Они звали её Звереныш. Дочь кузнеца, которую вся деревня считала исчадием ада, в один вечер распустила волосы и скинула телогрейку. На следующее утро от немецкого отряда осталась лишь горстка пепла и странная тишина, которую никто не решался нарушить
1932 год. «Дикарка», «Звереныш», «Колючка» – эти прозвища, словно колючие репейники, цеплялись за девочку с самого детства. Варвару, дочь кузнеца Игната Тихоновича, уважаемого в селе человека, окрестили так неспроста. Диву давались родные и соседи, как у спокойного, рассудительного мастера, чей стук молота был размерен и тверд, и у его тихой, кроткой супруги Ларисы, похожей на полевую ромашку, родилась эта непокорная искорка.
Даже своих старших братьев, степенных и работящих парней, Варя умудрялась доводить до исступления своими неудержимыми проказами. Мать с отцом частенько хватались за головы, выслушивая очередные вести о дочкиных подвигах, которые облетали село быстрее вороньих криков над полями.
– Ты бы, Игнат, младшенькую свою уму-разуму поучил, – наставляла, покачивая головой, Матрена Сидоровна, соседка через плетень, – а то ведь упустишь пташку-то. Вон она что чудит! Совсем от рук отбилась.
– Что ж теперь натворила? – нахмурил свои густые, в проседи, брови отец, отрываясь от починки сохи.
Соседи-то они всегда всё видят, будто дел своих невпроворот. А у него, Игната, каждая минута была на счету, расписана звоном металла и гулом горна. Потому и узнавал он о проделках Вари чаще со стороны, из уст встревоженных или возмущенных односельчан.
– Да Прошке Клюеву накостыляла опять, ревёт парнишка, весь в ссадинах, – с неподдельным возмущением выпалила Матрена Сидоровна, вытирая руки об фартук. – Ох, бери, Игнат, розгу покрепче, да пройдись по хребту своей дикарке, чтоб неповадно было!
Усмехнулся тогда кузнец про себя, да спрятал добрую усмешку в седой, густой бороде – недосуг ему было со старой Матреной препираться. А мысль о том, что восьмилетняя девчушка, тонкая как былинка, с кулачишками набросилась на Прошку Клюева, которому уже десять стукнуло, Игната даже повеселила. К тому же знал он, что малец и сам не паинька – матери грубит, девчонок за косицы таскает. Поделом, значит.
Но за дочуркой всё же сходил. Не для того, чтобы наказать – не поднималась у него рука на родную кровиночку, любил он её безмерно, как любит солнце весеннее поле. А для того, чтобы поговорить по душам – негоже ведь, по его разумению, с кулаками на людей кидаться, даже если они того заслуживают.
– Ну-ка, признавайся, бесёнок мой озорной, что на этот раз удумала? – мягко, но строго пожурил отец Варю, когда отыскал её на задворках огорода, возле старого колодца.
Девочка сидела, свесив босые ноги в темный провал сруба, чумазая, в платьице, испещренном заплатами и следами приключений, лохматая, с разбитой в кровь коленкой и таким воинственным выражением на личике, будто готовилась отразить нашествие целого полка. Увидев отца, она мгновенно сорвалась с места и подбежала, обвив его крепкие, как корни дуба, ноги, уткнувшись носом в просмоленную холщовую одежду. Знала, не обидит её батя, хоть иногда и грозил сурово.
Игнат был здоровяком, широкоплечим и могучим, лицо его, обожженное жаром горна, казалось высеченным из камня. Но стоило ему взглянуть на дочь, как это каменное изваяние оживало, а сердце, горячее того самого металла, что он ковал, таяло, превращаясь в солнечную, теплую лужу посреди суровой жизни. Вот и сейчас он бережно отстранил её, взял ладонью, шершавой и огромной, за подбородок, заглянул в глаза. Глаза у неё были удивительные – синие-синие, бездонные, как осеннее небо перед закатом.
Но на этот раз не дал он себя растрогать, нахмурил брови, ставшие похожими на грозовые тучи.
– Ну-ка, объяснись, доченька, почто на людей с кулаками? Не по-девичьи это, не по-хорошему.
– Прошка меня позвал, сказал, что интересное в сарае нашел, – выпалила Варя, не смущаясь. – Попросил в пустую бочку заглянуть, да глубже, глубже. А сам мне за ворот лягушку холодную запустил! А потом хохочет!
