Как я вырастила идеальную рабыню для своего сына, а она взяла и сбежала на свободу. Теперь мой безупречный двор зарос сорняками, соседка торжествует, а я еду просить прощения у той, кого считала своей вещью
Солнце, ещё не набравшее полуденной ярости, ласково заливало золотом прилавок сельмага, выхватывая из полумрака банки с консервами, пёстрые обёртки конфет и лицо Раисы Ивановны, озарённое внутренним светом. Она переминалась с ноги на ногу, и её слова, тёплые и размеренные, будто капли мёда, падали в неторопливый гул магазинной очереди.
– Не-ет. Лучше сношеньки моей и не сыщешь на всём белом свете. Чего не говорите! Не знаю я забот этих, суетных. Ведь в предрассветную темень, когда звёзды ещё не растворились, с фонарём корову выходит доить. Не успею я глазом моргнуть, уж она и печь истопит, душистым жаром дом наполнит, и с молоком управится, парным, в крынках, и воды из колодца наносит, словно лебедь белокрылая, и уж на пекарне первая, румяная, как маков цвет… Потому и хлеба не беру. Я разве за ней, за проворной моей, успею? Уж купила всё сношенька, да не тут, а прям у пекарей, тепленький, с хрустящей корочкой.
Раиса Ивановна обращала речь то к Альбине, продавщице, задумчиво перебиравшей баночки с тушёнкой, то оборачивалась к остальным женщинам, будто искала подтверждения своим словам в их внимательных, чуть усталых глазах.
– Так ведь, Рай, отдыхай да радуйся. Знать, звёзды так сошлись – время покоя пришло. У меня вон вчера к вечеру ноги так ныли, так гудели, будто пчёлы роем под кожей, и покласть куда не знала, – вторила ей Татьяна, разглядывая за стеклом витрины разноцветные ириски. Любила она сладенькое, была женщина полная, мягкая, и глаза у неё всегда были немного грустные.
– Так ведь разе привыкли мы, Тань, к этому отдыху-то? Всё кажется, что без дела руки вянут. Вот, думаю, консервов возьму, супчик рыбный сварю, наваристый. Антошка мой его обожает.
– Так а сноха-то что ли не готовит? – удивилась Татьяна, оторвавшись от витрины.
– Как это не готовит! – Раиса будто вспыхнула от несправедливого намёка, – Это как это возможно? Ещё как готовит! Тебе и не снились такие борщи, на косточке говяжьей, с запахом лаврушки и чесночка! Просто… Просто мне ж тоже хочется руки приложить, душу вложить. Чего б супчик-то не сварить? Тяжело мне что ль! А она вон, как раз сегодня, пироги с капустой да яйцом печёт. Три противня уж набросала, тесто пузырится. Кто их, такие горы-то, съест?
– А ты нам приноси, – засмеялась веселая, круглолицая Валентина, качая на руках сонную внучку, прильнувшую щекой к её плечу, – Мы, милая, не откажемся, поможем.
– Ох, все вам приноси! А твоя-то Галина и не печет что ли совсем? – ловко перевела разговор Раиса. Семейство соседки Валентины давно служило у неё невидимой мерой, весами, на которых она взвешивала благополучие собственного дома.
– Да когда ей? С утра уж в своё училище умотала, будто вихрь. А на мне и Матвейка, и Ниночка вон, – она с безмерной нежностью посмотрела на ребёнка, поправила на нём простенькую, но чистую кофточку, – Сейчас вон селёдочки солёной возьмём, к обеду картошечки в мундире сварем, лучком посыплем… Да, Нинуль?
– Ох, Альбина, дай-ка и мне селедочки-то, отборной. Свежая? – словно очнувшись, попросила Раиса. Взвесив скользкую, отливающую серебром рыбину, она отошла от прилавка, но из магазина не спешила. Тянуло её поговорить, выговориться, ощутить ту самую сладость бытия, что наполняла её изнутри.
– А я сразу своей, как только в дом вошла, сказала: «Дом, милочка, от хозяйкиной души зависит. Раз уж взяла на себя замужество, никаких тебе учеб да ветреных развлечений. За детьми да за мужем приглядывай получше, да хозяйство веди, как дитя нянчь!» Вот он и результат на лицо: Антошка у нас ухоженный, чистеньким всегда, хоть на выставку. Да и Коля мой не нарадуется. Приходит – чистота, да пирогами пахнет, да рубашки наглажены, будто листочки. Отдыхает дома-то, душой. А как вяжет она, сношенька моя! Спицы так и мелькают. Какой свитер Коле связала, с оленями! И Антошка с головы до ног обвязанный… В общем, не сноха, а золото – наша Маргарита.
– А мы справляемся, – спокойно, без вызова ответила Валентина. – И учатся оба. Петька заочно, надо ему это, чтоб агрономом стать, землю чувствовать. А Галя ездит, закончить-то нужно, диплом получить. Ничего, перетерпим времечко. Главное – не лоботрясничают, при деле оба, стараются, свет в окошке видят.
