Он клялся вернуться с войны героем и взять ее в жены. Она дождалась ордена на груди, но не того, о котором мечтала. Потому что его главный подвиг случился не на фронте, а в мирном поезде, и за него не поздравляют — сажают
Холодное утро 1943 года повисло в воздухе ледяным дымком, смешиваясь с клубами пара от паровоза. Платформа была запружена людьми – женщины с опухшими от слёз глазами, старики, закутанные в потертые шали, ребятишки, не до конца понимающие, почему мать сжимает их руки так больно. В этой толчее, у самого края деревянного настила, стояли двое. Он, высокий и широкоплечий, в солдатской шинели, уже пахнущей порохом и далью. Она, маленькая, почти девочка, уткнувшаяся лицом в грубую ткань.
— Поженимся, коли вернусь, — прошептал он, и слова его, тихие и горячие, казалось, на мгновение растопили морозное марево.
Имя его было Егор. Егор Астафьев. А её звали Маланьей, но все ласково звали Маней. Она прибежала к самому поезду, проскользнув меж чужих спин, чтобы в последний раз взглянуть на того, кто два года жил в её сердце тихой, тщательно скрываемой печалью. Для него же она была соседской девчонкой, забавной малышкой, за косу подергает, по носу щёлкнет. А теперь — жениться пообещал. Лишь только возраст позволил ему называться мужчиной, как повестка из военкомата легла на стол, жёсткая и безоговорочная.
— Вернёшься, — ответила она, и улыбка, рождённая где-то в глубине души, пробилась сквозь слёзы, словно первый луч солнца сквозь тяжёлую тучу. Она взяла его большую, уже огрубевшую руку в свои ладони, поднесла к губам и тихо, с бесконечной нежностью, прикоснулась к его костяшкам. Глаза её закрылись, вбирая в себя это ощущение, этот миг, чтобы хранить его в самой сокровенной памяти.
Провожать Егора пришла вся его семья – мать, вечно усталая Алевтина Афанасьевна, и гурьба младших братьев и сестёр. Стеснительно опустив голову, Маланья отступила на шаг, давая место матери. Та с протяжным, душераздирающим воем кинулась на шею сыну, начала причитать о смерти, о крови, о том, чтобы берегся.
«Зачем же так? — подумала девушка, невольно хмурясь. — Зачем призывать самое чёрное, говоря о нём?» Она верила в силу слова, особенно материнского. Её собственная матушка, Наталья, как-то обмолвилась, что дочка уродилась слишком мелкой и, видно, больше не вырастет. Так и случилось. В шестнадцать лет Маланья была ростом с десятилетнюю сестрёнку Глашу, хрупкая и лёгкая, будто былинка. Но в этой былинке таилась удивительная внутренняя сила и ладность. Она не бегала на посиделки и танцы, не заглядывалась на гармонистов. Её мир был здесь, в родном доме, в тихом порядке дел, в помощи родителям. Она была их отрадой, их тихой радостью. Никто не заставлял её трудиться до седьмого пота, но сама душа её тянулась к чистоте, к уюту, к ровным грядкам в огороде и к звонкому смеху малышей, за которыми она с удовольствием приглядывала.
Шёл второй год войны. В далёкой сибирской деревеньке Алтыново не знали ужасов бомбёжек, не видели чужеземных солдат. Здесь не было разрухи, и люди не прятались по подвалам. И всё же война дышала здесь своим ледяным дыханием. Ощущалась нужда, острая нехватка мужских рук. Василий, отец Маланьи, был инвалидом ещё с финской – слепой на один глаз, хромал. Но это не мешало ему быть опорой семьи, крепким хозяином. На фронт его, конечно, не взяли.
Семья Петровых жила сносно, а вот у соседей, у Астафьевых, после того как глава семьи ушёл на войну, дела шли всё хуже.
— Совсем обнищали, — вздыхала за ужином Наталья, размешивая в чугунке постные щи. — Теперь и Егор ушёл. Тяжко будет Алевтине с малыми ребятами.
— Мало проку от того Егорки было, — проворчал Василий, отламывая кусок хлеба. — Ему бы только ветер в голове гулял да на девок глазеть. Так что, гляди, семья от лишнего рта избавилась.
— Пап! — воскликнула Маланья, и сама удивилась своей смелости. Она никогда не вмешивалась в разговоры старших. Но услышать нелестное о своём Егоре – не смогла выдержать. — Что ты такое говоришь?
