Июнь 1941-го. Война на пороге, а в дом Павла и Галины входит юная девушка с тайной, которая рушит всё, что они знали о любви и доверии
Тот год запомнился ему невероятной жарой. Воздух над крышами низких изб дрожал, словно желая разорвать невидимые путы, а пыль на проселочной дороге лежала неподвижным бархатным покрывалом. Павел вышел на порог, чтобы глотнуть хоть немного свежести, но ее не было. Была только звенящая тишина полдня, далекий крик петуха да его собственные тяжелые мысли о предстоящей уборке. И тут он увидел ее.
Девушка стояла у калитки, затеняя ладонью глаза от слепящего солнца. Платье простого покроя, чуть выцветшее, но чистенькое, маленький узелок в руках. Она смотрела на него с такой робкой надеждой, что у него невольно сжалось сердце. Он не знал ее. Никогда не видел этого бледного, тонкого лица, этих широко распахнутых, будто удивленных собственной смелостью, глаз.
— Добрый день, — голос у нее оказался тихим, мелодичным, но в нем слышалась стальная жилка. — Мне сказали, здесь живут Симоновы.
— Здесь, — кивнул Павел, вытирая пот со лба рукавом рубахи. — Я Павел Симонов. Вам кого?
Она сделала шаг вперед, и тень от ракиты упала на ее лицо. Она казалась совсем юной, почти девочкой, но во взгляде читалась недетская серьезность.
— Меня зовут Вероника, — проговорила она, и слова ее прозвучали как заученная наизусть молитва. — Я… дочь вашей жены. Галины.
Мир вокруг Павла не поплыл, не потемнел. Он стал неестественно четким, как грань стекла. Он увидел каждую пылинку, кружащуюся в столбе солнечного света, каждую трещинку на крашеной синей калитке. Он услышал, как где-то за забором скрипит колодезный журавль.
— Что ты сказала? — Его собственный голос прозвучал глухо, издалека. — Повтори!
Она не смутилась, лишь побледнела еще сильнее, пальцы крепче сжали узелок.
— Я дочь вашей жены. Веронику меня зовут, — повторила она, уже почти шепотом. — Мне семнадцать лет.
— Это ошибка какая-то, — он засмеялся, но смех вышел сухим, колючим. — Вы, скорее всего, перепутали дом, улицу, село. У моей жены не может быть такой взрослой дочери. Да и я её всю жизнь знаю, мы здесь, на этой земле, вместе росли, с самых малых лет. Как твоя фамилия?
— Петрова. Но бабушка Лидия, которая меня вырастила, говорила, что моя мать — Галина Симонова. Она живет в этом доме. Это правда?
Имя тетки Лидии прозвучало как выстрел. Павел знал эту историю. Знакомство было мимолетным, на похоронах отца Галины, давным-давно. Городская родственница, с непростой судьбой. Он побледнел, ощутив, как земля уходит из-под ног, хотя стоял на месте неподвижно, вросший в порог.
— Верно, — выдавил он. — Галина — моя жена. Но как же так может быть? Это… немыслимо.
Девушка — Вероника — опустила глаза.
— Вы простите. Я, наверное, не должна была приезжать. Просто… у меня никого не осталось. Бабушка Лида умерла весной. Перед этим она мне всё рассказала. Что мама моя жива, что зовут её Галя, что она вышла замуж и живет здесь. Я долго думала, решалась… Мне не нужны были ни деньги, ни помощь. Мне просто хотелось… увидеть. Узнать. Может быть, теперь, когда я выросла, она… она захочет меня знать.
Павел провел крупной, натруженной ладонью по лицу, будто пытаясь стереть с него налипший кошмар. В ушах гудело. И тут из глубины дома, из-за его спины, донесся легкий, знакомый до боли шорох половиков и голос, такой родной и такой сейчас чужой:
— Павлуша, ты там с кем? У нас гости?
Это вернулась Галина, сходившая к соседке за дрожжами. Она подошла к порогу, улыбаясь, и взгляд её, скользнув мимо мужа, упал на девушку. Улыбка замерла, потом медленно, как осенний лист, сползла с ее лица. Она не сказала ни слова. Она просто смотрела. Смотрела так, будто перед ней стояло привидение, давно забытое, но страшное. Ее глаза бегали по чертам незнакомки, выискивая, цепляясь, узнавая.
— Вы кого-то ищете? — наконец выдавила Галина, и голос её был пустым, как высохший колодезь.