– Это кто это лоботрясничает? – вдруг насторожилась Раиса. Показалось ей, будто тонкая стрела этого слова направлена именно в её сторону, в сердце её идеального мира. – Кто это лоботрясничает? Разе дома, с таким-то хозяйством, полоботрясничаешь? У нас ведь не курорт заграничный! Корова, свиньи, птица разная, а огороду-то сколько. Вон уж колорадский жук пошёл, злодей… Маргарита же с поля не вылазит, всё полет, прополка, – она повернулась к Валентине всем корпусом, и голос её зазвучал наставительно, как у школьной учительницы. – Прежде чем учиться-то, о детях да о свекрови, которая век свой на тебя положила, подумать бы надо. А то взвалила твоя сноха всё на твои плечи, а сама завихеривает незнамо где.
– Незнамо где? Где это – незнамо где? – улыбка окончательно покинула лицо Валентины. – Галина моя с автобуса на автобус пересаживается да в училище своём сидит, да в библиотеке, конспекты пишет, а потом домой опять, через всю округу. Она у меня умница, ответственная, ничего такого не позволит. А домой приезжает, хоть и усталая, будто выжатый лимон, вмиг за хозяйство берётся, за ребят.
– Ох, уж – хозяйство. Знаем мы ваше хозяйство! – усмехнулась Раиса, многозначительно покосившись на Татьяну, ища в ней союзницу. Татьяна-то вот, мол, настоящая хозяйка, корень семьи. И дом – полная чаша, и огород – загляденье.
– А ты за своим следи, за своим порядком, а не за чужим! – вырвалось у Валентины, и слова эти прозвучали резко, нарушив мирный гул магазина.
– Да не ругайтесь, бабоньки, не портите день-то, – забеспокоилась Альбина, но Раиса уже не могла остановиться. Перед её глазами стояли белоснежные, с иголочки рубашечки внука Антошки, и они не шли ни в какое сравнение с вечно перемазанными, хоть и весёлыми, внуками Валентины.
Двор и хозяйство, в которые Раиса вложила всю свою неуёмную силу и часть души, находились с Валентиновыми через невысокий, давно покрашенный забор. И всегда, каждый день, они не подлежали никакому сравнению – в пользу Раисы. А теперь, когда львиную долю труда она с гордостью переложила на сноху, так и вообще – ни травинки у неё лишней, ни соринки, всё сияло усиленным, почти болезненным лоском.
– А я и не слежу. Чего следить-то, если и так в глаза бросается, – процедила она, высоко подняв подбородок.
– Это чего это тебе бросается? – голос Валентины дрогнул от обиды.
– Да всё! Вон – дети, будто цыгане непростиранные, – она махнула рукой в сторону малышки на руках у соседки, – Да и остальное… Порядка нет.
– Ой, спасибо, соседушка, ой, спасла, открыла мне глаза своими наставлениями… За своим внуком следи! – уже горячилась Валентина, прижимая к себе испуганно затихшую девочку.
В магазине все притихли, замерли. Только Альбина, будто испуганная птичка, продолжала встревать: «Не ссорьтеся, не ссорьтеся, бабоньки! Да ладно вам, милые!» Но её голос тонул в натянутой, густой тишине.
Раиса, побледнев, но с гордо поднятой головой, направилась к выходу. У самой двери она обернулась, бросив напоследок:
– А чего мне следить-то! Ухоженный он, наглаженный, накормленный да причесанный, – и вышла, хлопнув дверью, не дав Валентине и слова сказать в ответ.
Та лишь удивлённо развела руками, глядя ей вслед.
– Нет, вы посмотрите на неё! А наши чего? Не накормленные что ли? Не любимые? Вот ненормальная, право слово…
– Да не слушай ты её, Валь, не принимай близко, – вздохнула Татьяна, пожимая плечами. – Не слушай. Всегда она такой была, с первыми петухами на ногах. Я всё думала – какая же сноха уживётся с ней? А вишь, нашлась – покладистая, да тихая, податливая. Вот Райка ею и командует, как куклой. Оттого и хвалит на каждом углу. А кабы поперёк слово сказала, так съела бы без соли.
– А чего она завелась-то? С чего? Чего у нас разве грязные ходят? Ну, Матвей, конечно, порой с гулянки явится поросёнком, так ведь ругаю… сил нет уже стирать-гладить. Так ведь на то они и мальчишки, чтоб изваляться-то в радости. А на новые вещи денег не напасёшься. Вот и одеваем в старое по улицам-то таскать. Ведь не лишние они у нас…
– Да не оправдывайся ты, Валь, не надо! Нашло на человека, захотелось свою сношеньку похвалить, вот и понесла…
– Так свою хвалить – чужих хулить, что ли, обязательно? – с горечью произнесла Валентина, успокаивая внучку. – Похвала окрыляет, а хула, как камень на душу ложится. И у меня Галина – умница, золотые руки. Но я ж чужих не хулю, не меряю своим аршином. Что за манера такая!