Рассказывала она это с таким искренним возмущением, с такой обидой в голосе, а на её личике застыло такое грозное, непоколебимое выражение, что Игнат едва сдержал смех. Да и в глубине души согласился он с дочерью – отпор за такое давать нужно, нечего терпеть подлость. Вот только знал он и другое – Прошка ябеда известный, нажалуется своей матери, а та пойдет по дворам, слезы лья, – мол, обижают сиротинушку бедную.
Мальчик и правда был наполовину сиротой – отец его от лихорадки скончался. Мать одна сына поднимала, да, видно, баловала сверх меры, отчего и вырос он таким пройдохой.
– Ты это, Варюша, – произнес Игнат, тщательно подбирая слова, будто ковал тонкое изделие, – полегче с ним. Жалеют все в селе сироту. Хоть он и сам на тумаки напрашивается, как муха на мёд.
С большой, видимой неохотой кивнула тогда Варя. Точнее, сделала вид, что согласилась. Знала, что её выходки огорчают отца, а огорчать его она не хотела. Но в своём сердце, горячем и справедливом, она твёрдо знала: неважно, сирота или нет, а за гадость полагается ответ, честный и прямой.
Не проходило и дня, чтобы на девчонку Игнату не пожаловались. Злился он порой, досадовал, но всегда у Вари находилось своё, железное объяснение, своя, не всегда удобная, правда.
– Ты почто кур-то стряпухиных выпустила, чертовка? – напустился как-то отец на девчонку, узнав от самой взбешенной стряпухи о новом происшествии.
В этот раз, казалось, прощения быть не могло. Решил было Игнат проучить дочь как следует. Шутка ли – полсела от неё стонет!
– И свинью ихнюю еще выпущу, коли что, – насупилась Варя, даже бровью не повёв. Как с таким упрямством справиться?
– Я тебе выпущу! – теряя наконец терпение, прикрикнул отец и схватил озорницу за плечо. – Нам ведь из-за твоих фокусов крышу над головой спалят! Хорошо, что птица вся жива-здорова, а то пришлось бы нам своих отдавать!
– А ты бы, батя, сперва разобрался, чем сразу бранить, – выпалила Варя, не дрогнув даже под гневным взглядом родителя. – Дядя Ермолай тот самый, пьяный, Дозорку нашего в колодец утопить грозился.
– Ох, Варя, не выводи меня, – устало покачал головой Игнат. – Терпение-то и у ангела может лопнуть.
– Не веришь? – прищурив свои синие очи, усмехнулась девчушка, и в этой усмешке было что-то древнее, знающее. – Он, во хмелю, мимо нашего плетня шел, руками размахивал. Дозорка его, как положено, и облаял. А дядя Ермолай полено схватил, да как замахиваться на пса стал! Я кричала, чтоб остановился. Только Дозорка разозлился, стал за штанину прикусывать.
– Дальше-то что? – всё ещё хмурясь, но уже с интересом спросил Игнат.
– А дальше я вступилась, закричала, да и полено то самое у него из рук вырвала, – невозмутимо продолжила дочь. – А он озлобился пуще прежнего, сказал, что ночью придёт и собаку нашу животину прекратит.
Схватился Игнат за голову – ну что ему делать с этой девочкой-ураганом? И ведь своя правда у неё есть, кристальная и острая, как льдинка. И живёт она по этой правде без оглядки. Да только шустрая больно, горячая, как неостывший металл. И границ не видит, когда за справедливость свою, за обиженных воюет.
– А куры-то здесь при чём? – уже скорее с укором, чем с гневом, спросил отец. – Подрали бы их собаки бродячие из-за твоей выходки.
– Собаки наши умные, на знакомых кур не кинутся, – рассудительно, с хитринкой в глазах, ответила Варя. – А дяде Ермолаю хлопот прибавилось. Пока собирал он птицу свою по всему селу, может, и протрезвел, и в голове прояснилось, что за Дозорку есть кому заступиться.
И снова, как и всегда, не стал Игнат бранить дочь. Как ругать её, коль она за слабых вступается и себя в обиду не даёт? Лишь вздохнул тяжело. Люди таких, как она, не жаловали, особенно если дитё своевольничает, не вписывается в общий ряд.
Дети, по мнению села, должны были молчать и слушаться, даже если старшие не правы. А Варя с пелёнок над собой никакой верховной власти не признавала. Даже братьями старшими, здоровыми парнями, порой помыкала, и те лишь покорно улыбались.
