Весной 1945-го. Она верила, что её счастье пахнет порохом, а оказалось — чужими щами. История о том, как фронтовая любовь привела её прямиком в квартиру к жене своего лейтенанта, и они решили эту проблему так, что весь двор обзавидовался
Ощущение хрупкого, почти невесомого покоя было таким редким и драгоценным, что Варя с усилием удерживала дыхание, словно боялась спугнуть этот миг. Ее веки, отяжелевшие от бессонных ночей и постоянного нервного напряжения, блаженно сомкнулись, а голова нашла опору на твердом, надежном плече Ильи. Под щекой она чувствовала грубую ткань его гимнастерки, уже выцветшую от множества стирок и походной пыли, а сквозь нее — живое, теплое биение сердца. В такие минуты вынужденного, подаренного судьбой затишья, она сознательно отгоняла от себя все мысли о том, что происходило кругом. Не хотела вспоминать о грохоте, рвущем небо на клочья, о пронзительном свисте, обрывающемся глухим ударом, о едком, въедливом запахе гари и пороха, ставшем фоном ее существования. В эти украденные у войны мгновения она позволяла себе мечтать о чем-то ином: о тишине, не нарушаемой ничем, кроме пения птиц, о простом, ясном счастье, которое, она верила, должно было непременно настигнуть ее, как настигает рассвет после самой темной ночи. А разве то, что она чувствовала сейчас, разве эти крепкие руки, обнимающие ее, не было уже счастьем? Осколком его, предвестником, драгоценной монеткой, найденной на разоренном поле.
Их часть, изрядно потрепанная, но не сломленная, гнала врага все дальше на запад, от родных рубежей. В самом воздухе, еще недавно пропитанном страхом и болью, теперь витало иное, неуловимое веяние — предчувствие грядущей победы. Оно было в уверенных движениях командиров, в чуть более громком смехе бойцов во время коротких привалов, в тихом, задушевном пении под гитару вечерами. Оставалось совсем немного, последний, решительный рывок, и тогда… Тогда начнется новая жизнь.
Варя встретила Илью три месяца назад, весной, когда ее после ранения перевели в их батальон. Прошагав санитаркой пол-Европы, познав горечь отступления и радость наступления, получив три неопасных, но памятных ранения, она заслужила репутацию бесстрашной и самоотверженной. Она бросалась под огонь, чтобы вытащить раненого, работала сутками в полевых госпиталях, где не хватало самого необходимого, и никогда не жаловалась. Ей, в сущности, некому было жаловаться в письмах. Матери она не помнила вовсе — та ушла из жизни, когда девочке едва исполнилось шесть. Отец, тихий и замкнутый бухгалтер, через год женился на женщине по имени Клавдия, а в тридцать девятом слег и не поднялся — слабые легкие не выдержали суровой зимы и постоянной работы с бумажной пылью. Пока отец был жив, мачеха еще как-то сдерживалась, делая вид, что ее волнует судьба падчерицы. Но после его смерти все маски были сброшены. Варя стала обузой, лишним ртом в небогатом доме.
В сороковом году, отлично сдав экзамены, она поступила в медицинское училище. Место в общежитии ей не полагалось — формально прописка была городской. Девушка проводила дни в библиотеке, засиживаясь допоздна за учебниками, лишь бы только реже бывать дома, не слышать вечных придирок Клавдии и не видеть ее восхищенного внимания к родной дочери, Лиде. В ноябре сорок первого, едва отпраздновав свое восемнадцатилетие, Варя одной из первых записалась добровольцем на фронт. Ее отправили санитаркой в полевой госпиталь. Где только не пришлось ей бывать за эти долгие годы, какие только раны не приходилось видеть и лечить. А в марте сорок пятого ее перебросили в Польшу. Там, среди лесов и разбитых дорог, она и увидела его.
Она всегда считала себя рассудительной, трезво смотревшей на жизнь. Любовь, о которой писали в романах, представлялась ей чем-то далеким, необязательным, роскошью для мирного времени. Но все ее здравомыслие разлетелось в прах, как только она встретила взгляд этого высокого лейтенанта с усталыми, но удивительно ясными синими глазами. В них читалась и грусть, и доброта, и непоколебимая внутренняя сила. Он с первого дня стал звать ее Варечкой-заречей, и от этого простого, ласкового прозвища у нее теплело на душе, а на щеках появлялся легкий румянец. В апреле, теплым вечером, когда часть стояла на временном привале у небольшой, тихо журчащей речушки, она заметила его в одиночестве на берегу. Сердце заколотилось, но ноги сами понесли ее вперед.