— Меня зовут Вероника. Я из Саратова. Бабушка Лидия…
Имя, произнесенное во второй раз, сработало как ключ, отпирающий давно заржавевший замок. Галина ахнула, прижала ладонь ко рту. Цвет лица ее стал землистым.
— Да, Галя, — глухо проговорил Павел, и в его словах уже не было вопроса, лишь констатация ледяного, невыносимого факта. — Ты не узнаешь её? Это же твоя дочь.
Тишина разорвалась. Галина издала странный, сдавленный звук, будто её душили, а затем рыдания вырвались наружу — громкие, безутешные, стыдные. Она не стала ничего отрицать. Она закричала, подбежала к девушке и рухнула перед ней на колени, на твердую, раскаленную землю двора.
— Прости! Прости меня, ради всего святого! Прости! — Она металась между мужем и дочерью, хватая их за руки, за подолы одежды, и слезы текли по её лицу, смывая годы молчания и страха.
Павел смотрел на эту сцену отстраненно, как будто со стороны. В нем боролись ярость, обида, растерянность и странная жалость к этой женщине, которая была центром его вселенной и вдруг оказалась незнакомкой. То ли хотелось поднять её, обнять, утешить, то ли развернуться и уйти, чтобы никогда больше не видеть этого лица, искаженного горем и виной.
— Встань, — сказал он наконец, и голос прозвучал тихо, но с такой непререкаемой силой, что Галина мгновенно замолкла, задрожав. — Сейчас же встань. Люди увидят. Не ровен час, Наденька прибежит с речки, увидит мать в таком виде. В дом пойдем. Там и говорить будем.
Они вошли в полутемную, прохладную горницу, укрывшись от палящего солнца и от любопытных глаз. Павел сел за тяжелый дубовый стол, положил перед собой широкие ладони. Галина, всхлипывая, опустилась на лавку у печи. Вероника осталась стоять у двери, будто не решаясь пересечь невидимую границу чужой жизни.
— Теперь рассказывайте, — сказал Павел, не глядя ни на кого. — Ты первая. Всё. С самого начала.
Галина, глотая слезы, начала говорить. Голос ее сначала срывался, потом выровнялся, стал монотонным, как будто она зачитывала давно заученный, страшный отчет.
— Помнишь, после нашей первой ночи, ты спрашивал… Ты всё дознавался, кто раньше меня любил. Я сказала, что до тебя была жизнь, и говорить о ней не стану. Но теперь пришла пора…
Я уехала в город, в школу фабрично-заводского ученичества. Жила у троюродной тетки, Лидии Петровны. Дом у нее был хороший, просторный. Одну комнату сдавала молодому человеку, Анатолию. Работал он в сапожной мастерской, тихий, начитанный… Мы стали близки. Тетя Лида ничего не знала, пока он внезапно не исчез. Потом выяснилось… он был связан с теми, кто не принял новую власть. Подпольщик. В доме был обыск. Тетю еле не забрали…
— Какое это имеет отношение к ней? — Павел ударил кулаком по столу, и посуда в горке звякнула. Он указывал подбородком на Веронику, всё еще не в силах произнести «дочь».
— Это его дочь, — прошептала Галина. — Анатолия. Я скрывала, боялась. Меня отчислили, когда положение стало заметным. В село вернуться не могла — позор. Писала домой, что много работаю, что учеба тяжелая… Родила у тети Лиды. А потом пришло известие, что отец мой умер. Я поехала на похороны, а девочку… оставила у нее. Тетя предложила сама. Сказала, что оформит всё, как на себя, что в деревне меня с ребенком заклеймят навек. Что я погублю и себя, и её… Я согласилась. Была молодой, глупой, перепуганной. Потом, через год, я приезжала, хотела повидаться… А дома того уже не было. Сгорел. А куда тетя с ребенком подались — никто не знал. Я искала… но как? Куда? Вот и вернулась. А потом… потом ты посватался.
— И ни слова, — прошептал Павел. — Все эти годы. Ни единого слова.
— Боялась потерять тебя, — выдохнула Галина. — Боялась, что ты отвернешься. А когда Наденька родилась… мне казалось, что жизнь началась заново. Что прошлое похоронено.
— А я? — тихо спросила Вероника. Она наконец оторвалась от косяка двери, её глаза были сухими и очень печальными. — Я была частью этого прошлого, которое хотели похоронить?
