Осень 1945 г. Вернувшийся с фронта муж, которого она два года оплакивала, застает её беременной от другого. Спустя годы их дочь влюбляется в таинственного парня из детдома, и эта встреча раскроет страшную семейную тайну, которая перевернет все жизни
Осень 1945 года была необыкновенно теплой и тихой, будто сама природа, устав от грома орудий, затаила дыхание в ожидании покоя. Листва на березах у деревенских окон желтела медленно, нехотя, и воздух был прозрачен и сладок, как никогда.
Вероника не помнила всего, что с ней произошло за эти несколько последних дней, отмеченных странной, смутной тревогой. В памяти всплывали лишь обрывки, похожие на кадры из чужого сна. Но одно воспоминание стояло перед глазами с пугающей четкостью: как пришел муж с фронта. Супруг, который два долгих, выматывающих года числился среди павших, внезапно возник на пороге родного дома, отбрасывая на выскобленные половицы длинную, искаженную тень в лучах закатного солнца.
Радости, той безудержной, светлой, о которой она когда-то мечтала в бессонные ночи, не случилось. В груди зашевелился лишь холодный, тяжелый камень. Ведь спустя чуть больше года после того, как в ее руки легла потрепанная, казенная бумага, извещающая о гибели, ее одинокое сердце и истосковавшаяся душа потянулись к другому. К солдату по имени Глеб, который остановился в их селе по пути домой, с запада. Месяц он прожил в Ивановке, и этого мимолетного срока хватило, чтобы между Вероникой и незнакомцем вспыхнуло нечто ослепительное и пугающее, похожее на пламя в печи – оно и греет, и обжигает. Он возник будто из тумана, из самой тревожной тишины послевоенного времени, и растворился так же внезапно, не оставив адреса, не дав обещаний. Два дня лила она слезы от обиды и горького стыда, кляла себя на чем свет стоит. О чем она думала, связавшись с кочующим солдатом, чья душа, наверное, давно разбита на осколки? Разве такой позовет замуж? Подобных глупышек, пожалуй, в его пути встречалось немало. Но потом, утирая слезы краем платка, она с невольной улыбкой вспоминала те несколько дней, проведенных с Глебом – дни, наполненные трепетным шепотом, жаркими ладонями и ощущением, что жизнь, замороженная войной, вдруг стремительно и ярко оттаяла. Она, изголодавшаяся по простому человеческому теплу, по мужскому вниманию, с радостью отдалась этому внезапному, стремительному порыву.
После его отъезда она пыталась вычеркнуть его образ, стереть, как стирают надпись с грифельной доски. Но даже при всем желании это оказалось невозможным: он уехал, оставив после себя незримый, но неизгладимый след. Вскоре Вероника с изумлением и страхом поняла, что ждет ребенка. Это будет ее первенец, ведь с мужем они не успели завести общих детей – война разлучила их слишком рано.
«Что ж, – думала она, глядя на свое отражение в темном оконном стекле, – будет у меня теперь бабье утешение. Ребенок – всегда радость, а стыдиться мне некого. Я не изменяла живому мужу, не уводила мужчину из семьи. Так уж вышло. Кому сейчас есть дело до моей судьбы?» Конечно, нашлись те, кто судачил, перешептывался за ее спиной. Но в деревне, пережившей оккупацию, потери и голод, хватало иных поводов для сплетен, отчего вскоре о ее положении забыли, погрузившись в свои заботы.
Беременность протекала на удивление легко, будто сама судьба хотела дать ей передышку. Но перед самыми родами, когда уже зарядили холодные осенние дожди, она вдруг сильно простудилась. Горло саднило, кашель разрывал грудь, жар попеременно сменялся ознобом. Валяться в постели у Вероники не было возможности – кому принести воды, подбросить дров в печь? Помогать было некому.