— Илья Петрович, разрешите рядом посидеть?
— Отчего же не разрешить… Присаживайся. Глянь-ка, какая луна… Огромная, прямо над водой висит. И тишина… Давно такой благодати не было.
— Да, луна прекрасна… А слышите, как вода по камушкам переливается? Будто кто-то осторожно перебирает бисер.
— Или лягушки на тот берег переправляются, — тихо рассмеялся он. — Варечка, а ты откуда родом-то будешь?
— Из Рязани. В медучилище там училась.
— Неужели! — его лицо озарила улыбка. — Земляки, значит! А я до войны в педагогическом институте историю преподавал.
— Вы? Преподавали? — не скрыла она восхищения. — Такой молодой…
— Не такой уж и молодой, — он вздохнул. — В марте тридцать восемь стукнуло. Возраст солидный.
— Вот я и говорю — молодой еще, — настаивала Варя.
— А тебе сколько? — спросил он, поворачиваясь к ней.
— Двадцать один. В ноябре день рождения.
— Совсем юная, — покачал головой Илья. — И что же тебя, такую, сюда принесло? Добровольцем, поди? Отчего дома не осталась?
— Да, добровольцем, — тихо ответила она. — А дома… Меня там никто не ждет. Ни мачеха, ни сводная сестра, которая, наверное, уже школу окончила. Матери не знала, отец умер… Никого у меня нет.
— А любимый человек? — спросил он, и в его голосе прозвучала какая-то особая, бережная нотка.
— И такого на свете не существует, — выдохнула Варя и вдруг почувствовала, как жарко становится лицу. Она посмотрела на него, и он встретил ее взгляд. Что-то промелькнуло в его синих глазах, какая-то тень, но он лишь тихо отвернулся, снова уставившись на лунную дорожку на воде.
С того вечера что-то переменилось. Варя ловила каждую возможность оказаться рядом с ним в редкие минуты затишья. Садилась рядышком у походной кухни, старалась идти в одной колонне на марше, просто стояла неподалеку, вдыхая знакомый теперь запах махорки и простого мыла, смешанный с чем-то неуловимо его собственным. Она позволяла себе мечтать. Мечтать о доме, которого у нее не было, о мирном небе, о тихих вечерах и утреннем кофе, о детском смехе. И он, Илья, был в центре всех этих картин, таких ясных и таких далеких.
В начале мая, когда часть переправлялась через широкую, неторопливую реку и командир объявил краткий привал, он под вечер снова ушел к воде. Стояли по-настоящему теплые дни. Илья, оглядевшись, скинул гимнастерку и сапоги и, фыркая от прохлады, вошел в реку, чтобы освежиться. Варя, прячась за кустами, наблюдала за ним. Сердце колотилось бешено. Потом, словно повинуясь какому-то неведомому ей самой импульсу, она тоже сбросила сапоги и, стесняясь, но не в силах остановиться, вошла в воду в своем простом хлопчатобумажном платье. Вода обожгла холодом, заставив сердце на мгновение сжаться, но уже через минуту тело привыкло, и холод стал приятным, освежающим. Она поплыла к нему, и будто нечаянно, скользнула рукой по его плечу. Он обернулся, и его взгляд на мгновение задержался на ней, на мокрой ткани, прилипшей к телу, вырисовывающей каждую линию. Он смутился, резко отвернулся.
Варя все поняла. Медленно, словно нехотя, она вышла на берег и повернулась к воде, к нему, делая вид, что отжимает тяжелые косы. Она знала, что силуэт ее виден на фоне закатного неба, знала, что делает. В тот же вечер, когда опустилась настоящая темнота и в лагере стали затихать голоса, он нашел ее. Молча, не говоря ни слова, он взял ее за руку и увел подальше от спящих, в тень высоких, шумящих на ветру тополей. Там, все так же молча, он обнял ее, притянул к себе и поцеловал. И мир для Вари перевернулся.