Галина зарыдала снова, закрыв лицо руками.
— Теперь твоя очередь, — обратился Павел к девушке, и в его взгляде, впервые за этот день, мелькнуло что-то, кроме гнева — усталое, пытливое внимание.
— Бабушка Лидия была мне и матерью, и отцом, — начала Вероника. Её речь была четкой, спокойной. — Она никогда не говорила плохо о моей матери. Только то, что она молодая была, запуганная, что так было лучше. Мы переехали в Саратов, она устроилась швеей, я училась. Она всегда была строгой, но справедливой. А перед смертью… она рассказала мне правду. Всю. И дала ваш адрес. Сказала: «Иди, если сердце позовет. Может, время лечит не только людей, но и ошибки». Я похоронила её, продала немногое, что было, и приехала. Не за чем-то. Просто… чтобы знать.
В эту минуту в сенях послышался легкий топот, и в горницу впорхнула, как мотылек, девочка лет двенадцати, с разгоревшимися на солнце щеками и сияющими глазами.
— Мама, папа! Я первая из речки! А у нас… — Она замолкла, увидев заплаканное лицо матери, сурового отца и незнакомую девушку. — Что случилось? Почему ты плачешь?
Галина, превозмогая рыдания, поднялась, подошла к младшей дочери, взяла ее за руку.
— Наденька, иди сюда. Это… это твоя сестра. Вероника.
Девочка удивленно округлила глаза. Она смотрела на высокую, стройную незнакомку, потом на мать, потом снова на сестру.
— Сестра? Такая большая? А где же она жила раньше?
— Далеко, — мягко улыбнулась Вероника, и в её улыбке было столько тепла и грусти, что Надя невольно ответила ей тем же. — А теперь вот приехала.
— Хорошо, что приехала, — серьезно сказала девочка. — А то после того как Ванюшки не стало, тихо очень и пусто.
Павел тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. Старший сын, утонувший три года назад, — это была рана, которая не заживала.
— Да, был у нас сынок. Восьми лет был, — глухо пояснил он. — На реке беда случилась.
Молчание повисло в комнате, густое и тягучее. Его нарушила Вероника.
— Можно я… поживу у вас немного? Я не буду обузой. Работу найду, по хозяйству помогу. Хотя бы до осени.
Галина закивала, захлебываясь от благодарности и стыда. Надя смотрела на сестру с растущим любопытством и симпатией. А Павел медленно поднялся. Он посмотрел на жену — свою, чужую. На дочь — родную, незнакомую. На другую дочь — единственно настоящую, но теперь такую маленькую на фоне разверзшейся бездны. Он ничего не сказал. Просто развернулся и вышел. Дверь мягко прикрылась за ним.
Он не возвращался две недели. Жил то в пустующей баньке на окраине, то ночевал у друзей. Село гудело, как потревоженный улей. Весть разнеслась мгновенно: у Галки Симоновой взрослая дочь объявилась, нагулянная, из города. Сплетни, пересуды, сочувственные взгляды одних и злорадные усмешки других — всё это обрушилось на Галину. Но, странное дело, она держалась. Сейчас, когда тайна выплеснулась наружу, её покинул вечный страх разоблачения. Да, она была виновата. Перед мужем, перед дочерью, которую бросила, перед самой собой. Но теперь дочь была здесь. Живая, реальная. И в этом был и укор, и невероятное, горькое счастье.
Вероника, не дожидаясь приглашения, включилась в жизнь семьи. Она вышла с женщинами в поле, взяла в руки серп, и все удивлялись её ловкости и неутомимости. Городская, а работала, не покладая рук, будто рождена для этой земли. Она молча сносила косые взгляды, отвечала спокойной улыбкой на колкости. Её внутренняя сила чувствовалась всеми.
И вот, в конце июня, когда жара немного спала, а работа в поле была в самом разгаре, на дороге показалась запыхавшаяся Надя. Она бежала, размахивая руками, и кричала что-то невнятное. Подбежав, она прислонилась к телеге, пытаясь отдышаться.
— Война! — выдохнула она, и в её глазах был ужас, не детский уже. — Началась война! По всему селу говорят! По радио выступал Молотов!
Тишина, воцарившаяся после её слов, была страшнее любого крика. Потом все разом бросили работу и побежали к сельсовету. Там уже собралась толпа. Мужчины, женщины, старики, дети. Все лица были бледны, глаза вытаращены от неверия и страха. И в этой толпе Галина увидела Павла. Он стоял рядом с её братьями, Семеном и Ильей, и говорил с ними тихо, сурово. Их взгляды встретились. В его глазах не было уже прежней ярости, лишь глубокая, непроглядная серьезность.