Соседки ещё немного постояли, обменялись вздохами, да и разошлись в разные стороны, унося с собой осадок неприятного разговора.
Утром следующего дня Раиса вышла на крылечко, оглядела свой выметенный ещё до рассвета снохой дворик, где каждая вещь знала своё место, затем перевела взгляд на соседский. Там деловито расхаживали куры, оставляя на земле причудливые узоры следов, у крыльца лежал пёстрый кот, а на заборе сушилось детское бельё, развевающееся на лёгком ветерке. Давно известно, что по дому и двору можно судить о его хозяевах, словно читая открытую книгу.
Увидела во дворе Валентину, копошащуюся у парника. Вчерашний разговор, резкий и обидный, теперь как бы отодвинулся, потерял свою жгучую остроту в ясном свете нового дня.
И чего она вчера распалилась? Но распалилась. Высказала всё то, что копилось и накипало давно. Она всегда сравнивала – невольно, почти рефлекторно. Свой огород – с соседским, свой забор – с ихним. Это было её тайным двигателем, скрытой пружиной. А теперь уж и жизнь целиком стала подвергать сравнению. Сыновей, снох, внуков, их успехи и неудачи.
Но если строго разобраться, отбросив личное, то её Колюша, сынок, рос не самым простым. В отрочестве частенько бил баклуши, доставлял матери немало горьких часов. В институт не поступил, хоть и пытался, а потом полгода отлёживался дома, резонерствуя: а зачем, мол, это всё, когда скоро в армию? Она не стала настаивать, пожалела – пусть, правда, отдохнёт перед службой.
А Валентинов сынок, Сашка, был помладше на два года. Плюгавенький, невзрачный в юности, взглянуть не на что. Правда, шустрый, с живыми глазами. Учился всегда бойко, в школе хвалили, в институт поступил с лёту. Да только через два года вдруг на заочное перевёлся, женился уж когда его Галина ребёночка под сердцем носила. А вскоре и второго они родили. Ох, и тяжело жилось им в те годы! Зарабатывал Сашка мало, едва сводили концы с концами. Всего и доходов-то – его скромная зарплата да Валентинова – с фермы, где она доила коров до боли в спине. А ртов, считай, уж пятеро.
Учеба у молодой снохи поначалу пошла насмарку из-за родов, хлопот, бесконечных забот. А Сашка получал уже второе образование, работал, крутился, как белка в колесе, подрабатывал, где только мог. В армию его так и не забрали – двое детей, броня. Этот факт Раиса тоже ставила себе в плюс, в копилку собственной праведности. Её сын отслужил честно, не увиливал. А армия, как известно, из мальчиков мужчин делает, характер закаляет.
Потом, спустя время, Галина восстановилась в учёбе, а Валентина, стиснув зубы, уволилась с фермы, чтобы сидеть с внуками, пока невестка учится. Раиса лишь качала головой – ну, какая, мол, ей учёба, если денег и так кот наплакал, если двое малышей, хозяйство да муж усталый… Не выдержит, убежит к другому от такой жизни, вот и заплачут все…
У них же в доме всё было иначе. Чётко, по полочкам. Отслужил, погулял немного, потом на работу устроился. На механический завод пошёл, и ездить недалеко, и льготы там разные, стабильность. А потом уж и Маргариту привёл знакомиться. Раисе поначалу сноха не понравилась. Уж больно тихая, забитая какая-то, опущенные глаза. Показалось, что сын и получше найти мог бы. А когда поехали свататься, оказалось, что дом у родителей невесты большой, крепкий, можно сказать, зажиточный. У отца её и автомобиль «Жигули» есть, и техника разная в сарае стоит. И люди они хорошие, работящие, воспитали дочь в скромности и уважении к старшим.
Сыграли свадьбу, через год родился Антошка. Притирались сноха со свекровью друг к другу довольно долго, будто две половинки разных пазлов.
А Маргарита быстро поняла простую истину: любое её безделье, любая минутная передышка свекровь раздражают, как красная тряпка. И она начала втягиваться, помогать безропотно, а вскоре и вовсе многое взяла на себя, целиком и полностью. Так было проще – меньше упрёков, меньше косых взглядов. А чтобы отдохнуть душой, вязала. Вроде и сидишь на месте, не бегаешь, но руки при деле, и отчёт виден – ряд за рядом растёт узорчатое полотно.
Раиса тем временем работала в совхозной теплице, среди влажного тепла и запаха земли. Антошку можно было отдать уже в садик, но Раиса была категорически против. Разве там, в общей группе, нормально присмотрят? Накормят как попало? Да и сноха дома больше пользы принесёт, чем на какой-то работе за гроши. Дома-то дел невпроворот. Одна корова чего стоит, не говоря уж об огороде, птице, доме…
Стремительной, почти неуловимой пробежкой мчалось лето. После той памятной ссоры в магазине Раиса и Валентина перестали не только разговаривать, но и здороваться. Лишь холодно кивала Раиса сыну и снохе соседки, если встречала. Она с удвоенной, почти маниакальной энергией принялась следить за каждым уголком своего хозяйства, посадила у забора кусты пышных бордовых роз, будто выстраивая живую, цветущую стену между своей идеальной жизнью и соседской, такой несовершенной.
