1937-й подарил мне её — рыжую бестию с глазами, как два осколка неба, вырванных из-под сапог НКВД. Я прочитал её как донос, влюбился как в приговор, а она сбежала в Архангельск, оставив мне на память только вшей да ложное письмо, подписанное чужой рукой. Семь лет спустя я вытащил её из-под обстрела, и оказалось, что наше досье наконец-то совпало — прямо в военно-полевом ЗАГСе, под аккомпанемент артиллерийской канонады
Холодной и хмурой весной 1937 года он впервые увидел ее. Ветер гнал по проселочной дороге колючую пыль, смешанную с остатками прошлогоднего снега, а толпа селян, собравшихся послушать пламенную речь о светлом коллективном будущем, казалась серым и невыразительным пятном. И вдруг это пятно расступилось, и его взгляд, скользящий по усталым, покорным лицам, наткнулся на живое пламя. Она стояла чуть в стороне, завернувшись в поношенный, но чистый платок, и длинная, как спелая пшеница, рыжая коса выбивалась из-под него, мерцая тусклым солнцем. Лицо ее было бледным и удивительно правильным, с высокими скулами и тонкими бровями, но поражали глаза – глубокие, бездонные, цвета июльского неба перед грозой. От этого внезапного видения у него на мгновение перехватило дыхание, и слова, заученные до автоматизма, споткнулись на полуслове. Кто она? Еще одна «переселенка», коих в этих краях было немало, тихая птица в золотой клетке народной ненависти? Или же местная красавица, дочь какого-нибудь крепкого середняка?
Владислав – так звали молодого агитатора – вот уже вторую неделю колесил по окрестным деревням, неся людям простые и ясные истины о братстве, общем труде и скором процветании. Он верил в эти слова искренне и горячо, видя в каждом собравшемся слушателе будущего строителя нового мира. Но сейчас мир сузился до одной точки, до пары синих глаз, наблюдавших за ним из толпы с тихим, невыразимым любопытством. Закончив выступление привычным призывом, он сошел с импровизированной трибуны из перевернутой телеги и, дождавшись, когда народ начнет расходиться, тихо прикоснулся к рукаву председателя местного совета, Андрея Михайловича, человека плотного и жизнерадостного.
— Скажи, кто эта девушка? Та, что с рыжей косой, стоит у края толпы? — его голос прозвучал чуть хрипло от внезапного волнения.
— Какую еще? А, это… — председатель сузил глаза, последовал за взглядом Владислава и тут же помрачнел. — Ой, не смотри ты в ту сторону, Влад. Глаз сглазишь. Это дочь нашего плотника, Тихона. Огневых фамилия.
— А что с ними не так? — не отступал юноша, чувствуя, как в груди замирает что-то тяжелое и сладкое одновременно.
— Да со всем не так! Мужик он мастеровитый, спору нет, из-под самой Москвы к нам попал. А попал-то за что? Упрямство свое показал. Не захотел жить как все, в общую колею не вписался. Сам товарищ Сталин, говорят, о нем распорядился. Могло и хуже быть, в северные края мог угодить, а так отделался легким испугом – к нам сослан. Живет тут, работает, а в душе, поди, все кипит. В колхоз идть наотрез отказался. Говорит, своим умом проживу. Вот дурость!
— А дочь? — не унимался Владислав.
— Лариса ее звать. Годков семнадцать, наверное. Мать в дороге, когда их сюда везли, померла. Вот он ее один и растил. А ты мой совет запомни: обходи ту сторону десятой дорогой. Красота-то красотой, а отец у нее – гиря на ногах. Хотя… — Андрей Михайлович хитро подмигнул, — молодым закон не писан. Вечером в клубе гулянка будет, она с подружкой своей, Варькой, обычно приходит. Постоит у стенки, посмотрит. Только парни наши местные ее стороной обходят – батя грозный. Ну, а ты не местный, тебе-то что?
Сердце Владислава стучало как набат всю оставшуюся часть дня. Вечером, едва в сельском клубе заиграла скрипка и зазвучали первые, неуверенные аккорды баяна, он вошел в прокуренное, шумное помещение. И сразу нашел ее. Она стояла у беленой стены, в том же платке, и с тихой, немного грустной улыбкой наблюдала, как ее подруга, круглолицая хохотушка, кружится в танце. Свет керосиновой лампы золотил ее волосы и делал синие глаза еще глубже.
Пересилив внезапный приступ робости, он подошел, выпрямив плечи.