Однажды вечером, выливая остывшую воду с крыльца и зябко кутаясь в потертую шерстяную шаль, она потянула за скрипучую ручку двери, как вдруг услышала сдержанный, но отчетливый стук калитки. Деревянный таз выскользнул из ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на ступеньку. Обернувшись, она увидела… Его. Своего мужа, Марка. Он стоял у калитки, высокий и худой, в поношенной гимнастерке, с котомкой за плечами. Вероника смотрела, не веря глазам, ощущая, как земля уходит из-под ног. И тогда пронеслась спасительная мысль – это бред. Жар, болезнь, истощение. Конечно, она бредит.
Она с силой потрясла головой, пытаясь стряхнуть наваждение, и, ухватившись за холодную ручку, потянула дверь на себя. Но в тот же миг ощутила за спиной знакомое, забытое дыхание, услышала скрип половиц под чужими сапогами. Он в несколько широких шагов преодолел расстояние между ними и теперь стоял слишком близко, заслоняя собой багровый диск заходящего солнца. По щекам Вероники бежали предательские слезы. На ватных, непослушных ногах она прошла в горницу и рухнула на жесткую лавку у стола.
— Что-то ты мне не очень рада, — прозвучал его голос, низкий, изрядно охрипший, и в нем слышалась не упрек, а горькая, усталая констатация.
— Маркуша… А как мне покойнику-то радоваться? Мне ведь похоронка пришла. Белая бумага с печатью.
— Ну, я вижу, ты недолго горевала по мне, — он бросил тяжелый взгляд на ее округлившийся живот, а затем с немым вызовом уставился в ее лицо.
— В чем ты меня упрекаешь? Год я вдовой ходила, да. По твоим меркам, наверное, мало. Но прости… Не такой уж всепоглощающей была наша любовь, чтобы я на всей оставшейся жизни крест поставила.
Марк молча снял тяжелые сапоги, пропахшие дорожной пылью и потом, стянул с плеч потрепанный тулуп. В доме было душно и жарко от раскочегаренной печи, хотя за окном стояла теплая осень. Он рассказал скупые, отрывистые подробности: да, его действительно сочли погибшим, было желание написать, но потом – тяжелое ранение, госпиталь, мысль не тревожить понапрасну, если не выживет. Потом плен, недолгий, но унизительный. Долгие, изматывающие проверки на родине. И вот, наконец, долгожданный возврат. И что же он видит? Жену, встречающую его с явным испугом и… ребенком под сердцем, явно не его.
Вероника, в свою очередь, выложила свою правду – ждала честно, не глядела по сторонам. Носила траур, когда пришла бумага. А потом… Потом появился Глеб. Она дала слабину, да. Но разве она не имела права на каплю счастья? Ей всего двадцать пять, и всю жизнь носить черное платье скорби она не собиралась.
Произнося последние слова, она почувствовала, как комната поплыла, завертелась, края предметов расплылись и растворились в густом, молочном тумане. А дальше… Смутные ощущения: ее подхватывают крепкие руки, несут куда-то, потом всепоглощающая, тупая боль, крики, и наконец – тоненький, слабый плач нового существа. Она металась где-то на грани, между тягучим сном и тяжелой явью.
Вскоре все стихло. Женский голос, принадлежавший фельдшеру, что-то пробормотал о мальчике. Потом мужской шепот, напряженный и сдержанный. А дальше – только звенящая, давящая тишина…
Вероника открыла глаза уже под утро, когда первые бледные лучи пробивались сквозь запотевшее стекло. Перед ней сидела Евдокия, сестра Марка.
— Проснулась, слава Богу. Очнулась — и хорошо.
— Дуня, ты что здесь делаешь? — Вероника никогда не питала к золовке особой теплоты, и ее присутствие в доме казалось странным и насторожило.
— Да ты даешь! Ничего не помнишь? Жар у тебя был знатный, а потом и рожать начала. Роды долгие вышли, несколько часов. Марк фельдшерке помогал, а потом за мной сбегал, чтобы подменить его у твоей постели.