Всё пыталась доказать – себе, селу, всему миру – что её двор, её быт не чета соседскому. Как-то накричала на сноху за велосипед Антошки, оставленный на пять минут посреди двора. Поссорилась с сыном – неделями просила забор подкрасить, а тот всё откладывал.
– Мам, да мы его в прошлом году красили. Он у нас и так самый опрятный на всю улицу. Посмотри у других…
– Да наплевала я на других! Что мне они! Мне свой забор в идеале содержать надо! Чтоб глаз радовался!
– Тебе надо, ты и крась, сама, коли руки есть, – в сердцах сорвался Николай и ушёл, хлопнув дверью.
Раиса расплакалась тогда от обиды и бессилия. Забор почистила, подремонтировала и покрасила в тот же вечер Маргарита, молча, без единого упрёка.
– Вот сношенька у меня. На все руки золотые! И за бабу, и за мужика сгодится. Не то что некоторые…, – не удержалась Раиса, вновь хвастаясь в магазине, уже перед другой аудиторией.
– Ой, не хвали так, бесами не торгуй! Не сглазь, Райка, не сглазь, дорогая! – шутливо прикрикивали на неё бабы.
– Не беспокойтеся. Своих разве сглазишь? От похвалы да ласкового слова только крепче становятся, – парировала Раиса, но в душе шевельнулась смутная тревога.
Конечно, вечерних посиделок на лавочке с Валентиной, задушевных разговоров через забор теперь не было, и их нехватка временами ныла, как старый шрам. Но Раиса успокаивала себя: да о чём с ней, в сущности, говорить? О цыплятах да огурцах? Ничего умного, возвышенного она не скажет, мир её тесен.
Только почему-то скучно стало даже в этом безупречном хозяйстве. Валентина к соревновательности не стремилась, не отвечала на её вызов. Внуков не рядила в лучшие наряды для улицы, огород частенько зарастал лебедой по краям, а двор уж мети не мети, а сравнения с Раисиным царством чистоты всё равно не выдерживал. То ли возраст сказывался, то ли природная, здоровая лень, но Раиса всё больше дел, сначала с радостью, а потом по привычке, перекладывала на сноху.
Маргарита была не слишком общительной, молчаливой. Смотрела порой телевизор, да вязала, погружённая в свои мысли. А Николай и вовсе стал пропадать. Всё у него сверхурочные, всё – дежурства, задержки.
– Ты чего это с Валентиной да с Галиной-то сегодня улыбалася, а? Друзья они тебе что ли? – как-то спросила Раиса, заметив, как невестка, поливая грядки, перекинулась парой слов с соседками.
– Так ведь соседи же, мама. Щенок у них новый, смешной такой. С цыплёнком подружился, за хвост его таскает, а тот не унимается. Вот и наблюдали вместе. Потешно так!
– Так у них так и заведено… не поймёшь, где куры, где собаки, где дети. Порядка-то, ясности нет.
– Их же двор, их и правила. А нам-то что? – мягко ответила Маргарита.
– Двор-то их, это верно. А лопухи да крапива от них к нам лезут, через забор! Ты б поменьше с ними общалась. Чему они, в конце концов, научить-то могут?
Маргарита подняла глаза от грядки, посмотрела на свекровь долгим, внимательным взглядом. И подумала, что свекровь, в сущности, глубоко несчастна. Поссорилась с единственной, наверное, подругой, жалеет, скучает, а признаться в этом себе – гордыня не позволяет.
В один из августовских дней, пахнущих уже спелыми яблоками и первой прелью, Рая зашла в магазин по дороге в теплицу.
– Рай, а слыхала ль ты новость-то? Нынче первый класс в началке берёт Галина Валентинова! У меня внучка как раз к ней идёт, – Альбина, наклоняясь под прилавок за мешком сахара, бросила эту весть, как камень в воду.
– Так она разе кончила училище-то? – не поняла сразу Раиса.
– Да уж как два месяца диплом на руках имеет. Ещё и в педагогический институт заочно пошла, учиться дальше. Так что новая у нас учительница в селе. Ходили мы уж в школу-то, знакомились. Валентина так и светится, ходит довольная, гордая за невестку. Теперь полегче им будет, с зарплатой.
– Ну, что ж, и хорошо. Пора уж и ей, Вальке, отдохнуть, на печи полежать, – пробормотала Раиса, но внутри всё похолодело.
Она вышла из магазина ошарашенная, а потом и вовсе остановилась у калитки – ноги стали ватными, не слушались. Мысли метались, как испуганные птицы. Она посчитала – а ведь Антошка как раз через три года в первый класс. Это как же! Её внука, её кровиночку, будет учить эта самая Галина, сноха Валентинова, чью жизнь она так язвительно обсуждала!
Другой школы поблизости не было. Мысль об этой неизбежности была невыносима. Раиса отчаянно гнала её прочь, убеждая себя: мало ли что за три года может случиться, мало ли какие перемены грядут. Жизнь-то длинная.
