Ей нужен был парень с гармошкой и горячей кровью, а не ветеран с сединой и честью. Пока один прыгал в сено с другой, второй молча учился на агронома. И когда она обожглась, он был уже не тем, кем она его отвергла
Меж распаханных полей, где черная земля, уставшая от зимнего сна, жадно впитывала первые лучи весеннего солнца, размеренно двигалась легкая телега. Ее колеса, покорно вращаясь, оставляли за собой ровные борозды на еще не просохшей от талого снега дороге. Иван Захарович Крапивин, привстав на облучке, смотрел вдаль, где синеватая дымка горизонта сливалась с бледным небом. Он погонял своего гнедого Соколика, но без особой спешки, будто давая и себе, и коню время вдохнуть полной грудью живительный, прохладный воздух наступившего мая.
Остановился он неподалеку от полевого стана, чтобы дать передышку уставшему коню. Спрыгнул на мягкую землю, замотал вожжи вокруг оглобли и привязал Соколика к одиноко стоявшей березке, уже покрытой нежными, клейкими листочками. От стана, укрытого под низким навесом, доносились звуки гармошки — лихие, залихватские, будто сама молодость выплескивалась в этих переборах. Звуки собрали вокруг себя молодежь, и в заливистой песне, и в задорной, с дробным топотом пляске выплескивалась их нерастраченная сила, их удаль, не знающая удержу.
Неспешно, словно нехотя, Иван Захарович направился к веселящейся толпе. Звуки гармони, словно почувствовав его приближение, стали чуть тише, мягче, перешли в задумчивую, протяжную мелодию. И в этот момент в круг, образованный зрителями, вышла девушка в платье цвета незабудки, простом, но оттого еще более милом. Лицо ее раскраснелось то ли от тепла майского солнца, то ли от смущения. «Давай, плясунья наша, давай, покажи, на что способна!» — раздался одобрительный возглас где-то справа от Ивана.
Он замер, завороженно глядя на танцующую. Легкие, будто невесомые шаги, стан, гибкий, как тростник у реки, и две светлые, толстые косы, которые взлетали в такт движению, словно живые. Ему страстно захотелось увидеть ее глаза, и он неотрывно следил за ее лицом. Вот она сделала поворот и оказалась прямо напротив него. Подняла ресницы, и ее взгляд — ясный, чистый, серый, как предгрозовое небо — встретился с его внимательным, взрослым взором. Девушка смутилась еще больше, отвела глаза и поплыла дальше по кругу, грациозная и легкая, словно лебедушка, скользящая по водной глади.
Иван отступил на шаг, даже головой помотал, будто стряхивая наваждение. Подошел к бачку с водой, зачерпнул деревянным ковшом студеной влаги и выпил залпом, чтобы остудить внезапный жар в груди. Потом развязал Соколика и тронулся в путь, оставив позади смех и музыку. Объехал он в тот день еще две деревни по делам хозяйственным, а под самый вечер, когда солнце клонилось к спаду, завернул в гости к старому боевому товарищу, Григорию Савельевичу.
— Гляди-ка, мать, кто к нам пожаловал! — радостно воскликнул Григорий, завидев знакомую фигуру у ворот. Он вышел на крыльцо и принялся трясти за плечи старого друга, смеясь и похлопывая его по широкой спине. — Нежданный гость дороже званого!
— Наконец-то добрался, Гриша, — улыбнулся Иван, отвечая на крепкие объятия. — Все в райцентре лишь изредка пересекаемся, а вот к твоей хлебосольной избе все никак дорога не находилась.
— То-то и оно, что редко видимся, — покачал головой хозяин, пропуская гостя вперед. — Нюра, накрывай на стол поскорее, самый дорогой человек пожаловал!
— Погоди, Григорий, дай мне сначала коня управить, с утра мотаемся без передыху, — остановил его гость. Вместе они пошли к Соколику, напоили его, сняли сбрую, задали овса. Вернулись в избу, где уже витал вкусный запах щей и свежего хлеба.
— Угощайтесь, чем богаты, — суетилась Анна Егоровна, хозяйка, ставя на стол глиняные миски. — Простите, коли негусто, да после зимы запасы на исходе.
— Да полно тебе, Нюра, — отозвался Иван, с аппетитом отламывая ломоть черного хлеба. — Для старого друга и краюха хлеба — пир.