— Дуня… А где ребенок? Сколько я пробыла в забытьи?
— Да уже сутки почти прошло. Марк в райцентр уехал, кое-что по хозяйству нужно.
— Ты не ответила. Где мой сын? — голос Вероники окреп, в нем зазвучала тревога.
Евдокия отвела глаза к закопченному потолку и прошептала так тихо, что слова едва долетели:
— Его нет. Похоронили. Рядом с твоими родителями.
— Что? — Вероника попыталась приподняться, но слабость приковала ее к подушке. — Я же слышала, как он плакал…
— Все верно, родился он очень слабеньким. Не прожил и трех часов. Мы ждать не стали… — женщина опустила голову, пряча взгляд.
Тихие, безутешные рыдания сотрясали Веронику. Сутки она отказывалась от еды и питья, лежала, отвернувшись к бревенчатой стене, и слезы текли по щекам беззвучными, горячими ручьями. Марк, вернувшись, не приставал с расспросами, не пытался утешать. Он молча помогал ей сесть, подавал кружку с водой, аккуратно расчесывал спутанные волосы. А она снова отворачивалась к стене, в свою бездну горя.
Спустя три дня, проснувшись на рассвете, она медленно, с трудом поднялась с кровати и на дрожащих ногах добралась до старинного шкафа. Скрип створок разбудил Марка.
— Верон, зачем встала? Ты еще слаба. Фельдшер говорила – покой нужен.
— Со мной все в порядке. Кашля почти нет, жар прошел. А слабость… От лежания она только сильнее становится.
— Ты куда? — увидев, как жена повязывает темный платок, он нахмурился.
— Хочу увидеть, где покоится мой сын.
Вечером они молча ужинали при свете коптилки. Вдруг Вероника подняла глаза, в которых застыла немой вопрос.
— Поминки справили?
— Вероника, мы с Дуней сами все сделали. И помянули тоже. Времени не было на организацию, да и с едой… Туго. А кроме того… — он запнулся, — мне и так достаточно было позора.
— Позора? — она отставила ложку, и взгляд ее стал жестким.
— Я вообще-то не был обязан этим заниматься. Но давай договоримся. Как будто ничего и не было. Если бы мальчик выжил… Мне было бы тяжело, но я бы смирился. Я уже понял, что твоей вины нет. Возможно, смог бы его принять. Но раз уж так… Давай просто начнем все сначала. У нас еще будут общие дети. И мы будем счастливы. Я верю в это.
— Ты и вправду так думаешь?
— Верю. И ты поверь. Все у нас будет хорошо, если оставим прошлое за порогом.
Время, этот великий целитель, потихоньку делало свое дело. Острая боль сменялась тупой, ноющей тоской. Вероника страдала, но тщательно скрывала это. При муже старалась улыбаться, заниматься хозяйством. Оставшись одна, замирала у окна, задаваясь мучительными вопросами: на кого был похож ее мальчик? Какими бы стали его глаза? Но ответов не было и быть не могло.
Год спустя она с трепетом и надеждой приняла весть о новой беременности – вот он, новый смысл, свет в конце тоннеля. Боль утраты должна была утихнуть с появлением нового жизни. Жизни, которой не придется стыдиться, которую не нужно будет прятать от чужих взглядов.
На свет появилась здоровая, крепкая девочка, названная Лидой. Отец души в ней не чаял, сама же Вероника, словно наседка, не отходила от колыбели – потеряв первенца, она бессознательно боялась, что судьба может отнять и эту кроху.
Отношения с мужем, пройдя через суровые испытания, не только наладились, но и обрели новую, неведомую прежде глубину. Вероника с удивлением обнаружила, что испытывает к Марку настоящее, взрослое чувство. Это была не та детская привязанность, не дружба, скрепленная волей родителей. До войны они сошлись, потому что так было заведено, потому что росли рядом и никому в голову не приходило, что может быть иначе. Их брак был спокойным, надежным, но лишенным страсти. Теперь же, пережив разлуку, обиду, горечь и прощение, они взглянули друг на друга иными глазами – глазами людей, познавших цену каждой минуте покоя.