Но перемены, горькие и неумолимые, долго ждать себя не заставили. Они пришли тихо, в один из обычных вечеров, когда Маргарита сидела, как всегда, с вязанием, а Раиса перебирала лук для засолки.
– Подумай-ка, Маш. Галина в школу пришла учительницей. И ведь, если так, то Антошка к ней неизбежно попадет. Что делать-то будем? – начала Раиса, высказывая вслух свою тайную тревогу.
Маргарита молчала, только спицы постукивали мерно, выбивая ровный ряд.
– Чего молчишь-то? Не понимаешь, что ли?
– Помирилась бы ты, мама, с тётей Валей, – тихо, но очень чётко произнесла Маргарита, не поднимая глаз. – Плохо, когда с соседями в ссоре. Одиноко тебе. И некрасиво это.
– Чего-о? – Раиса хмыкнула, будто не расслышала. – Чего одиноко-то? Чай, у меня вы есть, семья! Всем говорю – сношенька у меня – лучше и нету на целом свете…
Маргарита медленно, с какой-то обречённой аккуратностью отложила своё вязание, начала нервно, суетливо наматывать нитку на клубок, превращая его в тугой, плотный шар.
– Мама, завтра отец мой приедет на машине. Мы с Антошкой уезжаем.
– Здрасьте! Вот те на… А чего молчала-то? Я ж приготовила бы, стол накрыла… Надо же гостя встретить…
– Не надо ничего. Мы… насовсем уезжаем, мама. Расстаёмся мы с Колей. Разводимся.
Раиса застыла, как изваяние, с луковицей в одной руке и ножом в другой. Рот её беззвучно приоткрылся. Маргарита продолжала своё занятие с ниткой, будто только что сообщила о погоде на завтра. Часы на стене тикали, отсчитывая невозвратные секунды. Антошка в углу возил по полу игрушечный грузовик, гудел. Всё было как прежде, и от этого реальность услышанного казалась ещё более чудовищной. Неужели, правда?
– Чего ты говоришь-то такое? Какие глупости! Как это – разводимся.
– Так. Я уже заявление подала. В понедельник ещё, когда с Антошкой в поликлинику ездили. У него… другая. На работе. И живёт он уж с ней, говорят, давно.
– Чего? Враньё какое-то! Откуда ты знаешь-то? Кто наговорил? – Раиса готова была вскочить, бежать, защищать, опровергать. Горой встать за сына.
– Сначала люди добрые, соседи, сказали. А потом… потом и сам признался, когда я напрямую спросила.
– Люди! Люди, знаешь ли…Скажешь курице, а она по всей улице разнесёт. А сам… Так я ему! Ох, я ему устрою, паскуднику! Погоди-и… Он у меня жизнь узнает! Чего ты мне-то сразу не сказала? Надо было вместе решать!
– Это наши с ним дела. Наша жизнь.
– Как это ваши? Как ваши-то? А я что ли не при чём? А я как же? Чай, и мне ваша семья дорога была, как своя… Вот негодяй…. Вот…
– Кто паскудник? Папа? – испуганно поднял голову Антошка, уловив знакомое, но страшное слово.
– Нет, нет, Тошенька! Что ты! Это мы так… Чужого, нехорошего дядьку ругаем, – замахала руками встревоженная Раиса, а затем, склонившись к невестке, зашептала лихорадочно: – А ты погоди пургу-то гнать. У мужиков ведь бывает такое, ветер в голове. Думаешь, у Колькиного папки не было таких заскоков? Был ещё как! Только я его – ох, – Раиса сжала кулак, показывая, как она его тогда «взяла в оборот», – Вот и Кольку мы так же в чувства приведём. Забудет к этой… дорожку, как миленький, вернётся.
– Мама, мы уезжаем завтра. Не надо никого ни в какие обороты брать. Поздно.
– Глупая ты, Маша. Такого мужика, кормильца, потеряешь! За хороших мужиков ведь бороться надо, сражаться! Ублажать их, уступать, угождать, чтоб домой им хотелось, как в рай…
– Уж и так… Изублажались. Переборщили мы с этими ублажениями, до собственного достоинства. Уезжаем.
Раиса, видя непреклонность, сменила тактику. Уговоры сменились упрёками в чёрной неблагодарности, а затем, отчаявшись, прозвучали и глухие угрозы: мол, внука не отдам, в суд пойду, докажу, что плохая ты мать, непутевая…
Антошка насторожился, услышав повышенные тона, и Маргарита, побледнев, взяла его за руку и быстро вывела во двор. Там, под открытым небом, свекровь не станет кричать, боясь свидетелей. Маргарита уже ругала себя за несвоевременную откровенность. Надо было молчать до последнего, до приезда отца.