Она утонула в этом чувстве с головой. Каждый день, каждый час, проведенный рядом с ним, казался ей бесценным подарком. Даже война, даже постоянная опасность отступали куда-то на второй план, заслоняемые этим новым, ярким, всепоглощающим светом. Лишь одно тревожило ее, как назойливая мушка: на все ее осторожные, робкие вопросы о том, что будет после, о будущем, он отвечал уклончиво, переводил разговор или просто молчал, глядя куда-то вдаль. Но Варя не настаивала. Она успокаивала себя: куда он денется? Живут в одном городе, значит, и возвращаться будут вместе, если, конечно, останутся живы. А как иначе? Война подходила к концу, это чувствовали все. Скоро начнется новая жизнь, и в ней для них двоих обязательно найдется место.
И вот, в один из последних дней апреля, лежа на его плече и слушая, как бьется его сердце, Варя снова мысленно рисовала картины грядущего счастья. Ее взгляд скользнул по валяющейся рядом гимнастерке, и она заметила, что из потертого кармана почти выпала фотокарточка.
— А это чей снимок? — спросила она, уже протягивая руку.
Илья хотел перехватить ее движение, но не успел. Варя уже держала в руках пожелтевший от времени прямоугольник. И прежде чем он что-либо сказал, она машинально перевернула его. На обороте, ровным, аккуратным почерком было выведено: «Любимому нашему папе. Ждем. Таня и Костя».
Внутри у нее все похолодело, будто в груди образовалась пустота, заполняемая ледяной, тяжелой водой. Дрожащими пальцами она перевернула фотографию. На ней сияла счастливой улыбкой молодая, очень красивая женщина с темными, гладко зачесанными волосами. На ее коленях сидел пухлый карапуз лет трех с игрушечной лошадкой в руках. У мальчика были большие, знакомые, синие глаза.
— Зачем ты взяла без спросу? — его голос прозвучал резко, даже сердито.
— Прости… Я просто… Она выпала. Мне стало любопытно. Это… это твоя семья?
— Да. Это моя жена Татьяна и сын Костя, — почти вырвав карточку из ее ослабевших пальцев, он быстро сунул ее в карман и натянул гимнастерку.
— А я тогда кто? — Варя вскочила на ноги, и мир вокруг поплыл. — Она — законная жена в тылу, а я — походно-полевая? Так, что ли? Почему ты сразу ничего не сказал? Зачем было молчать? Ничего бы этого не было! — ее голос срывался, слезы текли по щекам сами собой, горячие и соленые.
— Варечка, успокойся, давай поговорим тихо, все услышат…
— Тише? Ты говоришь мне — тише? Как ты? Я тебя ненавижу! Слышишь? Ненавижу! — не помня себя, она подскочила к нему и изо всех сил ударила по лицу. Ладонь отозвалась огненной болью, а на его скуле тут же проступил красный след.
Что было бы дальше, она не знала. Но судьба, казалось, сама вмешалась, чтобы развести их. На следующий день во время очередной переправы рядом разорвался снаряд. Осколок, прожужжав, как злая оса, впился ей в плечо. Боль, крик, потом — санбат, перевязка, неясные образы склоняющихся над ней людей. А когда она пришла в себя окончательно, ее уже готовили к отправке в тыловой госпиталь. Часть ушла дальше, на запад. О нем она не спросила ни слова. А вскоре пришла великая новость — войне конец. Ее, как имеющую ранение и многочисленные награды, демобилизовали одной из первых. И Варя отправилась домой.
Дорога казалась бесконечной. Весь вагон, вся страна ликовала, пела, плакала от счастья. И в ее душе тоже было облегчение — тяжелейшее бремя наконец снято. Но за этим облегчением шевелился холодный, тоскливый вопрос: а что дальше? Работа в больнице? В этом она не сомневалась — ее опыт и заслуги были на виду. Но что потом? Возвращение в ненавистный дом к мачехе? Вечная тоска по нему, по Илье? Да, несмотря на горечь обмана, на боль и стыд, она все еще любила его. Как можно было вычеркнуть из сердца первого и единственного мужчину, ту самую любовь, что осветила самые темные дни?
