. Анастасия преставилась во святой купели». Дневниковые записи о болезни молодой барышни Елизаветы. Сведения о кончине 25 декабря 1860 года, на второй день Рождества. Упоминания о крепостном художнике Пашке Косом, написавшем по заказу барышни картину «Последнее Рождество» – вид из её окон в тот самый, последний для неё праздник.
Прагматичный историк не мог принять чуда. Но женщина, смотревшая в зеркало на свои собственные, синие, как зимнее небо на рассвете, глаза, понимала. Глаза, которые она видела во сне. Глаза сестры. Разлученные самой судьбой, но связанные неразрывной нитью рода, они нашли друг друга в полусне между мирами, чтобы спасти то, что было дороже всего – семью, продолжение их общего корня.
И никто не знал, что каждое Рождество, точнее, в те тихие январские вечера, что на Руси зовутся Святочными, Анна Григорьевна ставила на стол две тонкие свечи. Одну – за отца, прошедшего ад и вернувшегося домой. Другую – за ту, чья короткая, неосуществленная жизнь обрела высший смысл спустя почти столетие, в шепоте из прошлого, в голубом шелке на ветке заснеженной яблони, в незримом, но прочном, как скала, объятии сестры, которая хранила свой дом даже из небытия. И в тишине, под мерцающий огонек, она мысленно произносила простые, самые важные слова: «Спасибо, сестрица. Мы живы. И память – тоже». Это и было самое красивое, самое настоящее чудо – необъяснимое, вечное, как сама любовь.