Но уйти тайком, не попрощавшись, она тоже не могла. Девушку трясло, руки мелко дрожали. Вот была «сношенькой», золотом, а в один миг превратилась во врага, в «плохую мать»…
На соседских грядках, низко склонившись, копошились Галина с мужем. Галя, заметив Маргариту, выпрямилась, смахнула со лба прядь волос и тепло, по-дружески помахала ей рукой. Маргарита в ответ махнула – сердце сжалось от тоски. Жаль будет расставаться с такими соседями, простыми, тёплыми. Вот они – вместе, плечом к плечу, и огород их общий, и заботы. А её Колю от всего огородного, от тяжкого, но такого настоящего труда, оградили – «работает, устаёт». Возвращался – ему и тапочки поданы, и ужин горячий, и тишина… А он вон что вытворяет…
Раиса вышла следом. Медленно опустилась на скамью рядом. Молча смотрела то на соседей, то на внука, копошащегося в песке.
– Прости! Переборщила я, с дуру… Совсем с катушек… – голос свекрови дрогнул, и по её щекам, покрытым сетью морщин, покатились редкие, тяжёлые слёзы. – Как же так-то…, как?
Маргарите стало невыразимо жаль эту сильную, сломанную женщину. Она понимала – рушится весь мир Раисы, вся её вселенная, выстроенная годами. Весь смысл, вся гордость, всё её «лучше всех» – рассыпалось в прах. Колька, скорее всего, так и останется жить с новой пассией. А нет, так найдёт другую. Вряд ли вернётся в отчий дом, к матери. Не таков он, не приучен нести ответственность.
Сама Маргарита долгие годы терпела холодность мужа, старалась, выкладывалась, пыталась что-то изменить, вернуть тепло. Но Николай был с ней отчуждён, как с жительницей другого города. Приезжал домой, отбывал повинность, дарил подарки по праздникам, словно откупался. Даже Антошку, своего сына, любил как-то отстранённо, по обязанности. Есть и есть ребёнок, пусть мамка с бабкой нянчатся, им это в радость. И новость об измене не стала ударом, не удивила. Она лишь поставила жирную, окончательную точку в давно написанной истории.
– Мы ж недалеко будем, у отца. Приезжать будем. А подрастёт Антошка, на летние каникулы к тебе приедет, поможете по хозяйству. Не плачь. Не конец же света…
– Как не конец-то… Как? Маш, подумай ещё, ради Бога… Ведь можно всё наладить…
– Уезжаем мы. Решение это окончательное, – впервые за все годы сношенька говорила твёрдо, без тени былой податливости. В её голосе звучала усталая, но непоколебимая решимость.
Раиса тихо утирала слёзы краем фартука, украдкой поглядывая на соседей, чтобы те не заметили её слабости.
– Ты только… ты не говори тут никому. А вдруг да помиритесь? Скажем всем – погостить к родителям поехала, на недельку… Скажем так…
– Хорошо, мама. Как хочешь. Не скажу. Но ведь всем равно станет известно. Не помиримся мы. Это я тебе точно говорю. Уж прости.
– Так ведь человек предполагает, а Бог располагает. Кто знает, как жизнь-то повернёт? Кто знает…, – она шмыгнула носом, и в её заплаканных глазах вдруг мелькнул знакомый, цепкий огонёк. – Одно хорошо хоть.
– Что? – не поняла Маргарита.
– Антошка в первый класс к этой, – она почти неуловимо двинула подбородком в сторону Галины, – К этой самой не пойдёт. Совсем.
– Ой, мама! – Маргарита лишь сокрушённо покачала головой, глядя на эту непобедимую, абсурдную гордыню. – Помирились бы вы с тетей Валей. Чего делить-то? Какая разница теперь?
Раиса всё ещё надеялась, цеплялась за призрачный шанс. На следующий день она на работу не пошла, забежала к подруге по теплице, велела отпроситься за неё по-соседски. Маргарите сказала, что ушла, а сама, накинув лучший платок, поехала на механический завод. Сына отыскала, на проходную вызвала, речь долгую и гневную приготовила. Но не вразумила, не дошло. Он выслушал её с каменным лицом, махнул рукой, сказал «Не лезь не в своё дело» и скрылся за воротами в гул цеха.
Раиса вернулась домой опустошённой, разбитой. Оставалось одно – вновь броситься уговаривать сноху. Но та упрямо, молча, продолжала складывать вещи в сумки и коробки.
– Так и знай! Не сноха ты мне больше, коль уедешь сейчас! И ноги твоей тут не будет! Это ты виновата, что бросил он тебя! Не сберегла мужика! Неинтересная ты ему, скучная! И к вам я не приеду никогда! Одумайся, пока не поздно!
Вечером, как и было сказано, приехал отец Маргариты, мужчина солидный, с спокойным, но твёрдым взглядом. Увидев осунувшееся, измученное лицо дочери, её красные от слёз глаза, он даже от чаю отказался. Коротко кивнул Раисе, помог перетащить нехитрый скарб в багажник, усадил дочь и внука в машину и увёз, оставив за собой облако пыли на просёлочной дороге.