Больше детей судьба им не подарила – Вероника сильно простудилась, и здоровье было подорвано. Но Лидочка росла такой смышленой, живой и лучезарной, что одна заменяла троих.
Марк обожал дочь. Когда же после школы Лида объявила о желании уехать в город, чтобы стать учительницей, он воспротивился изо всех сил.
— Город, город… Что он вам всем дает? Как ты там одна-то будешь? Без присмотра, без родного угла?
— Пап, ты просто боишься меня отпустить! Ну скажи, что мне здесь делать? На ферме коров доить? Не хочу я! Я детей учить хочу, нужную профессию получить. Это для меня важно! А вам с мамой и без меня не соскучиться.
— Верно, не соскучиться, но…
— Никаких «но»! Я решила. Ты же сам всегда твердил: будь целеустремленной, иди к своей мечте.
Отец сокрушенно вздыхал, но в итоге сдался. Однажды вечером он присел рядом с Вероникой, штопавшей его рабочую рубаху, и обнял ее за плечи.
— Скажи, милая, чего ты вот уже несколько дней ходишь, будто в воду опущенная?
— Марк, тишина в доме меня угнетает. Как Лида уехала – будто пустота поселилась. Жаль, что не смогла я тебе больше ребятишек подарить. Шумел бы дом детскими голосами. Эх, если бы мой первый сын выжил… Может, он бы и остался с нами.
— А может, и он бы уехал, — глухо произнес Марк и опустил взгляд. — Давай не будем, ладно?
Вероника замечала, как мрачнеет лицо мужа при любом упоминании о мальчике, и тут же одергивала себя. Но сейчас, в непривычной тишине опустевшего дома, та давняя, притупленная боль снова стала настойчиво напоминать о себе. А Марк молчал, отгораживаясь от разговора, старался отвлечь ее чем-нибудь, порадовать.
Прошел первый год учебы. После летних каникул второкурсница вернулась в город, и Марк предложил жене съездить туда же, развеяться. В октябре, в день рождения Вероники, он устроил ей настоящий праздник: весь день они гуляли по оживленным улицам, смеялись, как подростки, катались на карусели в парке, зашли в кинотеатр на новый фильм, а перед отъездом заглянули в ювелирную лавку, где Марк подарил ей изящную серебряную заколку и серьги с бирюзой.
Перед обратной дорогой решили навестить Лиду в общежитии. Подходя к неказистому кирпичному зданию, они увидели дочь, идущую под руку с высоким темноволосым юношей.
— Лида! — у Марка даже дыхание перехватило, когда он увидел, как незнакомец нежно убрал прядь волос с ее лба и склонился к ней.
— Папа? Мама? Вот неожиданность! Что вы тут делаете? — на лице девушки мелькнуло испуганное изумление, но она быстро взяла себя в руки.
— Прогуляться решили, в город выбрались… — начала Вероника.
— Мам, я тебе открытку отправила, получила?
— Еще нет, но можешь поздравить сейчас. И познакомить нас, — кивнула она в сторону юноши.
— Давайте не здесь, — Лида огляделась. — Пройдемте в мою комнату. Соседок сейчас нет. Там и познакомимся.
Они поднялись на третий этаж и вошли в небольшую, но уютную комнату. Действительно, кроме них никого не было. Лида, слегка покраснев, сделала шаг вперед.
— Мама, папа, это Мирон. Учится в мединституте, на третьем курсе. А это мои родители, Вероника Петровна и Марк Степанович.
Поздоровавшись, они уселись пить чай с привезенным из деревни вареньем. Марк, внимательно и немного ревниво наблюдавший за парнем, начал расспросы.