— Здравствуйте. Меня зовут Владислав. Простите за наглость, но… не хотите ли танцевать?
Она вздрогнула и посмотрела на него. Взгляд был спокойным и изучающим.
— Я не танцую.
— Но как же можно просто стоять и смотреть, когда вокруг столько жизни, столько движения? Давайте договоримся: один танец. Если вам будет скучно или неприятно, я исчезну и больше не потревожу.
Молчание затянулось. А потом она, не говоря ни слова, кивнула. Ее ладонь, оказавшаяся в его руке, была тонкой и прохладной. Танец был простым, деревенским, но для Владислава это было похоже на полет. Весь клуб замер, наблюдая за невероятным зрелищем: непокорная дочь Тихона Огнева, которую все обходили стороной, кружилась в паре с городским агитатором. Парни перешептывались в углу, девушки смотрели на Владислава с явным интересом, а Лариса… Лариса будто оттаяла. Сначала ее движения были скованными, но постепенно она расслабилась, и по лицу пробежала тень улыбки. Она чувствовала тепло его руки, видела искренность в его глазах и слышала тихий, уверенный голос, который что-то говорил ей, заглушая музыку. Внутри зародилось странное, щемящее и сладкое чувство, от которого кружилась голова и учащенно билось сердце. Ей было страшно от этой новизны, но расставаться с этим ощущением не хотелось.
— Можно я провожу вас? — спросил он, когда музыка смолкла.
— Мы уже на «ты»? — в ее глазах мелькнула едва уловимая искорка дерзости.
— Если ты не против.
— Не против. Я живу на самом краю, за последним огородом. Если тебе не в тягость идти так далеко…
— Я готов с тобой хоть на край земли, — выдохнул он, и слова эти прозвучали не как красивая фраза, а как сокровенная истина.
Они шли по темной деревенской улице, и казалось, что кроме них и бесчисленных звезд над головой в мире никого нет. Он говорил о городе, о книгах, о будущем, которое видел ясным и ярким. Она слушала, изредка задавая короткие вопросы, и в ее тишине чувствовалась глубина, которую он жаждал понять. У старого, покосившегося забора с резными воротами она остановилась.
— Здесь я. Спасибо… за танец и за проводы.
— До завтра? — быстро спросил он, боясь, что этот миг, как сон, растворится в ночи.
— До завтра, — тихо согласилась она.
Так началась их тайная весна. У Владислава оставалась неделя до возвращения в город, и каждый вечер они находили способ увидеться. Она выскальзывала из дома под предлогом помочь подруге или сбегала в тишине ночи через низкое оконце своей комнаты. Отец ее, Тихон, человек суровый и замкнутый, ложился с закатом и спал беспробудно, не подозревая, что его тихая, послушная Лариса переживает бури, которых не знала за все свои семнадцать лет. Они гуляли по окрестным полям, еще сырым от талого снега, сидели на пригорке и смотрели, как зажигаются первые звезды, говорили обо всем на свете. Он открывал ей мир за пределами села, а она учила его видеть душу в шелесте прошлогодней травы и в тихом плеске реки за околицей.
Но время неумолимо бежало вперед. Настал день отъезда.
— Я вернусь, — сказал он, крепко держа ее руки в своих. — Обязательно вернусь. Перед майскими праздниками, чтобы вручить награды передовикам. Это будет тридцатого апреля. Мы увидимся.
— Тридцатого апреля, — повторила она, как заклинание, стараясь вложить в эту дату всю силу своей надежды.
Две недели разлуки тянулись мучительно долго. Лариса не находила себе места, ее мысли были там, далеко, с голубоглазым парнем, который ворвался в ее жизнь как весенний ветер. Отец заметил ее рассеянность и тихую задумчивость.
— Что с тобой, дочка? На тебе лица нет.
— Все хорошо, папа. Просто… думаю, в чем на праздник пойти.
— На какой праздник? — брови Тихона густой тенью легли на глаза.
— На Первомай. Папа, я понимаю твои чувства, но мы живем среди людей. Я родилась при новой власти, за ней будущее. Я хочу… я хочу быть частью этого будущего. Не смотри на меня так. Я знаю про деда-алтарника, знаю, что мы крещеные. Я не отрекаюсь, но и не хочу жить только прошлым.
— Ты еще и в колхоз запишешься, — глухо произнес отец.
— Папа, ты должен понять!