— Нюра, гляди, — с гордостью произнес Григорий, указывая на гостя, — это и есть тот самый Иван Крапивин, про которого я столько сказывал. На фронте свела нас судьба, бок о бок три месяца держались, пока он меня, одуревшего от разрыва, с ног не сбил и собой не прикрыл.
— Брось, Гриша, — смутился Иван, хрустнув соленым огурцом, — случай просто вышел. Каждый бы на моем месте так же поступил.
— Случай, говоришь? — оживился хозяин. — А осколок, что тебе в плечо вошел, пока я отлеживался? Нет, брат, не принижай. После того случая наши пути и разошлись, по разным частям распределили. И подумать только: в одном районе живем, а видимся раз в год, от силы.
В это время из-за печной занавески тихо выглянули два любопытных мальчишечьих личика, близнецы лет восьми. Анна Егоровна улыбнулась: — Иди, дочка, поздоровайся с гостем, нечего прятаться.
Иван Захарович, по привычке проведя рукой по усам, обернулся. И замер. В дверях горницы стояла та самая девушка в светлом платье, сероглазая плясунья с полевого стана. Казалось, пол под ним качнулся, и он машинально встал, опираясь на стол.
— Вот, дочка, представь, — сказал Григорий, не замечая смятения друга, — это и есть мой спаситель, о котором столько раз слышала. Двенадцать лет, как война отгремела, а мы все больше на встречах ветеранов и видимся. Садись, Люба, посиди с нами.
— Так это вы вместе воевали? — спросила девушка, садясь на лавку рядом с матерью. Голос у нее был звонкий, чистый, как родниковая вода. — Папа иногда рассказывал про товарища, который его спас. — Она взяла с блюда горячую картошину, стала дуть на нее, забавно сложив губы бантиком, и от этого простого движения показалась Ивану еще прекрасней.
— А я тебя сегодня видел, — проговорил он, забыв про еду. — На Кирюшинском стане, когда плясала. Я как раз мимо проезжал, остановился.
Люба встретила его теплый, открытый взгляд и потупилась. Так на нее еще никто не смотрел — не по-юношески дерзко, а с каким-то глубоким, серьезным вниманием. Легкий румянец залил ее щеки. — Я и не заметила, — прошептала она.
— А ты бы послушала, как она отплясывает! — с отеческой гордостью вставил Григорий. — Загляденье! И не одна она у нас красавица, — кивнул он в сторону печи, — вон там два моих богатыря послевоенных притаились.
Иван очнулся, похлопал себя по карманам: — Что же я, старый пень, совсем заторопился! Гостинцы-то забыл! — Он достал из торбы бумажный кулек, развернул его и высыпал на стол горсть леденцов. — На, ребята, сладкого вам, — сказал, подойдя к печи и потрепав обоих мальчишек по вихрам.
— Славные у тебя сыновья, Григорий, — произнес Иван, когда женщины ушли в горницу готовить постель. Он придвинулся ближе к другу, и голос его стал тише, но тверже. — И дочка у тебя… золотая. Гриша, слушай меня. Отдай за меня Любу.
Хозяин заморгал, медленно переваривая услышанное. — Куда отдать? В няньки, что ли?
— Замуж, Григорий. В жены. Вдовый я, сына еще в войну моя Прасковья потеряла, кроху, в эвакуации. А в прошлом году и сама она, сердечная, на покой ушла, не выдержало сердце. Знаю, Люба в дочки мне годится, знаю, виски у меня седые, куда мне в женихи… — Он рванул ворот рубахи, и тот затрещал. — Но все во мне перевернулось, как увидел ее сегодня. Будто солнце взошло в темной горнице. Скажи, Гриша.
Григорий сжал стакан так, что костяшки пальцев побелели. — Ваня… ты жизнь мне спас тогда. Я век не забуду…
— Забудь! — резко оборвал его Иван. — Не о том речь. То было на войне, там все друг за друга горой. Скажи мне вот что: если б не знал ты меня вовсе, не было бы между нами этой старой истории, отдал бы дочь за такого, как я?
Григорий долго смотрел в стол. — Отдал бы, — наконец выдохнул он. — Ты мужик правильный, надежный. За таким — как за каменной стеной. Но ты пойми, Ваня… она тебя не знает. А ты ее, считай, впервые сегодня и увидел по-настоящему.