— Скажи, Мирон, а родители твои кто? Чем занимаются?
— Я не знаю своих родителей. Вырос в детском доме, — спокойно ответил юноша.
— Вот как? — у Марка вдруг задрожали руки, и он едва не расплескал чай.
— Пап, что с тобой? — нахмурилась Лида. — Среди нашего поколения много детдомовцев, война ведь была. Ничего страшного.
— Я ничего не имею против. Просто устал с дороги. Мирон, а сколько тебе лет?
— В ноябре девятнадцать исполнится. Я всего на два года старше Лиды.
— Девятнадцать… — Марк на минуту замолчал, затем резко встал и взял жену за локоть. Наскоро попрощавшись, они вышли в коридор. Уже на улице Вероника спросила:
— Марк, что случилось? Ты выглядишь нездоровым.
— Ничего, просто усталость накатила. Слушай, давай переночуем у тети Полины в городе, сил домой ехать нет.
— Хорошо, — согласилась Вероника, и они направились к дальней родственнице мужа.
А рано утром, проснувшись, она не обнаружила мужа рядом. В доме его тоже не было.
— Тетя Полень, а Марк где?
— С утра ушел, сказал, на рынок, кое-что присмотреть хочет. Даже чаю не попил.
Марк вернулся мрачнее ноябрьской тучи. Молчал, был замкнут и неприступен. Вернувшись в деревню, Вероника сама отнесла гостинцы Евдокии. Вернувшись, застала мужа в состоянии, которого не видела за все годы брака: он сидел за столом, перед ним стояла почти опустошенная бутылка самодельной настойки. Марк пил редко и умеренно.
— Марк, что с тобой? Что происходит? Вчера ты был сам не свой, сегодня с утра пропал, а теперь вот это! Говори, я твоя жена! — в голосе ее прозвучала не тревога, а уже злость.
— Нашей дочери нельзя с ним встречаться. Нельзя…
— Послушай, нашей дочери семнадцать лет! Она взрослая и сама вправе решать!
— Им нельзя быть вместе! — он ударил кулаком по столу.
— Да что за ерунда! Если из-за того, что он из детдома, так это не причина! Ты же знаешь, сколько сирот после войны! Мы сами не князья, чтоб носы задирать! — она говорила, говорила, и не заметила, как муж, пошатываясь, подошел и вдруг рухнул перед ней на колени, обхватив ее ноги.
— Прости… Прости меня, если сможешь. Был молодым, был дураком, не ведал, что творю. Ревность и обида разум мне помутили.
— О чем ты? — она замерла.
— Сестра она ему.
— Кто кому?
— Лида. Сестра она Мирону.
Вероника слушала, и мир вокруг начал рушиться, как карточный домик. Голос мужа звучал чужим, металлическим, безжалостно выкладывая страшную мозаику правды.
— Помнишь ту нашу встречу, девятнадцать лет назад? Я вернулся и застал жену с ребенком от другого. Ты тогда так переволновалась, да еще и болезнь, жар… Все вместе спровоцировало ранние роды.
— Помню…
— Ты была в бреду. Как только мальчик родился, ты отключилась. Я боялся, что ты умрешь. Злился, ненавидел… но больше боялся тебя потерять. И ненавидел этого ребенка… он был живым укором, причиной твоих страданий. Я смотрел на него и понимал – не смогу. Не смогу растить, любить. Придется играть роль, носить маску всю жизнь.
— Ты мог уйти, — выдохнула она, уже догадываясь, к чему он ведет.