Она вошла во знакомый двор, такой же тенистый и запущенный, как и четыре года назад. Лавочка у подъезда пустовала — время рабочее. На звонок не открыли. Варя, действуя по старой памяти, провела рукой по верхнему косяку двери. Ключ, запыленный, но на месте. Ничего не меняется. Дверь скрипнула, впуская ее в полумрак прихожей. Запах — старый, затхлый, с примесью чего-то постороннего, мужского. Обстановка в комнатах вроде бы та же, но… Присмотревшись, Варя не увидела на стенах фотографий отца. Вместо них красовался новый снимок: Клавдия, разряженная, в тех самых бусах, что надевались только по большим праздникам, и какой-то незнакомый мужчина с усами. Подойдя к шкафу в общей комнате, Варя открыла створки. На плечиках висели чужие, мужские рубашки, на полках аккуратно лежало нательное белье.
— Вот те на… Мужика в дом ввела, — прошептала она. В комнате, где они когда-то жили со сводной сестрой Лидой, ее кровати не оказалось. Комнату обставили как спальню для одного человека.
Усталость навалилась свинцовой тяжестью. Решив разбираться во всем позже, Варя плюхнулась на оставшуюся кровать и провалилась в глубокий, беспробудный сон.
Ее разбудил настойчивый звонок в дверь. Сонная, с тяжелой головой, она побрела открывать. На пороге стояла высокая, стройная девушка в ярком платье в горошек. Черты лица были знакомыми, но повзрослевшими, изящными.
Пауза затянулась. Девушка заморгала часто-часто, губы ее дрогнули.
— Варька?!
— Лидка? Боже, как ты выросла! Красавица! — радость, неожиданная и горячая, хлынула через край. Они обнялись, Лида визжала и смеялась, вцепившись в сестру.
— Ты жива! Жива-жива! Как же я рада!
— А почему ты решила, что меня нет? — удивилась Варя.
— Мама говорила, что если не пишешь, значит, кончилась… — Лида смутилась.
— Вот как… — протянула Варя. — А я перед отъездом говорила, что буду писать. Но мне сказали, чтобы не утруждалась, все равно никому не интересно.
— Мама она всегда такая… Но мне-то ты могла? — в голосе Лиды прозвучал слабый упрек. — Я скучала, знаешь ли.
— Лида, когда я уезжала, мы с тобой не были подругами. И уж тем более сестрами.
— Мне тогда четырнадцать было! Что ты хотела от меня, когда я слышала от мамы каждый день, что она «прихлебательницу» содержит? Ой, прости…
— Ничего. Я это и в лицо слышала. Лида, а почему кровать одна?
— Мама вторую соседке продала. Сказала, что тебя в живых нет, не нужна. А от Бориса она детей рожать не собирается.
— Борис?
— Новый мамин муж. Живет с нами. Ворчун противный.
— Клавдия привела нового мужа в отцовскую квартиру? — у Вари похолодело внутри. — А мне, выходит, места нет.
— Не переживай! У нас матрас запасной есть, будем по очереди! Ты лучше расскажи, где была, как! — затараторила Лида.
Варя рассказывала скупо, опуская самые страшные подробности, стараясь сгладить острые углы. Тяжело было вспоминать. Казалось, даже сейчас, в тишине комнаты, в носу стоит едкий запах пороха, гари и чего-то еще, чего забыть невозможно.
Вечером вернулись Клавдия и Борис — мужчина лет пятидесяти, угрюмый и неразговорчивый. Познакомились. Борис, словно делая одолжение, предложил «обмыть» возвращение фронтовички. Как только он вышел за бутылкой, Клавдия быстро подошла к Варе.
— Как жить-то дальше собираешься? Небось, с нами?
— А куда мне идти? — удивилась Варя. — Я здесь прописана. Здесь и останусь.
— Варь, Борис-то прописан в комнате, в коммуналке недалеко. Может, ты туда? Тебе одной там спокойнее будет.
Варя отложила ложку. Горечь подступила к горлу.
— То есть, я должна уйти из папиной квартиры? Нет. Здесь все мне дорого. Не беспокойтесь, объедать не буду, на работу пойду.
— Подумай еще, — бросила Клавдия и вышла из кухни. Когда Борис вернулся, Варя отказалась от выпивки. Они с Лидой ушли в комнату и закрылись.
На следующий день Вару без лишних вопросов приняли в городскую больницу дежурной медсестрой. Она тут же взяла дополнительные смены — персонала не хватало, начальство только обрадовалось. Жизнь вошла в однообразное, утомительное русло: больница, дом, короткий сон, снова больница. И каждую ночь — воспоминания. Они накатывали волной, душили, не давали дышать. Она снова видела его глаза, слышала ласковое «Варечка-зареча», чувствовала прикосновение его рук. Этот короткий миг счастья, обретенный и потерянный, навсегда остался в ее сердце занозой — и больно, и вынуть жаль.