Но он не стал слушать, резко развернулся и вышел во двор. Вернулся лишь с наступлением темноты, сел за стол и долго молчал, глядя на свои грубые, исцарапанные руки плотника.
— Ларис… Ты права.
— Что? — она не поверила своим ушам.
— Говорю, права. Что я выиграл своим упрямством? Дом, что дед строил, отняли. Сюда сослали, в глухомань. Ты по сугробам в школу за восемь верст бегала… Молодая ты, жить тебе да радоваться. Не слушай меня, старого ворчуна. Живи как сердце велит. Хочешь в колхоз – твое дело. Меня только не агитируй.
— Папа! — она бросилась к нему и обняла, пряча лицо в его грубой рубахе. — Ты самый мудрый!
— Нет во мне мудрости, дочка. Была бы – по-другому жили бы. Но это не значит, что я сдаюсь. Нет. Я свой путь до конца пройду.
— Папа, а если… если у меня молодой человек появится? — рискнула она спросить, затаив дыхание.
— Значит, выросла моя птаха, пора из гнезда лететь. Только скучно мне будет одному-то, бобылем останусь, — попытался пошутить он, но в глазах мелькнула грусть.
— Сам виноват! Чем тебе Евдокия Ивановна не невеста? — оживилась Лариса, указывая на вдову-соседку. — Женщина добрая, работящая, дети уже свои семьи имеют…
— Без твоих советов обойдусь, — буркнул отец, но дочь уже смеялась, зная, что за суровой маской скрывается робкая и нежная душа.
Тридцатое апреля стало для нее днем лихорадочного ожидания. Она примеряла свое лучшее, чуть поблекшее платье, пыталась уложить непослушную косу, прислушивалась к каждому звуку на улице. На церемонии награждения она стояла рядом с отцом и искала глазами в толпе единственного человека.
— Ну что, красивый? — толкнула она отца локтем, когда Владислав, поднявшись на импровизированную трибуну, начал речь.
— Кто? А, этот… Красивый. Только что с того? Ты, дочь, среди своих ищи жениха.
Но она уже не слушала. Как только официальная часть закончилась, она подошла к нему, и он, улучив момент, отвел ее за угол клуба.
— Я скучал. Безумно. Лариса, поезжай со мной.
— Как со мной? Я не могу просто…
— А если я тебя зову замуж? Сейчас, сразу, без лишних слов?
— Влад! Но мы же… мы почти не знаем друг друга! — ее глаза стали еще больше от изумления.
— А любовь разве спрашивает о времени? Мой отец на матери женился через три дня после встречи. Видно, у нас в роду так: раз увидел – на всю жизнь.
— Я не против, — прошептала она, и по лицу разлился румянец. — Но сначала нужно с отцом поговорить.
— Я готов.
— Он – нет. Приходи к нам в шесть. Я подготовлю его.
Он наклонился и, быстро, словно боясь спугнуть, коснулся губами ее губ. Мир закружился в вихре счастья.
Разговор с отцом прошел неожиданно гладко. Тихон, хоть и ворчал, что «молодо-зелено», не смог устоять перед искренностью молодого человека, который смотрел на его дочь так, как, казалось, уже никто и никогда не будет смотреть. Вежливый, начитанный, с твердыми, но не грубыми убеждениями, Владислав сумел найти ключ к сердцу сурового плотника.
— Ладно, — сдался наконец Тихон. — Только не торопитесь. Осенью свадьбу сыграем. А ты, сынок, приезжай, гости. Родителей своих представь.
— Папа, ну пожалуйста, можно пораньше? — взмолилась Лариса.
— Делайте что хотите, — махнул он рукой, но в глазах светилась тихая радость. — Только все по чину, со сватами.
— В следующую субботу! Родители мои уже все знают, им не терпится с Ларисой познакомиться!
Так и решили. Владислав уехал, чтобы вернуться уже с семьей, а Лариса парила от счастья. Она даже сумела уговорить отца пригласить на чай соседку Евдокию, оставив их наедине, чтобы самой встретиться с Владиславом на прощание.
— Эта неделя будет вечностью, — прошептал он, держа ее руки.
— А я буду засыпать и просыпаться с мыслью о тебе. Ты мне почти каждую ночь снишься.
— И мне. Значит, это и правда судьба.
Он уехал на рассвете. Она зачеркнула день в самодельном календаре и с улыбкой посмотрела на освещенное окно соседки. Жизнь, казалось, налаживалась. Даже отец, вечный затворник, нашел отдушину. Но тень от прошлого, длинная и холодная, уже тянулась к их порогу.