— Не мог. У меня, кроме тебя, никого не осталось. Отец погиб, мать не дождалась. У сестры – своя семья, свои заботы. Я был никому не нужен. А терять тебя… не хотел. Знаешь, в лагере я только и думал, как вернусь домой, к тебе. Как мы заживем. Там я понял, что ты для меня не просто подруга, жена… Ты – любовь. А потом… Все рухнуло. Я договорился с фельдшеркой. Ее молчание стоило нам козы. А Дуня… Сестра, она сразу согласилась помочь. Отвез я младенца в детский дом в райцентре. Сказал, что нашел на станции. И все эти годы… Все эти годы я жил с этим грехом. Боялся даже узнать, жив ли он. Боялся, что после рождения Лиды дрогну, поеду за ним. А ты меня тогда не простишь. А вчера… Когда мы его увидели, мне нужно было проверить. Сегодня утром директор детдома подтвердил: Мирон – именно тот мальчик. И теперь… Прощения мне нет.
— Что ты наделал? Что ты наделал?! — Слезы хлынули из глаз Вероники, но рыдать вслух она не могла – спазм сдавил горло, оставив только хриплый шепот.
— Нам надо все рассказать Лиде. Им нельзя.
— Я сама ей скажу. А ты… Убирайся. Уходи отсюда. На все четыре стороны.
— Вероника, куда я пойду? Родительский дом разобран, участок…
— Мне все равно! Иди к Дуне! Ты понимаешь, каковы последствия твоего поступка? Боль для двоих! А выходит – для четверых! Уходи!
Марк, понуро склонив голову, собрал нехитрые пожитки и вышел. Всю ночь Вероника просидела у окна, не двигаясь, глядя в черную, беззвездную осеннюю тьму. А наутро, отпросившись с работы, отправилась в город.
— Как это – мой брат? Мама, что ты такое говоришь? — Лида отказывалась верить. Даже выслушав весь рассказ матери, она качала головой, отрицая очевидное.
— Доченька, что теперь делать… Надо сказать Мирону.
Парень оказался удивительно сдержанным и рассудительным. Он выслушал Веронику молча, не перебивая, и лишь спустя долгую, тягучую паузу тихо сказал:
— Я все понял. Лида, нам нельзя больше видеться. Понимаешь, я люблю тебя, но не как сестру. Мне нужно время, чтобы перестроиться. Я не могу сейчас быть рядом с тобой.
Он ушел, оставив плачущую девушку на скамье в парке. Ему нужно было побыть одному, осмыслить этот невероятный поворот судьбы. Еще утром у него не было никого, а теперь – есть семья. И какая! Боль от необходимости отказаться от любимой была острой и настоящей.
Вероника возвращалась домой, и на душе у нее было тревожно и пусто. Она сама не понимала причину этого странного чувства. Вроде бы надо радоваться – сын жив, он вырос хорошим человеком, умным, перспективным. Спокойно принял новость. Так в чем же дело? Она с удивлением поймала себя на мысли, что спешила покинуть город, вернуться в тишину своей избы. Возможно, причина в том, что девятнадцать лет она считала сына умершим, и теперь ее душа не могла принять эту новую реальность. Он был чужим. И почему-то этому она не была рада.
Что за странное, ледяное чувство поселилось в груди?
Вечером, сидя с кружкой остывшего чая у окна, она смотрела на первые затянувшие небо снежные тучи. Завтра – двенадцатое ноября. День, когда девятнадцать лет назад она родила сына. Завтра у Мирона день рождения. А она даже не захотела остаться. Да и он… Он не искал с ней контакта, не рвался к общению. Рука дрогнула, чай расплескался. Вот оно, это чувство: она не ощущала к нему материнского зова сердца. Ни капли. Пытаясь оправдать себя тем, что не знала его все эти годы, она все же не могла избавиться от гложущей мысли: а вдруг ошибка? Надо все перепроверить. Может, она поторопилась, обрушив эту правду на детей?
В следующие выходные она снова поехала в город. Марк всю неделю умолял о прощении, предлагал сопровождать, но она была непреклонна, несмотря на то, что сердце сжималось от боли. Она познала странное, раздирающее душу чувство – любить и ненавидеть одновременно.