— Понимаю, — кивнул Иван. — Только вот посевная началась, до самой осени я как привязанный. Некогда мне по молодому бегать, ухаживать. Так, может, сразу все решить по-честному? Спроси ее. Спроси Анну Егоровну. А я через неделю приеду, ответ твой выслушаю.
— Спрошу, — тяжело сказал Григорий. — Спрошу обязательно.
Он поднялся и, словно нехотя, пошел в горницу. — Иди сюда, мать. И дочку позови.
Когда они вошли, в комнате повисло напряженное молчание. Анна, не снимая фартука, стояла у печки. Люба прижалась к косяку, спрятав руки за спину.
— Иван Захарович, друг наш… вдовец он, — начал Григорий, подбирая слова. — Хочет… то есть, просит руки твоей, дочка.
Анна ахнула, прикрыв рот ладонью. Люба широко раскрыла глаза, полные недоумения и испуга.
— Зачем ты так, папа? — вырвалось у нее.
— Погоди, не торопись, — остановил ее отец. — Через неделю Иван Захарович приедет, тогда и дашь ответ. Ты подумай.
Иван встал, поправил рубаху. — Прости, Любовь Григорьевна, — сказал он, глядя прямо на нее. — Еще утром не ведал, что вечером такое слово скажу. Ты меня не знаешь. А я вот при отце твоем и матери говорю: ни словом обидным, ни взглядом косым не трону. Так ты мне приглянулась, что молчать — грех. Подумай. Хочешь — всю жизнь свою, от малых лет, расскажу. Хочешь — в райцентре обо мне спроси, никто худого не скажет. Только… не отказывай сгоряча.
Он повернулся к Анне Егоровне: — Ваша дочь вольна в любую минуту отказать. Ее воля — закон. Но я прошу вас обдумать. Я не стар душой, Анна Егоровна. Только годами потяжелее.
— Ну что молчишь? — обернулся Григорий к жене.
— Ох, Господи… Нежданно-негаданно…
— Какое нежданно? Девятнадцать Любке, самый срок замуж выходить, — сказал Григорий, глядя на дочь. — Да, дочка?
Люба сделала шаг вперед, к Ивану. Глаза ее были полны решимости. — Не обижайтесь на меня, Иван Захарович. Гость вы в нашем доме дорогой, уважаемый. Но я… отказываю.
— Вот и правильно, — тут же согласился Иван, начав собираться. — Так мне и надо. Сразу вопрос ребром, да ответ в ту же минуту ждать. Горячность это, необдуманность. Простите все за смуту, что внес в вашу тихую пристань.
— Какая смута! — стал удерживать его Григорий. — Куда в ночь? Оставайся!
— Остаюсь, — неожиданно согласился Иван. — Только не в избе. На сеновале переночую, а на зорьке двинусь.
Перед тем как уйти, он посмотрел на Любу, все еще стоявшую у печи. — Видно, сердце твое уже занято. Прости, не знал.
— Нет, — тихо, почти виновато сказала она. — Никого нет.
— Тогда я приеду через неделю, как и обещал. А там… будь что будет.
— Дай ей время, Иван Захарович, — попросила Анна, подавая ему одеяло. — И нам дай время осознать.
На сеновале, в аромате сухого клевера и мяты, Иван долго не мог уснуть. Рука за головой, он смотрел в темноту, где таяли блики от далеких звезд, и корил себя за поспешность. Но какая-то тихая, упрямая надежда теплилась в глубине души. Разве могло быть просто так, что та самая девушка оказалась дочерью его друга? Нет, в этом был знак.
Едва небо на востоке стало светлеть, окрашиваясь перламутровыми тонами, он поднялся, умылся ледяной водой из колодца и стал запрягать Соколика. Взгляд его упал на заброшенный дом напротив, во дворе которого буйно цвела, осыпая белоснежным цветом, старая черемуха. Без долгих раздумий Иван подошел, сломил небольшую, усыпанную цветами ветку. Пробрался в палисадник к дому Григория и, найдя незапертое окошко в горнице, осторожно положил ветку на подоконник, прямо рядом со спящей девушкой. «Совсем мальчишкой стал», — с усмешкой подумал он про себя, но сожаления не было.
Попрощаться с хозяевами все же решил. Присел на крылечко, дожидаясь, когда Григорий выйдет.
— Чего так рано? Хоть бы позавтракал.