Праздник Первомая село отмечало шумно. Лариса веселилась с подругой, строя планы на двойную свадьбу. А вечером дома ее ждал сюрприз: отец, сосредоточенно и аккуратно, красил яйца в луковой шелухе.
— Папа, что ты? — удивилась она.
— Пасха завтра, дочь. Ты кулич испечешь? Евдокию позовем…
Лариса замерла. Радость в сердце сменилась тревогой. Она уже приняла новую жизнь, но отец цеплялся за обломки старой, как утопающий за соломинку. Она молча принялась помогать, а на душе было неспокойно. Утром, пока отец зажигал перед потемневшей иконой лампадку, а она кормила кур, в дом, без стука, ворвался председатель Андрей Михайлович. Лицо его было багровым от гнева.
— Так я и знал! Коленки преклоняешь, дочь свою учишь мракобесию! А это что? Пережитки проклятого прошлого? Конфискую!
Он сгреб в скатерть и куличи, и крашеные яйца, и вышел, хлопнув дверью. Тихон стоял бледный, сжав кулаки.
— Ничего, папа, еще испеку…
— Нельзя в праздник трудиться, — глухо сказал он. — Ладно, в другой раз будем осторожнее.
Но «другого раза» не случилось. Наутро в дом ввалились люди в форме. За ними, потупив взгляд, шел Андрей Михайлович.
— Ну что, Тихон, твои это «святые» хлебцы? — один из пришедших, мужчина с одутловатым лицом, ткнул пальцем в оставшиеся на столе крошки.
— Мои, — не стал отпираться плотник.
— В партию верить надо, в светлое будущее, а вы по углам иконы прячете! Может, и посты соблюдаете?
— Соблюдаю. И вам бы не мешало, — с вызовом глянул на него Тихон. — Вы ж моих годов, неужто не крещеный?
Удар кулаком в лицо был тяжелым и точным. Тихон рухнул на пол. Лариса вскрикнула.
— Собирай вещи, враг народа! — прошипел чекист, вытирая костяшки. — Поедешь лес валить, коли в колхоз идти не захотел. И дочь с тобой. Тоже, видать, нечиста на руку.
— Куда? За что? — рыдая, бросилась Лариса к отцу.
— Не нужно, дочь. Они глухие, — простонал Тихон, поднимаясь и утирая кровь с губ.
— Адрес… Куда мы едем? Куда нам писать? — пытался он найти хоть какую-то зацепку.
— Адрес вам ни к чему. Федоров, иконы эти в печь!
Тихон бросился вырывать образы из рук солдата, но тот оттолкнул его и достал револьвер. Все было кончено. Через час они стояли у ворот с узелками, как много лет назад, покидая родной дом под Москвой. И тут к ним подбежала, запыхавшись, Евдокия.
— Тихонушка! Я все знаю! Я с тобой!
— Одумайся, Дуня! Куда ты?
— И в ссылку! Я с тобой хоть на край света!
Пока в сельсовете оформляли бумаги, она успела собрать свой нехитрый скарб. Лариса, глядя на эту женщину, чувствовала странную смесь восхищения и отчаяния. А как же Владислав? Он приедет, а ее не будет… Она мысленно дала себе слово: как только устроятся, напишет письмо подруге Варваре, та передаст ему.
Дорога в небытие оказалась долгой и изматывающей. Неделю их перевозили в запертых товарных вагонах, пока наконец не высадили на промерзлом берегу под Архангельском. Воздух здесь был колючим и сырым, а звуки топоров и лебедок казались похоронным маршем. Тихона определили на лесопилку, Ларису и Евдокию – в барачную прачечную. Их жилищем стали две холодные каморки в длинном бревенчатом бараке, где из мебели были лишь скрипучие койки да табуретки.
— Ничего, обживемся, — с деланной бодростью сказала Евдокия, но голос ее дрогнул.
Первым делом Лариса написала Варваре. Ответ пришел через месяц, измученный и исчерканный цензурой. Подруга писала о свадьбе, о селе, и в конце, дрожащими буквами, вывела адрес Владислава. Сердце Ларисы забилось надеждой. В тот же вечер она написала ему длинное, полное тоски и любви письмо. И стала ждать. День за днем, неделя за неделей. Она отправила еще четыре письма. Тишина в ответ была оглушительной.
— Ларис, может, он… передумал, — осторожно сказал как-то вечером отец. — Связываться с дочерью ссыльного… не каждому под силу.