Не взлюбили её и в школе, все норовили шалости других на «дикарку» списать, сделать её козлом отпущения. Никому не нравилось, что она могла ответить, да так, что впредь неповадно будет.
Побаивались её, но предпочитали не связываться. Даже строгая учительница Елизавета Петровна, щедро раздававшая подзатыльники за кляксы и невыученные уроки, обходила стороной взрывную Вареху, предпочитая не будить лиха.
Шли годы, а нрав Варвары не менялся, лишь закалялся, как сталь в горне. Маленькие детки – маленькие бедки. А когда подросла…
По хозяйству помогала исправно, руки золотые были – и стряпать, и шить, и скотину управить. Вот только всё делала по-своему, особым, варькиным способом. Уж если что в голову взбредёт, бесполезно было отговаривать – упрётся, как скала, и сделает по-своему.
И за словом в карман не лезла никогда. Коли кто пытался её поучать свысока, да тоном не тем, получал такой отпор, что охоты связываться не возникало больше. А вот если по-доброму, с уважением – тогда и она отвечала теплом и искренней готовностью помочь.
Расцветала Варвара, становилась писаной красавицей, что мужикам всех возрастов сон отбивала. Статная, гибкая, с той самой медной, рыжеватой косой до пояса и бездонными синими очами. Подходили к ней редко – толку-то от красоты, коли нрав такой, что и медведь в берлоге поостережется?
1941 год
Когда грянула война, гулкая, как набат, Игнат Тихонович и его старшие сыновья ушли на фронт. Остались в доме Варвара, мать её Лариса, да сноха – жена брата Прохора, молодая Анфиса, с малым сынишком Васей на руках.
Наступили времена тяжкие, чёрные. Сперва выручал огород да небольшое хозяйство. Но вскоре не осталось в деревне ни коров, ни овец – всё на нужды фронта. Последнего петуха зарезали, когда Васе пять лет исполнилось. Сварили тогда щи погуще, да пирог постный с сушёной крапивой и лебедой испекли, чтобы хоть как-то праздник отметить.
В те лихие годы мать только и радовалась, что дочь у неё шустрая, сильная, словно парнишка лихой родилась. Рыбачила она лучше любого мужика, сети ставила, заячьи капканы да силки на дикую птицу мастерила – голодной смертью семья не умерла. А соседи по-прежнему ворчали. Не жаловали её за строптивый нрав, за то, что никому спуску не давала.
Как-то попался заяц в варькин капкан, ловко поставленный на опушке. На чужую добычу позарился соседский Гавриил, парнишка лет пятнадцати. Выследил он, куда ходит Варя, да решил перехитрить, забрать трофей себе. Знал он, конечно, о её нраве, но думал, что не сладит худенькая девчонка с ним, крепким парнем.
Стал добычу из капкана доставать, а увидев Варвару, даже не смутился, нагло ухмыльнулся. Не пощадила его тогда девушка, отходила как следует. Ну и что, что худощавая? Зато ловкая, как кошка, сильная от постоянной работы и сметливая, не то что Гавриил-увалень.
И снова поползли по селу пересуды о дикарке Варьке. Дескать, мало нам врага внешнего, так ещё и свои своих лупят. Однако, несмотря на шепотки, к её капканам и силкам больше никто не приближался, уважали теперь и боялись.
Но нашёлся один смельчак, вернее, наглец, решивший сломить красавицу с мужским характером. Степан Хромой, местный выпивоха, которого на фронт не взяли из-за отсутствия левой ноги, потерянной ещё в драке.
– Замуж за меня пойдёшь, – заявил он как-то, перегородив ей дорогу, не спрашивая, а утверждая. – Мужиков-то в селе не осталось, а ты баба, тебе положено.
– С какого перепугу, Степан, такие мысли в голову пришли? – лишь рассмеялась ему в лицо Варвара. – Мне семнадцать всего, жить бы да радоваться.
– А я подожду, – буркнул он, хмельной. – А ты пока привыкай.
Жалели в селе Степана, потому многое ему прощали – и вечное пьянство, и мелкие пакости. Но Варвара не из тех была, кто терпит неуважение. Толкнула его так, что не удержался он на своей единственной ноге, грузно рухнув в пыль.
– Только тронь меня ещё раз, – процедила она сквозь зубы, холодным таким голосом, что у Степана даже хмель вылетел, – я тебе и вторую ногу отниму, сделаю полным калекой.