— Нельзя, Гриша. Дела.
— На дочку не держи зла. Приказать ей я не могу.
— Разве сердцу прикажешь? — тихо сказал Иван. — Вот мое свое не слушает. Увидел ее — и будто заново на свет родился. Только она этого не чувствует. Но я приеду. Обещал.
— Приезжай. А там видно будет.
— Ты только… не неволь ее. И, Гриша? Забудь про тот случай на войне. Хочу, чтобы не из благодарности ты решение принимал.
— Понял, Ваня. Жду через неделю.
Люба в ту ночь уснула под утро. Сначала долго вглядывалась в узор занавесок, прислушивалась к ночным шорохам. «Надо же, сразу замуж…» — вертелось в голове. Она отказала сразу, не раздумывая, но почему-то его слова, его прямой, честный взгляд не выходили из памяти. Закрыв глаза, она попыталась представить его лицо: чуть выше ее ростом, крепко сбитый, с сединой на висках, но молодыми, внимательными глазами. Перевернулась на другой бок, почувствовав, как щеки горят. «Нет, хоть через неделю, хоть через месяц — ответ будет тот же. Взрослый он, солидный. Только по имени-отчеству и обращаться».
На рассвете она вскочила с постели, торопливо одеваясь. В комнату вплыл густой, пьянящий аромат черемухи. Она обернулась и увидела на подоконнике ту самую ветку. Подошла, взяла ее в руки, села на кровать. Мысли спутались от непонятного волнения. Что делать с этой веткой? Что делать с этим странным чувством, в котором смешались растерянность, досада и какая-то щемящая нежность? Обижать Ивана Захаровича не хотелось, но и надежд подавать было нельзя.
Из дома она вышла, только когда за поворотом скрылась телега со стуком колес.
Прошла неделя. Люба с внутренним трепетом ждала назначенного дня, готовила слова для нового отказа. Но Соколик не привез своего хозяина. Не приехал он и на следующий день. Так прошла неделя, потом другая.
— Что-то Ивана нет, — заметил за обедом Григорий. — Слово не держит. Может, и к лучшему, может, передумал.
— Ешь, не разговаривай, щи стынут, — оборвала его Анна. — Ивану Захаровичу печалиться нечего, за него с радостью пойдут. Нашей же Любе надо хорошенько подумать… Ровня-то есть, да повадкой не всегда хорош. Володька Гурьянов, например, — молод, статен, Люба им восхищалась. А где он теперь? Женился. А ведь все девчата на него заглядывались. Вот я и думаю: Ивану Захаровичу еще и сорока нет, а вдруг он и есть тот самый, суженый?
— Поговори с ней, мать. Только не торопи.
— Обещал, а не приехал, — вздохнула Анна. — Мало ли девушек вокруг, может, другую приметил. Ох, сколько народу война забрала… до сих пор сердце ноет за дочку.
Во двор ворвались с криком младшие братья, что-то не поделив. Люба разняла их и завела в избу — все трое запыхавшиеся, раскрасневшиеся.
— Может, ремня дать? — строго спросил Григорий, и мальчишки сразу притихли. — То-то же. За стол.
Люба молча умылась и села на свое место. Она несколько раз вспоминала Ивана Захаровича, но спросить о нем не решалась. Интересно, почему не сдержал слово? Она же отказала, ничего не обещала… но он-то обещал. Взрослый человек, фронтовик, а слово не сдержал.
— Любка! Сколько тебя кликать? Домой иди! — позвала ее как-то мать, выйдя за ворота с хворостиной в руке. У колодца, неподалеку, стояла ватага молодежи, громко смеялись, лузгали семечки.
— Можно было культурно позвать, — надувшись, пробормотала Люба, и тут же хворостина мягко хлестнула ее по ногам.
— А вот так культурно, — сказала Анна, но без злобы. — Сама знаешь, отец поздно придет, одна я управляюсь.
— Ма, ну чего ты? Я уже взрослая!
— Взрослая, а то, что Колька Супрунов руки распускает — это нормально? Люди видят, слава дурная пойдет.
— Мы же ничего… просто смеялись.
Анна выбросила хворостину, устало опустилась на завалинку. — Присядь, дочка. Нравится он тебе, Колька-то?
Люба помолчала. — Он веселый… Не знаю. Наверное.