— Это ты виноват! — сорвалась она вдруг, и все накопленное горе хлынуло наружу. — Сначала мама из-за тебя погибла, теперь я! Мне восемнадцать, а я заживо похоронена в этой дыре! И он… Зачем я ему теперь?
Отец, не проронив ни слова, вышел. Она сразу же пожалела о сказанном, но было поздно. Чувство горького разочарования охватило ее. Евдокия, войдя, нашла ее плачущей над старыми письмами от Варвары.
— Дочка, нельзя так. Он твой отец. Ему и так тяжело. Ты знаешь, как твой дед погиб? За икону из огня полез, спасти хотел. Как после такого верить в новую власть? Моя семья тоже пострадала. Мы все в одной лодке.
— А я хотела жить! Учиться, работать, любить! Я верила в лучшее! А теперь… — она не договорила.
— И все равно надо жить, — мягко сказала Евдокия. — Иди, помирись с отцом.
Они нашли Тихона у реки. Он сидел на коряге и бросал плоские камешки, чтобы они прыгали по темной воде.
— Папа, прости меня.
— Я тебя прошу, дочь. Я вытащу тебя отсюда. Буду писать, просить, требовать… Не место тебе здесь.
Она обняла его и прижалась к грубому полушубку. Даже если чудо случится, уедет ли она одна? Владислав ее забыл. А бросить отца она не могла. Так и текли дни, однообразные и серые, в тумане усталости и безысходности. Единственной отдушиной были письма от Варвары, которая родила сына и делилась простыми деревенскими радостями.
А потом грянула новая беда. В апреле 1940 года Тихон и Евдокия отправились на грузовом катере на другой берег за продуктами для поселка. Катер не вернулся к вечеру. Сначала Лариса беспокоилась, потом замерла в ледяном ужасе, когда прибежавший нарочный сообщил: баржа перевернулась. Среди выживших их имен не было.
Она упала в обморок. Очнулась уже в лазарете. Отца и Евдокию похоронили в общей могиле на краю поселка. А через три дня к ней пришел смотрящий и протянул бумаги.
— Можешь уезжать. Ссылка была на отца. Ты несовершеннолетней была, так что формально не виновна. Он умер – ты свободна.
Свобода, пришедшая такой ценой, горчила во рту пеплом. Она уезжала с тем же узелком, с которым приехала, только теперь она была совершенно одна на свете.
— Лариска! Родная моя! — Варвара, обнимая ее на пороге своего дома, залилась слезами. — Волосы… твои волосы…
— Вши были, пришлось обрезать, — коротко ответила Лариса, машинально касаясь коротко остриженной головы.
Новый председатель, Михаил Иванович, дядя мужа Варвары, оказался человеком справедливым. Он разрешил ей поселиться в старом отцовском доме и устроил на ферму. Лариса работала не покладая рук, пытаясь заглушить боль физическим трудом. А через несколько недель, скопив немного денег, поехала в город. Ей нужно было закрыть старую рану. Узнать правду. Адрес Владислава она помнила наизусть.
Дверь в квартире на втором этаже открыла пожилая женщина в очках.
— Вам кого, милая?
— Мне нужен Владислав. Мединские здесь живут?
— Ох, дитятко… Да они еще летом тридцать седьмого в Москву уехали. Карьера у отца, сын в комсомоле продвинулся… Не оставили адреса.
Последняя надежда рухнула. Но старушка вдруг прищурилась.
— Погоди… А ты не Лариса ли? Огнева?
— Я…
— Вот же, письма на твое имя приходили. Из Архангельска. Я не читала, честно! Хранила, думала, может, передам как-нибудь.
Она принесла пачку писем. Лариса сжала конверты в руках. Все, кроме самого первого. Значит, он его получил. Прочитал и… промолчал. Ответ был ясен. В глазах у нее потемнело от обиды и горечи. Карьера, положение, страх связываться с «неблагонадежными»… Все оказалось важнее мимолетного чувства.
Она вернулась в село и с головой ушла в работу, стараясь вытравить из сердца его образ. Она расцвела, стала еще красивее, но была холодна и недоступна для местных парней, помня их прошлые насмешки. А потом грянул июнь 1941-го. Война. Лариса, не раздумывая, записалась на курсы медсестер и ушла на фронт, несмотря на слезы и уговоры Варвары.