Разговора их никто не слышал. А вот то, как она толкнула калеку, увидели. И снова загудело село, будто разворошённый муравейник. И всё про Варьку, про дикарку бессердечную, что и калек не щадит. Узнав же, что получила она похоронку сначала на отца, а потом и на старшего брата Прохора, некоторые жители будто ждали, что сникнет наконец её гордая стать, потухнет огонь в глазах, опустит она голову.
Но хотя горечь была горше полыни, не доставила Варвара сплетникам такого удовольствия. И домашним наказала: на людях слёз не лить, ходить с поднятой головой, будто невидимая стальная нить держит их за макушки.
Немцы в Сологубово заходили несколько раз. Особо не бесчинствовали – провизию заберут, что ценное найдут, и дальше идут. Нечего было им делать в глухой деревушке, стратегического значения никакого.
Но осенью сорок третьего в село пришла небольшая, но странная группа. Непохожая на других. Они заняли самый большой, пустующий дом на окраине – там, где раньше жила семья Мельниковых. На хозяина и его сыновей похоронки пришли, а хозяйка от тифа сгорела. Осталась в доме лишь древняя старуха Степанида с маленькой внучкой Дуней.
Рано утром, когда туман ещё стелился по низинам, постучалась Степанида к Потаповым. Войдя, без сил рухнула на лавку, заливаясь беззвучными, горькими слезами, прижимая к себе перепуганную Дуню.
– Не люди… Бесы… – выдохнула она, когда смогла говорить. – Под утро ворвались, с ружьями… Нас, полуодетых, на холод выгнали… Домой не пускают…
– Они сейчас там? – испуганно спросила Лариса, сама бледнея.
Старуха лишь кивнула, захлёбываясь рыданиями. Потом, успокоившись, шепотом рассказала, что немного понимает их речь, слышала обрывки разговоров. Но ничего толком разобрать не могла. Задание у них было какое-то особое, не просто грабёж. Что-то искали, ждали кого-то. От этого было ещё страшнее.
– Может, дезертиры? – тихо предположила Варвара, глядя в потухшую печь. – Или диверсанты какие… Им нужно где-то отсидеться, затаиться.
Несколько дней прожили немцы в доме Мельниковых. Потаповы приютили Степаниду с внучкой – куда же старухе с ребёнком идти? Тревога, тяжкая и липкая, поселилась в селе. Десяток вооружённых до зубов солдат там, где остались лишь измождённые женщины, старики да дети, – это было страшнее любой прямой угрозы.
Настоящий же ужас накатил, когда немцы, видно, отметили что-то, напились и вывалились на улицу. Хмельные, они бродили между избами, горланя свои песни, стреляя в воздух для потехи.
Матери прятали дочерей по чердакам и подполам. Но беды избежать не удалось. Увидели они через плетень Надежду, дочку покойного учителя, красивую, тихую девушку. Вытащили её силой, смеясь и крича, и потащили к себе…
Варвара сидела на лавке, бледная, как первый снег, и слушала Степаниду, которая, всхлипывая, поведала страшное: Надежда не вернулась… Против своего обыкновения, девушка не произнесла ни слова. Лицо её стало каменным, непроницаемым. Потом медленно поднялась и направилась к двери.
– Доченька! Куда ты? – вскрикнула Лариса, инстинктивно хватая её за рукав. По материнскому сердцу ударил ледяной колокол тревоги.
Варвара на миг замерла, потом обернулась. И улыбнулась. Такая улыбка была на её лице – тихая, нежная, тёплая, какой Лариса не видела с тех самых пор, как та была маленькой. Подошла к матери, взяла её натруженные, исхудалые руки в свои, погладила ладонь.
– Я ненадолго, мамуля. Воздуха глотнуть, душно мне что-то, – произнесла она удивительно спокойным, ровным голосом.
– Не пущу! – закричала Лариса, почуяв смертельную опасность в этом спокойствии. Слишком хорошо она знала свою дикую, непокорную пчёлку. И эта тишина в ней была страшнее любой бури.
Сняла Варвара со своих плеч материнские руки, бережно, как драгоценность, поднесла каждую к губам. И снова улыбнулась – той же тихой, светлой улыбкой.
– Не удержишь, – просто сказала она, покачав головой. – За мной не ходи. Хуже будет. Для всех.
Знала Лариса, что слова бесполезны. Такая уж она была с пелёнок – если что решила, никакие силы земные её не остановят. Застыла она на пороге, будто корнями вросла в порог, не в силах двинуться с места. Смотрела, как удаляется её девочка, и руки сами тянулись вслед, и губы шептали старые, забытые молитвы, которые вспомнились сейчас.