— Если нравится — скажи ему, чтоб руки убирал, пока всерьез не посватался. А то смотри… Эх, жаль, Иван Захарович годами не вышел. На него глядючи, спокойнее было бы. А Супрунов балаболом слывет.
— Ваш Иван Захарович замуж позвал и пропал, — с вызовом сказала Люба. — Где же его серьезность?
— Не смог человек, мало ли что. А насмехаться — не в его правилах. Не стал бы отец хвалить.
Тем временем Иван Крапивин, загнанный посевной страдой, почти не покидал полевой стан. Спал урывками, забывая о пище, погруженный в бесконечные заботы. Но мысли о сероглазой плясунье не оставляли его. Обещал приехать через неделю — и не смог. Чувствовал себя виноватым, но вырваться было невозможно.
Только спустя две недели удалось ему выбраться на Кирюшинский стан — отвезти овес соседям. Сердце его билось учащенно: а вдруг увидит ее? Обсуждая дела с бригадиром, он украдкой оглядывал работающих, но знакомого светлого платья не было видно. С тяжестью на душе он уже собирался уезжать.
— Здравствуйте, Иван Захарович.
Он обернулся. Она стояла рядом, в белой косынке, и серые глаза в лучах заката, казалось, улыбались. Легкий ветерок трепал подол ее скромного платья.
— Любушка… здравствуй. А я думал, не застану. Ты домой сейчас?
— Да, вот только подвода наша не пришла, вторая. Говорят, совсем не придет.
— Как же вы добираться будете? — возмутился Иван. — Это безобразие. Садись, всех отвезу.
Девушка смутилась, но подружки уже радостно кинулись к телеге. С шутками и песнями уселись они в кузов, и Соколик, почуяв близкий отдых, резво побежал по пыльной дороге.
— Вот повезло! — смеялась курносая девчонка. — Вот бы каждый день так!
— Каждый день не обещаю, — улыбнулся Иван.
Он развез всех по домам, и последней осталась Люба. Остановился у ее ворот.
— Разве не зайдете? Папа вспоминал.
Иван слез с телеги, помог ей спуститься. — Помню я свое обещание, Люба. Часа не было свободного, чтобы слово сдержать. А сегодня вот так звезды сошлись.
Они стояли друг против друга в сгущающихся сумерках.
— Люба, я давно не пацан, жизни хлебнул сполна. Но как увижу тебя — теряюсь весь. Прости, что тогда сгоряча, с разбегу… Есть причина. Боюсь, что перехватит кто тебя, уведет. А мне ухаживать-то и некогда.
Она потупилась, теребя уголок косынки. — Я не знаю, Иван Захарович…
— Не говори ничего. Не тороплю. Будь что будет. Пойдем, хоть поздороваюсь с родителями.
Уехал он от них уже глубокой ночью, а на стане его ждал лишь короткий, тревожный сон.
Дома, в своей тихой, пустовавшей избе, его ждал только верный пес. Не успел Иван переодеться, как на пороге появилась Таисья, сродная сестра его покойной жены.
— Ох, застала-таки! Картошечки горячей принесла, а то ведь тебе некогда.
— Здравствуй, Таисья. Лишнее, сам справлюсь. Детям лучше отнеси.
— Дети, дети… Тяжело вдовой. Старший, Витька, на работу рвется, а куда я его?
— Сколько ему?
— Четырнадцать.
— К председателю сходи, руки нужны. Или ко мне в бригаду, если хочешь. Пусть завтра приходит.
— Спасибо, Иван Захарович! Под присмотром будет. — Женщина засуетилась, выкладывая еду на стол, говорила без умолку о своих тяготах. Иван слушал рассеянно, думая о своем.
Когда она ушла, он присел на кровать и, не снимая сапог, тут же уснул, сраженный усталостью.
Рано утром Витька, сын Таисьи, уже ждал у ворот с узелком. Светлый чуб взъерошен, глаза сонные.
— Ну что, паря, готов к труду? — бодро поздоровался Иван.
— Угу, — кивнул паренек и сунул узелок. — Мамка передала. Пирожки.
— Бери с собой, перекусишь на стане.
Дорога пролетела быстро. На стане парнишку сразу потянуло к технике. Иван же с удивлением обнаружил, что его уже ждет председатель колхоза, Павел Петрович.
— Здорово, Иван! Дай, думаю, наведаюсь к тебе, с тебя и начал. Молодцом, вижу, управляешься. Толковый ты человек.