А через месяц, когда Лида в отсутствие Бориса стирала в тазу какие-то тряпки, Варя вдруг встрепенулась. Взгляд ее упал на перекидной календарь на стене. Ледяная догадка пронзила ее. Как она могла не заметить?
На смене, отпросившись в женскую консультацию при больнице, она получила подтверждение: она ждала ребенка. Мысль об аборте даже не приходила в голову — после всего пережитого, после спасенных и не спасенных жизней это было невозможно. Да и ребенок… Ребенок был частью его, последней, оставшейся ей ниточкой, связывающей с тем счастьем. Она гладила еще плоский живот и думала, что раз Илья не может принадлежать ей целиком, то хоть эта частичка его будет рядом всегда. Искать его, рассказывать — об этом и мысли не было. Она сама во всем виновата, сама была слепа и наивна. Ей и нести эту ношу.
Наступили трудные дни. Клавдия, узнав о беременности, словно сорвалась с цепи. Варя тысячу раз корила себя, что не согласилась тогда на переезд в комнату Бориса. Теперь туда вселился его племянник. Места не было. По мере того как рос живот, росла и ненависть мачехи. Она называла ее распутницей, походной женой, с ухмылкой спрашивала, запомнила ли она хоть лицо «того солдатика». Варя молчала, стискивая зубы. Но однажды, уже на большом сроке, Клавдия в пылу ссоры прошипела:
— А может, и от немца понесла? Чего? Всяко бывает. Молчишь-то, небось, стыдно имя назвать?
— Не ваше дело!
— Еще как мое! — взвизгнула та. — У меня дочь на выданье, порядочная девица! Кто на нее посмотрит, коли прознают, что сводная сестра — шлюха походная? Ты — позор семьи! Лучше бы на фронте сгинула!
Не помня себя, захлебываясь слезами, Варя на восьмом месяце выбежала из дома. Куда идти? На работу только послезавтра. Домой — нельзя, невыносимо. Бредя по мокрому асфальту под холодным ноябрьским ливнем, она не заметила, как очутилась у вокзала. Промокшая насквозь, дрожащая от холода и душевной боли, она зашла внутрь и опустилась на жесткую деревянную скамью в почти пустом зале ожидания.
— Девушка, простите, с вами все в порядке? — над ее головой раздался мягкий, сочувствующий голос.
Варя подняла глаза. Перед ней стояла женщина в форме дежурной по вокзалу. Красивое, умное лицо, внимательный взгляд.
— Да, все… Я просто погреюсь и уйду.
— Пойдемте ко мне в комнату, чаю горячего налью. Вы совсем замерзли. Как вас зовут?
— Варя.
— А я Надежда.
В комнате дежурной было чисто, уютно и очень тепло. Варя с благодарностью скинула промокшее пальто.
— Снимите чулки, повесьте на батарею, сейчас высохнут, — сказала Надежда тоном, не допускающим возражений, и протянула домашние тапочки.
Пока Варя грела озябшие ноги, женщина достала кипятильник, заварила крепкий чай в граненом стакане.
— Что же вы, милая, в таком положении под дождем? Ребеночка не жалеете? — спросила она, качая головой.
— С мачехой поругалась… — прошептала Варя.
— Муж?
— Нет мужа.
— Погиб, значит, — тихо заключила Надежда, и Варя не стала возражать. Пусть думает так. — Не женаты были?
— Не успели, — соврала Варя. И вдруг, не в силах сдержаться, под теплым, участливым взглядом этой незнакомки, она рассказала все. Почти все. Опустив лишь имя и последнюю, горькую сцену.
— Дела… А родишь — она и на ребенке зло срывать будет. Ты кто по профессии-то?
— Медсестра. В городской больнице работаю. Мечтала о комнате, но с пропиской сложно…
— Я вас где-то видела, — вдруг сказала Надежда, вглядываясь. — Так и есть! Месяц назад соседку в ваше отделение привозили, я с ней была. Вы тогда дежурили. Слушай, Варя, рискую я, конечно, но… Давай ты ко мне переедешь? У меня сыну пять лет, Никитой зовут. То садик на карантин, то я в ночную смену — страшно одного оставлять. Соседи присмотрят, но все же… А ты мне помощницей будешь. У меня квартира двухкомнатная, места хватит. Поживешь, оклемаешься, а там видно будет.