Когда официальное сообщение закончилось, и в воздухе повис тяжелый гул голосов, Павел поднял руку, призывая к тишине. Все смолкли.
— Слушайте меня, родные, — сказал он, и его голос, низкий и хриплый, был слышен на краю площади. — Скоро призыв. И Семен с Ильей в самом что ни на есть подходящем возрасте. Да и мне сорок два — ещё не старик, в солдаты гожусь. Если позовут — пойдем. Не спрячемся. И пока мы тут выясняем, кто прав, кто виноват в своих домашних делах, там, на границе, уже льется кровь. Я скажу так: все обиды, все ссоры — оставляем здесь, на этой земле. Держитесь друг за друга. Крепко. Если меня первого заберут — вы, братья, за моих смотрите. Если вас — я за вашу мать и сестру в ответе.
Он посмотрел на свою тёщу, стоявшую поодаль. Та молча кивнула. В её взгляде впервые за многие дни не было осуждения, лишь общая для всех беда.
Вечером того дня Павел вернулся домой. Он вошел молча, сел за стол. Надя прильнула к нему, но он был где-то далеко. Он видел будущее, и оно было окрашено в цвета дыма и крови. 27 июня повестки получили Семен и Илья. А вместе с ними на сборный пункт явился и Павел, с уже собранным вещмешком.
— Что ты делаешь? — в ужасе вскрикнула Галина, хватая его за руку. — Тебя же не звали ещё!
— Не голоси, — тихо сказал он, высвобождая руку. — Так надо. Не могу я тут сидеть, в обидах своих копаться, когда такое творится. Если суждено голову сложить — так за родную землю, за вас. А если вернусь… вернусь, будет время всё обдумать заново. По-другому.
Он обнял Надю, прижал к груди так сильно, что та пискнула. Потом повернулся к Галине, посмотрел на неё долгим, испытующим взглядом, и поцеловал в щеку — сухо, быстро. Наконец, его взгляд упал на Веронику, стоявшую чуть в стороне.
— Ты за ними пригляди, — сказал он просто. — За сестрой и… за матерью.
— Хорошо, дядя Павел, — кивнула она, и в её глазах он увидел ту же решимость, что была в его собственных.
Он ошибся, думая, что война закончится к осени. Осенью немцы рвались к Москве, и вести с фронта приходили тревожные. А в тылу началась своя, не менее тяжелая война — война с голодом, холодом, непосильным трудом и вечным страхом за тех, кто на передовой.
Сперва слегла свекровь Павла, Наталья Борисовна. Галина, работавшая с утра до ночи на ферме, выбивалась из сил. Тогда Вероника, без лишних слов, перебралась в её дом. Она ухаживала за старой женщиной с такой нежной терпеливостью, что та постепенно смягчила своё сердце. Вероника ходила за десять верст к знахарке за травами, готовила, мыла, не обращая внимания на ворчание и капризы. И случилось чудо — Наталья Борисовна встала на ноги.
— И подумать только, — качала головой старуха, гладя свои переставшие болеть колени, — такая дочь выросла у нашей Галки. Не в обиду тебе сказано, а в удивление.
— Мама у меня хорошая, — спокойно отвечала Вероника. — Просто жизнь её, как крутая река, в молодости на поворот крутой вынесла. А теперь всё устаканилось.
Потом пришла похоронка на Илью, младшего брата Галины. Горе снова ворвалось в дом. Вероника, сама едва держась на ногах от усталости, была опорой для обезумевшей от горя бабки и для Галины, которая словно окаменела.
А в марте 1943-го случилось непоправимое. Галина пошла к проруби выполоскать единственное рабочее платье. Лед уже потемнел, стал ненадежным. Она поскользнулась. Соседка, видевшая это, кричала, звала на помощь, но сильное подледное течение моментально унесло Галину в темную полынью. Тело так и не нашли.
Когда принесли страшную весть, мать Галины выла так, что, казалось, само небо дрогнуло. Вероника стояла, обняв рыдающую Надю, и чувствовала, как внутри у неё что-то обрывается. Мать. Только-только обретенная, лишь начавшая оттаивать, ставшая близкой за эти полтора года страданий и трудов… и вот её нет. Навсегда. Теперь она оставалась одна. Со своей младшей сестрой, со стариками, с фронтом, где был человек, который всё ещё не считал её своей.