Война стала для нее и адом, и очищением. Она таскала раненых с поля боя, стиснув зубы, хоронила товарищей, не спала сутками. Однажды, в густом лесу под Смоленском, их отряд принял пополнение. Бой был жестоким, и после него ей с сержантом пришлось вытаскивать тяжелораненого бойца. Лица его разглядеть было невозможно – все в грязи и крови. Только когда в полевом лазарете она, обтирая его, очистила лоб и скулы, мир перевернулся. Это был Владислав.
— Ты его знаешь? — спросила врач-татарка, глядя на ее побелевшее лицо.
— Давно… Очень давно.
Он очнулся утром. Увидел ее, склонившуюся над ним, и решил, что это бред или сон.
— Полина… Это снова ты. Во сне…
— Не во сне, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Это я. Лариса.
Потом, в госпитале, когда он уже мог говорить, прозвучала страшная правда. Про подмененное матерью письмо, про ложь о замужестве, про отъезд в Москву, про годы тоски и неверия.
— Я думал, ты предала наши чувства, продала себя за теплое место, — говорил он, сжимая ее руку так, что кости хрустели. — Я жил, как в аду. И на фронт пошел, чтобы забыться…
— А я думала, ты отвернулся от меня, от дочери врага, — шептала она, и слезы текли по ее лицу, смывая года обиды.
Они говорили всю ночь. А утром Владислав, еще слабый, но с горящими глазами, повел ее к командиру части.
— Товарищ майор, у нас любовь! Просим разрешения пожениться!
Командир, уставший и седой, долго смотрел на них, а потом махнул рукой.
— Нашли время для романтики… Ладно, распишу. Только чтоб дела не бросали!
Они прошли вместе до самого конца, до Берлина. Их любовь, прошедшая через огонь, лед и долгое молчание, закалилась в горниле войны, став прочнее стали. И вместе они вернулись домой, в село, где их ждали Варвара с мужем и радостные, хотя и бедные, проводы от всей деревни.
Но нашлись и те, кто не был рад. Родители Владислава, приехав ненадолго, встретили невестку в штыки.
— Она же дочь… — начала было мать.
— Дочь героя, который погиб на лесопилке, не сломавшись! — перебил ее Владислав, и в голосе его звучала сталь, которую она не слышала никогда. — И жена героя, которая вынесла с войны больше раненых, чем ты за всю жизнь носков связала! Вы мне больше не родители. У вас есть Вова и Саша. А меня – нет.
Они уехали, хлопнув дверью. Владислав и Лариса остались в селе. Председатель помог им построить новый, крепкий дом на месте старого. Лариса стала фельдшером в медпункте, Владислав – уважаемым бригадиром, хотя от предложений занять более высокие посты всегда отказывался – семья была для него важнее карьеры.
Через год у них родился сын. Лариса, сама оставшись сиротой, уговорила мужа написать родителям, попытаться наладить мост через пропасть обид. Ответа не было. Но это не омрачило их счастья.
— Зато мы с тобой станем самыми любящими родителями на свете, — сказал Владислав, качая на руках маленького Тихона. И они сдержали это слово.
У них родилось еще трое детей: Павел, Людмила и младшенькая – Евдокия. Они прожили долгую жизнь, side by side, рука об руку. Любили, спорили, мечтали, растили детей, а потом и внуков. Их дом всегда был полон тепла, запаха свежего хлеба и детского смеха.
—
А по вечерам, когда садилось солнце, окрашивая рыжим светом стога сена на покосных лугах, они часто выходили на крыльцо своего дома. Он, уже седой, но все такой же прямой, обнимал ее за плечи. Она, снова отрастившая свою знаменитую косу, теперь седую, как первый иней, прижималась к нему. Они молча смотрели на бескрайние синие дали за рекой, на темнеющий лес, на первую зажженную в деревне звезду-лампадку. Никаких слов уже не было нужно. Все было сказано. Вся боль осталась там, в прошлом, за тяжелой, но прочно закрытой дверью. Осталась только тихая, глубокая, как само это небо над головой, благодарность. Благодарность судьбе за второй шанс, за то, что их дороги, разбежавшись было в разные стороны, все же сумели сплестись в одну – прочную, надежную, вымощенную терпением и немеркнущей любовью. Они знали, что их история – не о потерях, а о чудесном обретении. Не о том, как их разлучили, а о том, как они, вопреки всему, нашли друг друга снова. И в этом тихом вечернем единении, в сплетении седых прядей ее волос и морщин у его глаз, жила сама вечность – простая, понятная и невероятно красивая, как этот закат над родными полями.