Раиса осталась одна посреди внезапно наступившей, оглушительной тишины, опустив руки. Не хотелось ничего. Ни наводить порядок в опустевшей комнате, где валялись забытая игрушка Антошки и клубок ниток, ни плакать. Пустота, огромная и чёрная, заполнила каждый уголок души и дома.
Мерк и изникал за окнами последний свет угасающего дня, замирали вечерние шумы, на село медленно оседала тёмная, бархатная ночь. Раиса так и сидела на табурете у стола, согнувшись, почти упав грудью на колени. Сидела, не двигаясь, пока тело не заныло от неподвижности, и лишь тогда, пошатываясь, перебралась на неубранную койку.
Так и уснула, не раздеваясь, в том самом платье, в котором провожала. Утром её разбудило настойчивое, обиженное мычание коровы. Хозяйка проспала дойку. Она заставила себя подняться, огляделась – никогда за всю жизнь не просыпалась в таком беспорядке и запустении. Доила нехотя, механически, даже вымя как следует не обмыла. Струйки молока с шипением бились о жестяное ведро, и этот когда-то радостный, живительный звук теперь лишь раздражал, резал слух. Жить не хотелось, не то что хозяйством заниматься.
И не успела она дойти до теплицы, как навстречу, с фермы, шла Татьяна с другими женщинами.
– Утречко доброе, Рай! Чего у вас там, слышали, разводятся твои-то? Уехала сноха-то вчера? – бросила Татьяна, и в её голосе не было злорадства, лишь обычное любопытство.
– Чего это? С чего вы взяли? Погостить её отец забрал, к себе, на недельку, – выдавила из себя Раиса, и голос её прозвучал тихо, чужим, надтреснутым тоном.
– Погостить? А? Вон оно как… – протянула Татьяна, многозначительно переглянувшись с другими.
Бабы неспешно пошли дальше. Они молчали сейчас, но Раиса отлично понимала: отойдут подальше, за поворот, и начнётся разговор. Тот самый. Значит, знают уже в селе всё. Маргарита не могла разболтать, не такая. Но на заводе с Колькой работали сверстники, другие жители села. Прознали. Чужой рот – не свои ворота, не затворишь.
И стало невероятно, до физической боли, стыдно. Стыдно перед всеми. А за что ей-то стыдиться? Она же не виновата! Раиса спрашивала сама себя, следует ли ей краснеть за поступок взрослого сына, если сам он, кажется, и стыда не ведает? И сама же себе отвечала – а если бы не хвасталась так безудержно, не кичилась, не выставляла своё семейное счастье напоказ, как икону, если бы не тыкала им в глаза соседке…
Вот и с Валентиной нехорошо, не по-людски вышло. А теперь уж совсем беда. Они – цельная семья. Сноха – учитель уважаемый, да и сын в агрономах уже ходит, а она… одна. Ни сына рядом, ни снохи, ни внука. Никому не нужна стала.
Так бы и сгинула, провалилась сквозь землю! Или б хоть сделала вид, что нет её вовсе на этом свете. Стала невидимкой…
И Раиса притихла. Стала вдруг молчаливой, как тень. В магазин ходила редко, наскоро, отворачиваясь. На работе от всех отходила, отмалчивалась, в сторонке. Хозяйство своё вела не бойко, а только лишь, чтоб не заглохло совсем, по инерции. Двор её, некогда сиявший, начал засыпаться осенней листвою жёлтой и багряной, которую она и не думала убирать. Розы у забора, не укрытые на зиму, поникли, сбрасывая последние лепестки.
По вечерам Галина, теперь уже учительница, шуршала тетрадками за столом, проверяя первые в своей жизни «домашки», а Валентина, укладывая внучат, частенько подходила к окну и приглядывалась к тёмному, безжизненному дому соседки. Гас вечерний свет, и в окнах других изб зажигались жёлтые квадраты, такие уютные и живущие. Ложились мягкие, длинные тени, и деревья, освещённые этими окнами, казались сказочными, золотыми. И только дом Раисы оставался тёмным, немым, глухим. Такой живой, кипучий прежде, он теперь явно грустил вместе со своей хозяйкой, укрывшись траурным покрывалом ночи.
Жила в Валентине ещё та обида, колючая заноза, но с каждым днём её всё больше вытесняла простая, человеческая жалость. Валентина думала: вот ей никогда не было стыдно за своего Сашку. Не идеален, труженик, но честен. И что? Разве это давало ей право судить и поучать? Разве чья-то кажущаяся неустроенность – повод для высокомерия?
И как бы, интересно, она сама повела бы себя, поведи её сын себя так, как Колька? Тоже съёжилась бы, спряталась ото всех, как Раиса? Наверное, да. А ведь Раиса такая яркая, боевая была всегда, горделивая, петушиная. Выходит, не один лишь характер правит человеком, не суть, данная от рождения, а удары судьбы, поступки самых близких. Или, может, это сама жизнь, Бог ли, ставит перед нами испытания, которые меняют в корне – вроде как, смиряют, учат смирению.