Она не позволила себе распасться. Взяла на себя все заботы: и ферму, и дом, и огород. Надя, повзрослевшая за одну ночь, стала её верной помощницей. Вероника уговорила бабушку Галины переехать к ним — так было легче присматривать за ослабевшей от бед старухой. Она работала, как вол, и молилась за Павла и Семена. Её письма на фронт были скупыми, полными не жалоб, а уверенности: «Справляемся. Держимся. Надя подросла, учится хорошо. Ждем».
Победу они встретили, как и вся страна, со слезами на глазах. А через месяц в село вернулся Семен, хромой, с орденами на груди. От него Вероника узнала, что Павел жив, получил лишь легкое ранение, и они скоро будут дома.
Ожидание было мучительным. Что он скажет? Примет ли её теперь, когда Галины не стало? Кто она ему теперь? Неудобное напоминание о прошлом жены, которую он, наверное, всё же любил, несмотря ни на что? Она готовилась к тому, что ей с Надей придется перебраться к бабушке.
Они сидели с сестрой на завалинке под цветущей сиренью. Воздух был густым и сладким.
— Верка, а когда папа вернется, ты ведь с нами останешься? — спросила шестнадцатилетняя Надя, уже почти невеста, с серьезными глазами.
— Не знаю, сестренка. Как отец решит.
— А я решил, — раздался сзади них низкий, охрипший, но такой родной голос.
Они обернулись. Павел стоял у калитки. Он был сильно постаревшим, поседевшим, в поношенной гимнастерке, но стоял прямо, как всегда. Надя с радостным криком бросилась к нему. Он крепко обнял дочь, гладил её волосы, а взгляд его был прикован к Веронике. Она поднялась, не решаясь подойти.
И тогда он отпустил Надю, сделал шаг вперед и широко раскрыл объятия.
— Иди сюда, дочка. Иди же, обниму тебя, родная.
Что-то щелкнуло у неё внутри, какая-то последняя плотина прорвалась. Она бросилась к нему, прижалась к груби гимнастерки, и рыдания вырвались наружу — за все годы сиротства, за потерянную и вновь обретенную мать, за страх, за усталость, за эту долгую, долгую войну. Он молча гладил её по голове, как когда-то, наверное, мечтал гладить своего сына.
— Не выкай, — сказал он, когда её рыдания утихли. Она по-прежнему называла его «дядя Павел». — Коли душа просит, отцом зови. Я тебе отцом стану. Поздно, конечно, взрослую дочь получать, да только судьба у нас такая, видно. Ты моей Гале дочь. Ты всё вынесла, всё выстояла, не сломалась. И если остаться хочешь — это твой дом. Навсегда.
— Я останусь, папа, — прошептала она, и это слово, такое простое и такое огромное, наполнило её теплом. — Вы моя семья.
Эпилог
Осенью Надя уехала в город, в сельскохозяйственный техникум. А у Вероники в селе появился свой жених, фронтовик, потерявший под Сталинградом руку, но не потерявший вкус к жизни и умение любить. Павел, ставший для обеих дочерей и отцом, и матерью, и стражем, ревниво следил за ухаживаниями, но в глазах его светилось счастье. Он говорил им: «Если что случится, если трудно станет или ошибку какую сделаете — бегите ко мне. Не таите. Семья — она для того и есть, чтобы в непогоду укрыть».
Дочери не повторили судьбы своей матери. Их любовь расцвела на крепком фундаменте правды и взаимного уважения. Вероника вышла замуж летом 1946-го. Надя, окончив техникум, вернулась в село с молодым агрономом. Павел, седой и спокойный, принял зятьев как родных. А когда на свет появились первые внуки — мальчик с ясными глазами Нади и девочка с упрямым подбородком Вероники, — казалось, что круг жизни, разорванный когда-то давно страхом и молчанием, наконец сомкнулся. Он сидел на той же завалинке под разросшейся сиренью, качал на коленях внука и смотрел, как его дочери, две родные кровиночки, смеются, склонившись над колыбелью малышки. Боль утрат никуда не делась, она навсегда осталась шрамом на сердце. Но поверх неё, как молодая трава на старой ране, проросла новая жизнь — тихая, прочная, выстраданная. И в этой жизни было место памяти, прощению и тихой, ничем уже не омраченной любви.