И перед тем как Варвара скрылась за поворотом, открылась глазам матери удивительная картина. Одним легким движением девушка распустила свой тугой, скромный пучок. И разметались по её плечам и спине тяжёлые, волнистые космы волос цвета спелой ржи, тронутой осенним солнцем – медно-рыжие, словно живое пламя. И хотя вечерний воздух уже стыл, скинула она с плеч свою серую, латаную-перелатанную телогрейку, оставшись в простом светлом платье, которое вдруг стало похоже на саван или, наоборот, на свадебный наряд.
Кое-кто из жителей Сологубово видел в тот вечер, как рыжеволосая красавица Варвара, похожая на видение, на древнюю берегиню, стремительно шла к захваченному дому Мельниковых. Шла не таясь, с высоко поднятой головой, а распущенные волосы струились за ней, как шлейф из огня.
– Чего ж ты её не остановил, старый хрен? – накинулась бабка Аграфена на своего мужа, сидевшего на завалинке.
– Да как остановишь-то её? – развёл тот руками. – Это ж Варька наша, дикарка. Попробуй сунься – не ровен час, и тебе влетит. У неё взгляд… нездешний был.
Смягчилось вдруг лицо у старой Аграфены. Наша Варька… Да, именно наша. И дикаркой она была нашей, и болью нашей, и яростью.
И в тот миг каждый в селе, кто хоть раз сталкивался с этой девушкой, вспомнил её с внезапной нежностью и щемящей теплотой. Все, кому доводилось обмениваться с ней словом, пусть даже колким, все, кто получал от неё помощь или отпор, рассказывали теперь об этом с гордостью и горечью. Даже те, кому доставалось от её острых слов или решительных действий.
Что же случилось в ту ночь на самом деле? Никто не знал точно. Но легенда, красивая и страшная, родилась сама собой, выплеснулась из коллективной души села.
– Глаза у неё горели, будто угли, а волосы – пламя чистое, – шептались наутро люди, собравшись у почерневшего пепелища. – Шла будто не своя, а ведомая кем-то свыше. Ни страха, ни сомнения в ней не было.
– Во двор к ним вошла смело, да улыбалась… такой улыбкой, что и мертвого разбудить можно, – добавляли другие.
– А потом… Потом была музыка оттуда, смех ихний пьяный… А потом крик один, короткий, да огонь… Огонь занялся так, будто сам дом вздохнул и выдохнул пламя.
Так и сложилась картина, ставшая для всех правдой. Пришла Варвара в логово к врагам, якобы ублажить их, усыпить бдительность. Веселилась с ними, плясала, а потом, выбрав миг, устроила пожар – сгорел дотла дом Мельниковых, а в нём все солдаты до единого. Говорили, будто она изнутри все выходы накрепко забаррикадировала… Как опытные вояки не смогли выбраться, никто не понимал, но факт оставался фактом: ни одного живого немца после той ночи в селе не видели. А Варвара… Варвара с ними сгорела. Стала пеплом и легендой.
ЭПИЛОГ
Забыли люди быстро всё плохое, что когда-то говорили про Варвару. Помнили только хорошее. Теперь звали её не дикаркой, а спасительницей, героиней, святой мученицей. Казалось бы, старуха Степанида могла горевать о своём доме. Но она, перекрестившись, сказала: «Сожгла она не дом, а скверну. Спасибо ей вечное».
Род Игната Тихоновича в Сологубово продолжил средний сын, Михаил. Вернулся он в сорок пятом, овеянный славой, женился, вырастил детей. И от старшего, Прохора, остался сынок Вася. Рос он под крылом дяди, который любил его как родного.
Детям, что рождались в этом роду, и детям их детей рассказывали историю о Варваре. О некоторых суровых деталях умалчивали. В наши дни потомки знают лишь, что их юная прабабушка, рыжеволосая красавица с характером стали, ценой своей жизни спасли целое село от беды.
А ещё в Сологубово до сих пор говорят, что в тихие осенние вечера, когда туман стелется над рекой и первые звёзды зажигаются на небе, у старого пепелища можно увидеть лёгкое, едва заметное зарево. Будто тлеет там, под землёй, неугомонная искра – не огонь мести, а светлая, неугасимая память о той, что превратила свою дикую, непокорную волю в очищающее пламя и навсегда вплела его в косы истории, став вечным укором злу и вечной песней о жертвенной, гордой любви к родной земле.