Ну, Ему, Богу, можно учить, на то Он и есть любовь и высшая правда. А вот люди-то друг друга учить должны не судом да указом, а тихо, бережно, поддержкой. Мало ли какие крутые повороты ждут каждого за поворотом.
Как-то вечером Валентина пошла к дремавшему уже на диване сыну. Растолкала его слегка, задала один короткий вопрос, получила кивок. А потом объявила невестке:
– Галь, я к соседке схожу. Ненадолго.
Галина оторвалась от тетрадей, удивлённо подняла брови.
– К какой соседке?
– К Раисе. К Райке.
Сноха только молча пожала плечами. Ну, надо же… Почти полгода в глухой ссоре, словно в разных государствах, и вдруг…
Валентина накинула платок и вышла в хрустящий осенний мрак. Тихонько постучала в тёмную, недружелюбную дверь. Спит, может? Но вот за дверью зашаркали тапки, щёлкнул замок. На пороге стояла Раиса, в старом халате, с неубранными волосами. Меж бровей залегли глубокие складки, а глаза смотрели настороженно, исподлобья.
– Не спишь, Рай? Доброй ночи…
– Не сплю… Заходи, коли пришла, – голос был хриплый, безжизненный.
– Я… я чего сказать-то пришла… А чего темно как у тебя? И телевизор не смотришь, скучно одной-то…
– Не хочу. Чего там смотреть-то? Одно враньё да чужая радость.
– Я… я про то и пришла… Я… – Валентина запнулась, глядя на эту сломанную гордячку.
– Валь, ты простишь меня, дуру непутёвую, а? – вдруг вырвалось у Раисы, и губы её задрожали. – Я ведь не со зла, я ведь… я думала, что так лучше… что я правду говорю… а ты смотри, как всё вышло. Одна я теперь, Валь… Совсем одна… – и она, не в силах сдержаться, рухнула на табурет, положила голову на кухонный стол, заваленный немытой посудой, и зарыдала – глухо, отчаянно, как плачут дети.
Валентина молча повключала свет, и её охватил настоящий ужас. У чистюли Раисы, у той, чей дом был образцом, на кухне царил настоящий хаос и запустение. Пропавшие продукты в кастрюлях, засохшие крошки на столе, грязная посуда горами, залитая и почерневшая плита.
– Так! А ну-ка прекрати-ка! – сказала Валентина твёрдо, не по-соседски, а по-матерински. – Где тут у тебя тряпка, чистящее средство? Ишь ты, распустила нюни! Подумаешь, горе! Всякое в жизни бывает. Внук-то твой приедет погостить, а у тебя тут… свинарник!
– Не приедет… Отказался я от него, злая… – простонала Раиса.
– Поссорилась с невесткой-то? Наговорила лишнего? – спросила Валентина уже мягче, с искренней жалостью.
– Ох, Валя, наговорила… Дура я старая, слепая… Остановить её хотела, удержать, а только оттолкнула…
– Это ты можешь. Звонила ей? Писала?
– Нет… Стыдно. Да и что скажу?
– А то и скажешь, что дура была. Что прощения просишь. Она умница, Маргарита-то твоя. Всё понимает. Простит.
– Думаешь? – Раиса подняла заплаканное лицо, в её глазах блеснула слабая, робкая надежда.
– Уверена. Я же вот простила. И не таю. Вот завтра мой Саня трактор пригонит, мы тебе картошку докопаем, собрать в мешки поможем. А ты бери да поезжай к ней. За скотиной и хозяйством мы с Галиной присмотрим, не пропадёт. Главное, – она присела рядом, взяла Раису за руку, – главное, перед самой собой повинись. Ошибки ведь всегда прощаются, если есть в человеке смелость их признать. А она простит. Сама же всегда говорила – не сноха у тебя, а сношенька. Значит, душа у неё добрая.
Вместе они, две пожилые женщины, принялись за уборку. Смывали грязь, выносили мусор, наводили порядок. Раиса понемногу оживала, обнадеживалась, и мысли её теперь крутились только вокруг Маргариты. Не о сыне, который предал, а о той, которую она сама, по глупости, оттолкнула.
И казалось ей теперь, озарённой горьким прозрением, что всё, что делала она по отношению к невестке, было неверно, не по-доброму. И есть в том, что не вышло семьи, и её, Раисина, вина. Большая вина.
Не сноха у неё была, а сношенька… Настоящая, золотая. И, может, последняя.
Вскоре, когда картошка была убрана, а двор снова прибран, она собрала узелок, села на автобус и поехала. Ехала за прощением, за шансом, за надеждой…
Лишь бы простила… Лишь бы дала взглянуть в глаза внуку… Лишь бы позволила снова услышать простое, такое желанное теперь слово «мама»…
Дорога была долгой, а за окном проносились поля, уже оголённые, готовящиеся к зиме. Но в сердце у Раисы, впервые за много месяцев, не было ледяного холода. Была тревога, был стыд, но была и тихая, слабая, как первый луч после долгой ночи, надежда. Та самая надежда, что однажды, преодолев гордыню и страх, стучится в самую тёмную дверь, веря, что ей откроют.