Они обошли хозяйство, и председатель неожиданно перешел на свойский тон. — Я тут о тебе думал, Ваня. Сдается мне, что учебу на агронома ты осилишь. Кадры свои нужны.
Иван поперхнулся от неожиданности. — Ты про меня? Да мне не то что учиться, мне жениться некогда! Да и какой с меня студент, в сорок лет?
— Учиться никогда не поздно. В техникум сельскохозяйственный, заочно. Я тебе такую характеристику дам — сразу возьмут.
Иван рассмеялся, но в глазах его загорелся интерес. — Пал Иваныч, мне через два года сорок будет, стыдно…
— Не стыдно! — перебил председатель. — Я старше тебя, а по ночам книги глотаю. Кстати, что там про женитьбу? Какая девушка?
— Из другого села, — уклонился Иван.
— Ладно, твои дела. А вот еще что: Комлев, бригадир на Кирюшинском стане, на операцию лег. Просили помочь кадрами. Поедешь вместо него временно? Дома реже будешь, но ненадолго.
В висках у Ивана застучало. Кирюшинский стан… Люба. Судьба?
— Поеду, конечно, — быстро ответил он.
— Молодец. Полуторку выделю.
— Да нет, на Соколике надежнее. Только вот, Пал Иваныч, парнишку этого, Витьку, родственника, с собой возьму, обещал матери присмотреть.
— Бери, оформляй.
После этого разговора Иван работал с удвоенной энергией. Теперь он будет рядом с ней каждый день.
Тем временем на Кирюшинском стане за Любой пристально следил Николай Супрунов. Высокий, статный, с насмешливым огоньком в глазах, он считал девушку своей.
Однажды, улучив момент, он подошел, когда она хотела попить. — На, пей, — подал кружку. — А если б еще сказала, что ко мне спешила…
— Не приставай, Коля, — отстранилась она, помня материнский наказ.
Подоспевшая пышнотелая Матрена фыркнула: — У него душа в штанах! Не слушай его, Любаня!
— Шла бы ты, Матрена, — огрызнулся Колька, но тут же сменил тон, обращаясь к Любе. — Сегодня кино в клуб привезут. Пойдешь со мной?
— Ну, если так… пойдем.
На следующий день на стан прибыл новый бригадир — Иван Крапивин. Народ встретил его с интересом. Люба поздоровалась вежливо, но глаза ее искали Николая.
— Здравствуй, Люба. Ищешь кого? — тихо спросил Иван.
— Кольку… Он трактор ремонтировал.
— Люба, вот как судьба свела… Может, выпадет минутка поговорить?
— Что? — она обернулась рассеянно. — А, папка-то… все хорошо.
— Я про нас, — настаивал он.
— Ой, мне срочно нужно! — и она почти побежала к сломанному трактору, где копошился Николай.
Иван почувствовал, как что-то оборвалось внутри. Все было ясно без слов. Он резко вскочил на Соколика и помчался в сторону березовой рощи. Там, в тишине, среди шелеста листвы, он срывал сгоряча первые весенние цветы, злясь на себя, на свою немощность. Потом, успокоившись, собрал скромный букет и вернулся.
Он нашел ее рядом с Николаем. Спокойно подошел и протянул цветы. — Это тебе.
— Зачем? — удивилась Люба.
— Возьми. Можешь ничего не говорить. — И он ушел, оставив ее с букетом.
— Чего это он тебе цветы дарит? — насупился Николай. — Нечестно. Он же бригадир!
— Ничего он мне не должен! — вспыхнула Люба, но цветы не бросила.
— Скажи ему, что ты моя невеста, сразу отстанет. Осенью поженимся.
— Так сразу и невеста? — засмеялась она, но в глазах промелькнула согласие.
— Думай. А я жду тебя сегодня на речке.
— Хорошо, Коля, пойдем.
Вечером на берегу, под звуки далекой гармошки, Николай был нежен и почтителен. Люба чувствовала себя счастливой и защищенной. Она вернула Крапивину букет, сказав: — Не надо цветов. У меня жених есть.
Иван молча взял цветы. По его взгляду было видно, как больно он принял эти слова. Он думал, что не успел сказать главного — что любит ее. Теперь было поздно.