Варя смотрела на нее широко раскрытыми глазами. Незнакомка зовет к себе беременную женщину с улицы?
— А муж ваш?..
— Погиб. Восьмого мая. — Глаза Надежды наполнились болью. — Прошел всю войну и в самый счастливый день…
— Соболезную… Но как вы можете меня, чужую, звать?
— Я в людях разбираюсь, — махнула рукой Надежда. — Да и ты мне не чужая, я ведь тебя узнала. Мы сейчас нужны друг другу. Иди, за вещами соберись. У меня смена через три часа кончается.
Варя, будто в тумане, побрела домой. Собирала нехитрый скарб под оглушительную критику Клавдии. Лида помогла донести узел до вокзала. Когда закончилась смена, они втроем — Варя, Надежда и провожающая Лида — отправились на новое место жительства.
Квартира была светлой, просторной, уютной. Варя вошла в комнату, где им предстояло жить, и остановилась как вкопанная. На стене, прямо напротив кровати, висела большая, в деревянной рамке, фотография. На ней был он. Илья. В военной форме, с той самой, немного печальной и такой доброй улыбкой, которую она помнила до мельчайших деталей.
— А вот и мой Никитка, знакомьтесь, — Надежда подвела к ней сонного мальчика с растрепанными волосами. — Сынок, это тетя Варя, она теперь с нами жить будет.
— Здравствуйте, — прошептал мальчик, пряча лицо в мамином халате. Потом все же выглянул. И Варя снова увидела их — те самые синие, ясные глаза. Глаза Степана. Глаза Ильи.
Ледяная волна накрыла ее с головой.
— Прости, Надежда, кто это на фотографии?
— Мой муж, Илья. Я тебе про него говорила… — голос женщины дрогнул.
— Прости… Я не могу… Я не могу здесь оставаться! — Варя, забыв о беременности, о тяжести, схватила свой узел и бросилась к двери.
— Стой! Куда ты? Что случилось? — Надежда бросилась за ней.
— Не могу, не могу, прости! — кричала Варя, выбегая на лестничную клетку.
Она бежала, не разбирая дороги, пока резкая боль в низу живота не заставила ее остановиться. Прислонившись к холодной стене какого-то дома, она рыдала, размазывая слезы по лицу. Что они натворили? У него была такая жена — добрая, красивая, отзывчивая! Она, Варя, оказалась в ее доме, под ее кровом! Стыд жгл ее изнутри, он был сильнее боли, сильнее страха, сильнее всего.
Кое-как добравшись до больницы, она вошла в свое отделение.
— Ефимова? Ты чего здесь в неурочный час? — удивился дежурный врач.
— Можно… можно я здесь переночую? Мне идти некуда.
Врач, пожилой, усталый человек, взглянул на ее лицо, на мокрое от дождя и слез пальто, и просто кивнул.
— Иди в сестринскую, ложись.
На следующий день она отпросилась с дежурства и, словно в тумане, помогала санитаркам. Потом была ее смена. Мысли путались. Куда идти? К мачехе — невозможно. Оставаться в больнице навсегда — нереально.
— Варя, к тебе пришли! — позвала ее коллега Тоня.
— Кто?
— Не знаю. Женщина одна, красивая. Я сказала, что ты на смене. Вон она идет.
По коридору на каблуках уверенно шла Надежда. Варя похолодела. Ноги стали ватными.
— Почему ты сбежала? — тихо спросила Надежда, подойдя вплотную.
— Потому что… потому что так нельзя. Это неправильно.
— Не в этом дело, — покачала головой Надежда. — Я видела твое лицо, когда ты смотрела на фотографию. Ты его знала. Знаешь. Верно?
— Да… — выдохнула Варя.
Надежда молча смотрела на нее. Взгляд был не злой, не осуждающий, а скорее печальный и очень усталый.
— Ребенок… от него?
Варя не нашлась что ответить. Она просто стояла, глядя в пол.
— Варя, давай начистоту. Даже если бы ты просто его знала, ты бы так не реагировала. Я не дура. Ребенок от Ильи?