Василий ласково, с лёгкой грустью посмотрел на дочь. Видел он, как томится её сердце по тому весёлому, бесшабашному парню. Надеялся, что пройдёт, забудется. Да где уж там – других-то парней почти и не осталось в деревне, все кто постарше – на фронте.
— Полно, дочка, — произнёс он, протянув руну и погладив её по мягким волосам. — Это я так, по-стариковски ворчу. Ничего парень, только слишком уж шебутной. В молодости все такие… Я вот в его годы…
И пошёл, поехал Василий рассказывать байки о своей молодости. То приукрасит для красного словца, то для того, чтобы жену подразнить. И как за ним девки толпами ходили, и как он от бешеной свиньи вдову-красавицу спасал, а та потом его к себе в дом заманивала. Девчонки слушали, затаив дыхание, а Наталья лишь улыбалась в уголке губ. Знала она, что все эти небылицы всегда заканчивались одним – историей их скромной и честной свадьбы.
1945-й принёс долгожданную весть о победе. В село начали возвращаться уцелевшие. Но Егора среди них не было. От него приходили редкие, корявые письма. Маланья подолгу сидела над каждым листком, вглядываясь в неграмотные строчки, но читала главное: он жив. В сорок пятом письма прекратились. Тревога съедала девушку изнутри. Он появился только в начале сорок шестого. Сказал, что был в госпитале, ранение.
— Почему не писал, милый? — шептала Маланья, едва сдерживая слёзы и осыпая его исхудавшее лицо поцелуями.
— Не хотел пужать, родная, — отвечал он, слегка морщась. Пальцы невольно потянулись к перевязанной руке.
— Давно ранение, а ты всё в бинтах, — с состраданием произнесла она. — Наверное, очень тяжёлое было…
— Тяжёлое, — согласился он, избегая её взгляда. — Да ещё и ожог приложился.
Девушка ахнула. Ещё и ожог! Сердце её сжалось от боли за него. Гордый он, не захотел её тревожить. Какой же он сильный, её герой.
Василий не знал, что думать о выборе дочери, но не стал перечить, когда та объявила о решении выйти замуж. Наталья тоже лишь вздохнула – взрослая уже, сама вольна свою судьбу вершить.
— Жить будете в доме бабы Лиды, — объявил Василий. — Умерла она прошлой весной. Думаю, рада бы была, знай, что там вы с супругом гнёздышко совьёте.
Сыграли свадьбу тихую, без лишней помпы – не до того было в опустошённой стране. Молодые сразу стали жить отдельно, что для тех лет было редкостью. Егор пошёл по стопам отца-печника. Вот только отец его был мастером на все руки, а у сына работа спорилась плохо.
— Рука, Маня, болит, — жаловался он, откладывая инструмент. — Старые раны заныли.
Шрамы на руке и спине были заметны, затянутые розовой, свежей кожей. Иных ран Маланья не видела. Спросит – отмахнётся. Болит и всё тут.
Причины, казалось бы, были. Но всё чаще Егор хватался то за плечо, то за локоть, прося отдыха. Жена не возражала. Она любила его, жалела, беря на себя все тяготы быта. Гордилась им – защитник, воин, здоровье своё за Отчизну положил.
Скоро Маланья поняла, что ждёт ребёнка. Но радость омрачило поведение мужа. Узнав новость, он сорвался в запой. Вернулся под утро.
— Милый, я не спала всю ночь! — встретила его жена, глаза её были красны от слёз. — Где же ты был?
— С ребятами немного отметили, — бросил он с вызовом, скидывая запачканную глиной и чем-то ещё липким рубаху.
— Да это же новая рубаха! — в отчаянии воскликнула она. Это был её подарок, единственная нарядная вещь в его скудном гардеробе. А он… он изорвал её, испачкал, не посчитав нужным беречь.
Рыдания подступили к горлу. А Егор уже требовал есть.
Впервые в жизни Маланья почувствовала к нему не любовь, а что-то тёмное и неприятное, подкатившее комком к горлу. Он и раньше бывал груб, ленив, но она всё списывала на пережитое. Теперь же, будто пелена спала с глаз, она замечала всё: грубые интонации, резкие жесты, запах перегара и пота. Всё это вызывало в ней тихое, но настойчивое отвращение.