Так и тянулись летние дни, наполненные работой и тихими вечерами на берегу реки. Люба была спокойна, Николай вел себя примерно. Родители начали поговаривать о скорой свадьбе.
В разгар июля, когда поля стояли в знойном мареве, Люба искала Николая на стане. Не найдя, она ушла в небольшую рощицу, ища прохлады. И вдруг среди берез услышала шепот и знакомый смех. За деревьями она увидела фуражку Николая и валявшиеся сапоги. Женский голос, который она узнала — голос бойкой вдовы Антонины — говорил что-то игривое.
В глазах у Любы потемнело. Она схватила валявшийся рядом обломок ветки, но тут же бросила. Хотела бежать, но какая-то слепая ярость поднялась в ней. Она подняла тяжелые кирзовые сапоги и со всей силы швырнула один в кусты, где скрывалась Антонина, а второй — в опешившего Николая.
— Ты что, с ума сошла?! — закричал он.
Но Люба уже бежала прочь, вытирая предательские слезы. На стане она делала вид, что ничего не произошло, но на все попытки Николая заговорить отвечала молчанием. Антонина же, улучив момент, прошипела: — Молодая ты, не понять тебе… У тебя жених есть, а я забыла, как мужик пахнет.
— Уходи, — сквозь зубы сказала Люба. — И никогда больше не подходи.
Николай клялся и божился, что это случайность, ошибка. Но Люба была непреклонна. — Змей подколодный, а я тебе верила, — сказала она и отвернулась.
Дома она замкнулась в себе. Перестала ходить на гулянки, не реагировала на звуки гармошки. Все чаще вспоминала Ивана Крапивина — его серьезный, честный взгляд. Ей почему-то казалось, что он бы все понял.
Однажды она упросила бригадира Комлева подвезти ее до соседнего колхоза, где, как она знала, работал Иван. Она хотела лишь извиниться за свою резкость. Но, подъехав к стану, увидела, как к Ивану подошла женщина (та самая, с которой она видела его раньше) и мальчик-подросток. Она смахнула что-то с его плеча, подала воду, смотрела на него с такой теплотой… Люба почувствовала, как ком подкатил к горлу. Не выходя из повозки, она легла на дно и попросила Комлева ехать обратно.
— Что с тобой? Рвалась сюда, а теперь прячешься? — удивился он.
— Не здоровится. Поедемте скорее.
Дома, на прямой вопрос матери, она призналась: — Нет у меня больше жениха. Другая у него нашлась.
Осенью Григорий встретил в райцентре Ивана и пригласил в гости. Люба, узнав об этом, пришла в ужас. Она боялась этой встречи — стыдно было, да и думала, что он, наверное, уже с той женщиной, с мальчиком… Придумала отговорку, чтобы уйти из дома в воскресенье, но мать раскусила ее.
И все же она выскользнула из избы и у самых ворот столкнулась с Иваном, привязывавшим Соколика.
— Здравствуй, Люба. Отец дома?
— Дома, — прошептала она.
— Ты куда-то спешишь? — Он взял ее за руку. — Задержу на минуту. Если чем обидел — прости. Хочу лишь одного: чтобы жизнь твоя была счастливой. Жаль, что не я твой избранник. Совет да любовь тебе с Николаем.
— И вам счастья, Иван Захарович, — сказала она, глядя в землю. — Вот и семья у вас теперь.
— Какая семья? — искренне удивился он.
— Жена… и сын. Я видела.
Иван рассмеялся. — Любушка, да это Таисья, сестра моей покойной Прасковьи, и ее сын Витька. Не жена она мне. Просто помогаю, как родне.
Люба почувствовала, как камень с души упал, но тут же устыдилась своей ревности. — Ну, значит, будет женой. Вы — хороший человек.
— Спасибо. А если помощь когда понадобится — знай, Иван Крапивин всегда откликнется. На твоей свадьбе глаз мозолить не стану.
Тут она подняла голову и твердо сказала: — Свадьбы не будет. Мы с Николаем… кончено. Только вы меня не жалейте.
Он смотрел на нее, и сердце его забилось с новой силой. Хотелось обнять, утешить, сказать все, что накипело. Но он лишь кивнул: — Твое решение. Я его уважаю.
И отпустил ее руку.
Председатель не оставил своей идеи, и Иван подал документы в сельскохозяйственный техникум. Перед первой поездкой на сессию он зашел в парикмахерскую и сбрил свои знаменитые усы, коротко подстригся. В зеркале смотрел на него почти незнакомый, помолодевший человек.