Зайдя в кабинет директора детского дома, женщина по имени Елена Сергеевна, Вероника без предисловий изложила суть истории. Директор выслушала внимательно, затем развела руками:
— Не понимаю, чем могу помочь. Недавно приходил ваш муж, интересовался тем же парнем. Спрашивал про день рождения, характер. Беспокоился за дочь, говорил. Теперь ясно почему…
— Мне нужно подтверждение. Что Мирон – мой сын.
Директор замялась, но потом, вздохнув, сняла очки.
— Руковожу я здесь восемь лет. Но могу поднять архивное дело. Пойдемте.
Они спустились в полуподвал, в пыльное помещение со стеллажами, заставленными папками.
— Савельев Мирон… Да, вот. Принесен был девятнадцать лет назад, двенадцатого ноября. Мужчиной, который нашел его, по его словам, на железнодорожной станции. Присвоены имя, отчество Владимирович, фамилия Савельев. День рождения установлен по дате поступления. В карточке отметка: новорожденный, слабый.
— Спасибо.
— Только, Анна Петровна… Умоляю, не разглашайте, что я вам информацию предоставила. Это против правил. Но случай особый… Мне вас искренне жаль.
— Конечно, никому не скажу, — кивнула Вероника и вышла на улицу.
Она присела на скамейку в скверике напротив, подставив лицо бледному, но еще греющему ноябрьскому солнцу. Вдруг рядом раздался тихий голос:
— Простите за беспокойство.
Рядом присела пожилая, аккуратно одетая женщина в темной шали.
— Вам что-то нужно? — удивилась Вероника.
— Да. Можно представиться? Тамара Семеновна. Я здесь нянечкой работаю, — она кивнула на здание детдома. — У нас коллектив дружный, слухи быстро ходят. Услышала, что вы интересовались «найденышем». И мужчина ваш приходил… Простите, я нечаянно подслушала ваш разговор с Еленой Сергеевной. Не могу молчать. Мирон – не тот, кого вы ищете. Нельзя, чтобы вы его своим сыном считали. Неправильно это.
Вероника смотрела на женщину широко раскрытыми глазами. Казалось, этот абсурдный спектакль никогда не кончится.
— О чем вы? Все сходится: и дата, и обстоятельства. Муж сам признался. Документы есть. Какие могут быть сомнения?
— Мирон мальчик замечательный. Я бы рада была, обрети он семью. Но его мать – наша же воспитанница. Давайте по порядку, а то запутаетесь.
— Пожалуйста, я вся во внимании.
— Вы про Мирона через дочь узнали? Он за ней ухаживает?
— Да.
— Пусть так и продолжается. Он мне все про вашу Лиду рассказывал, влюблен по уши. Не могу я позволить… Слушайте. Девятнадцать лет назад, рано утром, в детдом принесли младенца. Слабенький, синюшный. Наша врач только головой качала – не жилец. Но документы оформили, милиция приезжала. К вечеру ребенок… перестал дышать. А в это время одна из наших старших воспитанниц, девица по имени Наталья, рожать начала. Кто отец – тайна. Беременность скрывали как могли, прежний директор, Игорь Ефремович, связи свои использовал. И пошел он на преступление, от которого, как вышло, никому хуже не стало – подменил детей. Наталья тоже мальчика родила. Ей сказали, что ее сын не выжил. А ее мальчик рос по документам того «найденыша».
— Господи… Значит, мой сын умер, а по его документам живет сын Натальи? Но как же она? Она же мать, она должна была страдать! — Вероникиной души коснулось острое сочувствие к незнакомой девушке.
— Так-то оно так… Да только мать из нее никудышная. Узнала, что ребенок не выжил – даже облегченно вздохнула. Характер у нее был трудный, ветреный. Все равно бы мальчик в доме малютки остался, ничего хорошего его не ждало.
— Где она теперь?
— Связалась с плохой компанией. Сидит сейчас, срок немалый получила. Уже второй. Так что… Ничего хорошего с ней сына не ждало. И вряд ли бы она его забрала.