Беременность давалась ей легко. Отдушиной были лишь визиты в родительский дом. Жаловаться она не смела, только улыбалась, рассказывая о лучшем. Но с младшей сестрой Глашей, уже шестнадцатилетней умницей, мечтавшей об институте и городе, могла поделиться горем. Та слушала, качая головой.
— Голова у неё светлая, пусть учится, — сказал как-то Василий, узнав о планах младшей дочери. — Каждому своё.
Провожая Маланью домой, отец всегда снаряжал её гостинцами – яйца, молоко, кусок сала. Чуял он неладное в той семье. А Егор тем временем всё чаще приходил навеселе, а то и пьяный в стельку.
— Баба ещё мне указчица будет? — рычал он в ответ на робкие упрёки. — Я кровь проливал, а мне и рюмку нельзя?
Рождение маленькой Сашеньки ничего не изменило. Хотел Егор сына, даже имя приготовил – Александр. Дочку назвали Александрой. Интерес к ребёнку у него был минутным, быстро сменялся раздражением. Он мог покритиковать всё – и суп недосолен, и чашка не так поставлена.
— Мяса в щах не видно, — ворчал он.
— Петухи, что отец давал, кончились, — оправдывалась Маланья. — А ты своего хозяйства не заводишь.
— Попрекать начала! — лицо Егора искажала обиженная гримаса. И он снова исчезал в ночи.
Когда Сашенька заболела, мир для Маланьи сузился до размеров кричащего комочка. Она выбилась из сил. Хорошо, мать зашла, взяла внучку на руки, укачала, а дочь приказала спать. Та рухнула на кровать без сил. Наталья же, уложив ребёнка, принялась наводить порядок. Вернувшийся Егор при виде тёщи смолчал, но после её ухода обрушил на жену весь свой гнев.
— И мать ещё свою притащила! — кричал он. — Сама с дитём справиться не можешь!
Боль и обида жгли изнутри, но Маланья молчала. Слово ему скажешь – десять в ответ.
Хотя Егор и сдержался при тёще, Наталья всё поняла. Увидела она взгляд дочери на мужа – в нём не было ни капли прежнего света, только усталая покорность и глухой страх.
— Сам разберётся, коли захочет, — строго сказал Василий, когда жена поделилась тревогой. — Не стану в чужую семью лезть. Попросит помощи – всегда помогу. Не попросит – значит, не время.
Маланья не просила. Но отец видел, как гаснут её глаза.
А когда Саше исполнилось три года, случилась та самая ночь. Маланья пришла к родителям с одной сумкой и дочкой за руку. Всему был предел. Егор начал открыто ухлёстывать за деревенскими вдовами, а потом и вовсе заявил, что уходит к Надежде Половинкиной, чей муж не вернулся с войны.
— Она и старше тебя, и лицом краше, — бросил он напоследок, окидывая жену презрительным взглядом. — Вот с ней жизнь-то начнётся!
Горевала Маланья ровно одну ночь. А утром, открыв глаза, с удивлением поняла, что на душе не больно, а… легко. Солнце светило ярче, дочка улыбалась. Она накормила Сашеньку и вышла в огород. Мать полола морковь, а ребёнок бегал рядом, ловя солнечных зайчиков. И сердце её наполнялось странным, забытым чувством – покоем. Она была счастлива. Без него.
Позже, правда, явилась свекровь.
— От хороших жён мужья не уходят, — поучала Алевтина, грозя костлявым пальцем.
— Значит, я плохая, — с той же лёгкой улыбкой ответила Маланья, сама поражаясь своему спокойствию.
— Надо было за мужа держаться!
— А на кой он мне такой сдался? — искренне удивилась молодая женщина. — Хлопот с ним больше, чем радости. И лучше мне без него.
— Так о муже говорить?! Надо было тебя вожжами проучить!
— Может, и надо было, — рассмеялась Маланья, — да только у сына вашего отродясь тех вожжей не водилось. Не заработал.
И снова подивилась она самой себе. Можно же просто жить. Не оправдываться, не бояться, не позволять себя унижать.
— Можете остаться, если нечего делать дома, — сказала она напоследку. — Тяпку берите, поможете в огороде. Или с внучкой поиграйте.
Бабка, бухтя, удалилась. Её злило, что невестка не рыдает, не умоляет вернуть сына.