В здании техникума было шумно. Иван искал свою группу среди толпы и вдруг у окна увидел знакомый стан и светлую косу. Сердце екнуло. Это была Люба.
Она обернулась и глаза ее широко раскрылись. — Иван Захарович? Вас и не узнать!
— Изменился? — он смущенно провел рукой по щеке.
— Вы усы сбрили! Хорошо вам. А вы как тут?
— Учусь, председатель настоял. А ты?
— Я тоже на заочное поступила, на агронома. Теперь с книжкой и засыпаю, и просыпаюсь.
Они разговорились, и он, набравшись смелости, пригласил ее вечером погулять по городу. Она согласилась.
Тот вечер был волшебным. Они бродили по тихим осенним улочкам, зашли в кино, смеялись над простыми вещами. У женского общежития, где остановилась Люба, Иван остановился. Взяв ее руки в свои, он сказал то, что копилось все эти месяцы.
— Люба… Я весной пытался свататься, а самого главного не сказал. Влюбился я тогда, как только увидел. Думал — пройдет. Не прошло. Люблю я тебя. Давно и сильно. Если не хочешь — ничего не говори. Но ты должна это знать. Если после этих слов не захочешь видеться — я пойму. Но всю жизнь буду помнить тебя, ясный мой лучик.
Она молчала, не отнимая рук. Где-то вдаль уходили, звеня, трамваи. Подул холодный ветер, и он встал к нему спиной, заслонив ее.
— Ну что ты скажешь, Любаша? — тихо спросил он.
— Когда я с вами… мне всегда спокойно и хорошо. Я очень обрадовалась, когда вас сегодня увидела…
— Значит, и завтра увидишь! — радостно воскликнул он. — Буду ждать на том же месте.
— Ты хорошо подумала, дочка? — серьезно спрашивали родители, когда Люба объявила им о своем решении.
— Хорошо. Было время подумать. Люб мне Иван Захарович. Сердцу не прикажешь.
— Ну, что ж… Значит, так тому и быть, — вздохнул Григорий. — Только пусть по всем правилам сватается.
Люба радостно подпрыгнула: — Конечно! Он об этом только и говорит!
Свадьбу сыграли после первого снега, когда все работы были завершены. Народу собралось полная изба. Председатель Павел Петрович говорил тост: «Говорил, Иван, жениться некогда! А как на учебу отправил — так сразу время нашлось!» Гости смеялись. «Береги ее, Ваня. А ты, Любушка, будь ему опорой. Совет вам да любовь!»
Жизнь потекла новым, светлым руслом. Родилась дочка Маша, потом сын Миша. Иван закончил техникум, стал главным агрономом, а вскоре Павел Петрович, старея, стал готовить себе замену. На собрании колхозники единогласно, кроме одного голоса, выбрали председателем Ивана Захаровича Крапивина. Против была только Таисья.
Но обиды она не держала. Вскоре она встретила своего человека — тихого, хромого фронтовика-кладовщика из города — и уехала к нему, простившись с Иваном по-доброму. Старший ее сын, Витька, выросший под крылом Крапивина, пошел по его стопам.
Однажды поздним вечером, когда дети уже спали, а в печке потрескивали дрова, Люба, сидя рядом с мужем, положила голову ему на плечо.
— Вот так бы всегда, — прошептала она.
Он обнял ее, гладя мягкие волосы. — А оно и будет всегда, Любушка. Все наше — впереди.
Она вспомнила слова подруги, которая говорила: «Богатые вы теперь, председательские». И ответила ей мысленно: «Да, богатые. Двое нас, двое деток, и любовь, которая согревает дом. Разве есть богатство больше?»
За окном падал мягкий, пушистый снег, укрывая землю белым, чистым покрывалом. Он ложился на поля, где когда-то встретились их взгляды, на дороги, которые свели их судьбы, на сад, где весной снова зацветет белоснежная черемуха — вечный символ нежности, преодолевшей все преграды, и тихого, прочного счастья, выстраданного и заслуженного. И в этом снежном безмолвии, под мерное дыхание спящих детей, они знали — их история только начинается, и впереди у них целая вечность, которую они пройдут рука об руку, согретые одним солнцем и одной, на двоих, любовью.