— Может, от горя такого с ней и случилось?
— Нет, говорю же – обрадовалась. Таким рожать не стоит.
— Тамара Семеновна, вы знаете, где живет Мирон? — в душе Вероники вдруг вспыхнула слабая, робкая надежда. Лида так убивалась…
— Знаю. Он мне как внук. Пойдемте. Каяться мне, видно, за все…
Спустя год Мирон и Лида приехали в деревню, чтобы сыграть скромную, но душевную свадьбу.
— Мама, а как вы смотрите на то, чтобы переехать к нам в город? — Мирон, несмотря на всю правду, с теплотой называл Веронику мамой.
— А что, можно подумать. С переездом, надеюсь, хлопот не много.
— Мама, а ты папу так и не простила? — грустно спросила Лида.
— Давай не об этом.
— Но год прошел. Отец совсем извелся, постарел, мучается. Он очень страдает.
— Я тоже страдала все эти годы.
— А скажи – ты бы не страдала, если бы сын умер у тебя на руках тогда? Он ведь все равно не выжил! Я понимаю, ты бы копила обиду, если бы он рос в детдоме по его вине. Но ты же знаешь теперь правду. Может, дашь ему шанс?
— Не сейчас, дочка.
Но вплоть до самого свадебного дня слова дочери не выходили у Вероники из головы. Разумом она понимала их правоту, но обида, как ржавчина, точила душу.
На свадьбе, когда Марк, заметно постаревший и посеревший, произносил тост о любви, верности и семье, она увидела, как по его щеке, изборожденной морщинами, скатилась единственная, скупая мужская слеза.
Через неделю после отъезда молодых в город, отправляя открытку с поздравлениями к очередной годовщине Октября, Вероника внизу, под подписью, вывела аккуратные, четкие слова:
«Остаюсь в деревне с отцом. Будем рады вашим частым приездам.»
Отправив письмо, она зашла в сарай, где Марк колол дрова. Он обернулся на скрип двери, и в его глазах мелькнула надежда, быстро погасшая под грузом вины.
— Марк, — тихо сказала она. — Буду ждать тебя сегодня вечером дома.
И, не дав ему ничего ответить, развернулась и пошла прочь, боясь, что голос дрогнет и выдает всю бурю, кипевшую у нее внутри.
Он вошел в дом, снял шапку, долго стоял на пороге, будто не решаясь сделать шаг. Потом медленно подошел и просто обнял ее, крепко, по-мужски, прижав голову к своему плечу. И они стояли так несколько долгих минут, в тишине, нарушаемой только треском поленьев в печи и мерным тиканьем стенных часов.
— Верон… Я клянусь. Больше никакой лжи. Никогда. Дай нам шанс начать все с чистого листа.
— Я уже простила, Маркуша. Простила. Возвращайся домой.
— Можно? — в его голосе прозвучало детское, неуверенное pleading.
— Нужно, — она мягко высвободилась из объятий и посмотрела ему в глаза, в которых отразился отсвет пламени. — Скоро внуки пойдут. Мне одной не справиться. Молодые обещали с этим делом не затягивать.
И впервые за долгое время в ее улыбке не было боли, а лишь тихое, умиротворенное спокойствие, похожее на тихую воду лесного озера на закате. За окном медленно падал первый снег, укутывая землю в белый, чистый покров, давая ей возможность отдохнуть и подготовиться к новому циклу жизни. А в доме, где когда-то поселилось горе и разлука, снова зарождалось тепло – нежное, выстраданное, прошедшее через огонь и лед, и оттого бесконечно дорогое. Они стояли вдвоем у окна, глядя, как снежинки, словно легкие пушинки памяти, кружатся в темноте, чтобы с рассветом растаять и дать дорогу новому дню. Дню, в котором будет место и прошлому, и будущему, сплетенным в единую, прочную нить их обшей судьбы.