Сначала Егор и думать забыл о прежней семье. Но новая жизнь не задалась. Надежда оказалась с характером, её дети его не приняли, да и пить ему не давала. Стал он вспоминать тихую, покорную Маланью. Решил вернуться.
Явился с полевыми цветами, с напускной бравадой.
— Вернулся, — заявил он, протягивая смятые стебли. — Накормишь чем?
— Накормлю, — без эмоций ответила она и направилась к плите.
— Соскучилась по мужику-то? — он потянулся обнять её.
— Сиди смирно, — отстранилась она, — или проваливай. А то отца позову. Он давно с тобой поговорить хочет по-мужски, да я не велю.
Он вспыхнул от злости и нахальства.
— Всё равно ты мне жена!
Силы были неравны. Когда он уснул, Маланья, чувствуя себя осквернённой, на цыпочках собрала вещи дочки и выскользнула из дома. На этот раз она рассказала родителям всё. Василий, молча выслушав, вышел. Вернулся через час, суровый и молчаливый.
— Опозорился твой Егор напоследок, — позже сказал он жене. — В ногах валялся, не бей, мол. Как же он воевал-то, коли такой трус?
Развод дали быстро. Хотя Егор ещё долго пытался её караулить, вымолить прощение. Но Маланья была непреклонна. А тут от Глафиры, уже студентки и недавно вышедшей замуж, пришло письмо с приглашением в город. Сулили работу на фабрике, общежитие, детский сад.
— В люди тебе надо, дочка, — твёрдо сказал Василий. — Мы поможем. Поезжай.
Устроилась Маланья на швейной фабрике. Старательность её быстро оценили, выделили комнату в общежитии. Выходные они с Сашенькой проводили у сестры. Муж Глафиры, Тимофей Макарович, адвокат, был человеком умным и добрым. В его доме собирались интересные люди. И однажды, за вечерним чаем, Маланья услышала разговор. Коллега Тимофея, Юрий, рассказывал о деле некоего Глеба Данилова, осуждённого за поджог вагона в сорок шестом.
— По его словам, поджог устроил некий Михаил, — говорил Юрий. — Тот устроил в поезде драку, его пригрозили высадить, вот он и поджёг вагон, а сам спрыгнул на ходу. Пропал потом. А Глеб просто оказался рядом, невиновного посадили.
Маланья и Глафира переглянулись. Всё сходилось: и время, и ожоги, и нежелание Егора говорить о войне, и его позднее возвращение.
Недолго думая, Маланья поделилась своими подозрениями с Юрием. Тот, проявив настойчивость, разыскал других свидетелей того происшествия. Егора опознали. Справедливость восторжествовала.
—
Жизнь, подобно реке после долгой зимы, сбросила ледяные оковы и потекла по новому, солнечному руслу. Маланья не просто жила – она расцветала. Работа приносила не только доход, но и уважение. Она училась на курсах, её ценили как мастера. Юрий, тот самый адвокат, стал часто бывать в их скромном общежитии. Сначала под предлогом помощи с документами, потом просто так – поговорить, посмотреть, как Сашенька рисует.
Его чувство было тихим, уважительным и твёрдым, как скала. Он не требовал, не торопил. Он просто был рядом. И в его глазах Маланья вновь увидела тот свет, который когда-то, казалось, навсегда угас в ней самой. Он сделал предложение на берегу реки, когда золотая осень зажгла огни в листве. И в её сердце не было ни тени сомнения.
Они вырастили прекрасный сад вокруг своего дома – не только из яблонь и сирени, но из взаимного понимания, тихих вечерних разговоров и звонкого смеха детей. Юрий принял Сашеньку как родную, и она, чувствуя его искреннюю заботу, однажды сама назвала его папой. Позже родились ещё двое – мальчик и девочка.
А Маланья, глядя вечером из окна на играющих в саду детей, на мужа, что что-то мастерил у верстака, думала о том странном и страшном пути, что привёл её сюда. Она больше не вспоминала тот холодный вокзал и слова, сказанные когда-то на прощание. Они остались там, в прошлой жизни, как сухие листья, унесённые ветром. Счастье, которое она обрела, было другим – не внезапной вспышкой, а тёплым, ровным светом, идущим изнутри. Оно было выстрадано, выпестовано её собственными руками, терпением и верой в то, что после самой долгой и метельной зимы всегда приходит весна, а за ней – щедрое, душистое лето, полное света и жизни.