— Да… — прошептала Варя. Словно гора с плеч. — Но я не знала, что он женат. Не знала ничего. У нас был всего месяц… чуть больше. А потом я все узнала и… и мы расстались. Я попала в госпиталь, потом демобилизовалась.
— Расскажи мне о нем, — попросила Надежда, опускаясь на кушетку для пациентов. — О последних днях. Я хочу знать, каким он был там.
— Ты хочешь, чтобы я рассказала… о нас?
— Нет, — резко, но без злобы оборвала ее Надежда. — Его нет. К чему ревность? Я хочу знать о нем. Как он воевал? Каким был с бойцами? Ты же видела его там, настоящего, а не того, что остался на фотографиях.
И Варя стала рассказывать. О его храбрости, которая никогда не была безрассудной. О его заботе о солдатах. О том, как он мог часами говорить с ранеными, поддерживать их. О его тихом, немного грустном юморе. О том, как он смотрел на луну над рекой. Она говорила, а Надежда слушала, закрыв глаза, и по ее щекам текли беззвучные слезы.
— Спасибо, — наконец сказала она, открывая глаза. — Спасибо тебе за это.
— За что? Я перед тобой виновата. Я… я его так любила, Надежда. С первого взгляда.
— Не мудрено… — женщина слабо улыбнулась. — Я сама такая же была. Когда ты сказала, что он погиб в мае… это правда?
— От тебя я впервые об этом услышала, — честно призналась Варя. — Я уехала, не зная ничего. Я думала, он жив… Я даже искать не решалась, мне было так стыдно и больно. Прости меня. Прости, пожалуйста.
Она заплакала. Надежда медленно встала, подошла и обняла ее. Обняла крепко, по-сестрински.
— Мы все не без греха, Варенька. Страшное время было. Все смешалось — жизнь и смерть, любовь и ненависть. Когда смена заканчивается?
— Завтра утром…
— Возьми ключи. Приходи. Пусть наши дети растут вместе. Ты ведь носишь под сердцем брата или сестру моего Никиты.
— Как? Как это возможно? Как мы сможем? — Варя отшатнулась, не веря своим ушам.
— А мне все равно, что подумают другие. Делить нам с тобой больше некого. И ты — хороший человек, Варя. Я это вижу. Порядочный. Так что приходи. Мы справимся.
Так началась их новая, общая жизнь. Через две недели после этого разговора Варя родила девочку. Назвали ее Дарьей — даром судьбы, даром этой невероятной, спасительной женской дружбы. Надежда и Варя по очереди дежурили у ее кроватки, а пятилетний Никита, важно надув щеки, объявил себя главным защитником маленькой сестры.
Прошел год. В больнице, куда Варя вернулась на работу, ее познакомили с фрезеровщиком высокого precision, Сергеем. Молчаливый, спокойный, с золотыми руками и добрым сердцем, он не испугался ни ее прошлого, ни ребенка. Он просто взял заботу о них в свои крепкие, надежные руки. Еще через год они поженились. А спустя два года и Надежда, наконец, позволила своему сердцу оттаять. Ее избранником стал начальник вокзальной службы, вдовец с тихим характером и безмерным уважением к ее сложной, прекрасной душе.
Две семьи жили в разных квартирах, но были неразлучны. Дарья и Никита росли как родные брат и сестра, зная настоящую историю своего родства. И когда кто-то из новых знакомых, видя их поразительное сходство — те же синие, ясные глаза, — удивленно спрашивал, Варя и Надежда только переглядывались и улыбались. Они научили своих детей простой и великой мудрости: жизнь, подобно широкой реке, иногда делает неожиданные повороты, соединяя самые разные судьбы в одно русло. Главное — не бояться течения, не цепляться за острые камни прошлой боли, а доверять воде, которая рано или поздно вынесет к тихим, солнечным берегам, где место найдется для всех, кто способен любить и прощать. А старая фотография на стене в доме Надежды смотрела на них всех — и на седую, умудренную жизнью Надежду, и на Вару с серебристыми нитями в волосах, и на их взрослых, счастливых детей и внуков — тем же ясным, немного печальным и бесконечно добрым взглядом. Он был больше не источником боли, а немым свидетелем того, как из осколков разбитых сердец и переплетенных судеб может сложиться удивительная, прочная и прекрасная мозаика новой жизни.
