— Знаешь что? ! Я не собираюсь сигать в кровать к своему шефу, ради карьеры в твоей работе! Если хочет то
Слова упали в уютную тишину кухни, где пахло вечерним чаем и ванилью от только что остывшего пирога, как два куска льда в стакан с тёплой водой. Они нарушили привычный, почти ритуальный покой этого места, где всегда было безопасно. Артём, который с аппетитом уплетал остывшие макароны прямо из сковородки, замер с вилкой на полпути ко рту. Он медленно повернул голову, его лицо выражало скорее недоумение, чем тревогу, будто он ослышался, перепутал звуки или ему просто показалось.
— В смысле? — он сглотнул, отложил вилку на край сковороды с тихим стуком. — Как уволилась? Сегодня же только вторник. До зарплаты ещё целых две недели, мы же обсуждали планы на эти деньги, помнишь? Новый диван для балкона, мы его так долго выбирали…
Маргарита молча прошла к столешнице, поставила на неё свою кожаную сумку, подаренную ему на прошлый Новый год. Её движения были выверенными, почти механическими. Она не бросала вещи, не суетилась, не совершала резких жестов. Она просто ставила их на место, но в этой предельной, отточенной аккуратности чувствовалось огромное, сдерживаемое из последних сил внутреннее напряжение, словно она боялась, что одно неверное, резкое движение — и она рассыплется на тысячу мелких, не подлежащих склейке осколков.
— Я зашла к Николаю Петровичу. По поводу вчерашнего отчёта, который мы с командой готовили три ночи. А он… он предложил мне спать с ним за повышение.
Она сказала это, глядя не на мужа, а на тёмный прямоугольник окна, в котором отражалась их светлая, обжитая, наполненная милыми безделушками кухня. Она произнесла эту фразу так же ровно и бесцветно, как могла бы сообщить, что в магазине за углом закончился их любимый хлеб. Артём несколько секунд молча переваривал услышанное. Его лицо медленно менялось, как под воздействием проявителя на старой фотографии: простое недоумение сменилось настороженным недоверием, а затем — чем-то похожим на досаду, на раздражение от незапланированной проблемы.
— Подожди, подожди. Давай по порядку, с самого начала, — он встал из-за стола, подошёл к ней, но не обнял, а остановился на расстоянии вытянутой руки, будто боялся потревожить хрупкое равновесие. — Что значит «предложил спать»? Он так прям, вот этими словами и сказал? Может, ты его не так поняла? Николай Петрович — человек нестандартный, у него юмор такой, специфический, корпоративный, ты же сама не раз говорила…
Маргарита медленно, очень медленно повернула к нему голову. Её глаза были сухими и невероятно внимательными, будто она изучала каждую его пору. Она смотрела на мужа так, будто видела его впервые в жизни, стараясь запомнить каждую черту.
— Нет, Артём. Я его поняла именно так, без всяких вариантов трактовки. Он сказал, что карьерная лестница в их конторе скользкая и для успешного подъёма ей нужна надёжная опора. Его личная опора. А потом добавил, что если я откажусь, то он без труда найдёт вескую причину для моего увольнения. Например, аккуратно повесит на меня крупную недостачу по одному из закрытых проектов. Ты считаешь, что у подобного юмора есть несколько трактовок, как у анекдота?
Она говорила ровно, без вопросительных интонаций, без дрожи в голосе. Она не спрашивала его мнения, не искала его оценки. Она просто, холодно и чётко, ставила его перед неопровержимым фактом. Артём отвёл взгляд, потёр пальцами переносицу, затем провёл рукой по подбородку. Он начал своё привычное хождение по кухне, от холодильника к окну и обратно, вышагивая небольшой квадрат. Это было его старой привычкой, срабатывавшей всегда, когда он пытался решить какую-то сложную рабочую проблему, разложить её на составные части, найти слабое звено.
— Чёрт… Ну и мудак, конечно, несомненно, — процедил он сквозь зубы, но в его голосе не было ни капли праведного гнева, того огня, которого она, возможно, ждала. В нём звучала сухая, деловая озабоченность, как у инженера, обнаружившего критический дефект в важном и дорогостоящем механизме. — И что ты ему ответила сразу, в тот самый момент? Надеюсь, ты не стала ему грубить, не наговорила лишнего сгоряча?
Этот вопрос, этот упрёк, замаскированный под заботу, заставил что-то внутри Маргариты окончательно и бесповоротно застыть. Она почувствовала, как последние остатки домашнего тепла, которые она надеялась здесь найти, уступают место леденящему холоду, принесённому ею с улицы, из кабинета начальника.
— Я сказала, что не собираюсь этого делать, развернулась и ушла из кабинета, а потом и из офиса, — ответила она, не отрывая от него своего пристального, изучающего взгляда.
Артём резко остановился и ударил ладонью по столешнице. Не сильно, не с яростью, но звук получился неприятным, плоским и резким, нарушающим тишину.
— Рита, ну ёлки-палки! Зачем так сразу, сгоряча? Нельзя было как-то… мягче, дипломатичнее? Улыбнуться, сказать, что ты подумаешь, что тебе нужно посоветоваться с мужем, свести всё в шутку, в конце концов? Ты же умная, образованная женщина! Ты прекрасно понимаешь, что ты сейчас сделала одним своим импульсивным поступком? Он же теперь закусит удила, почувствовав сопротивление! Он просто так это не оставит, ему теперь дело чести! У нас же ипотека на десять лет вперёд, у меня вся моя работа, все мои подряды завязаны на его компанию, на его личные рекомендации! Ты хоть на секунду об этом подумала, когда демонстрировала свой принципиальный характер?
Он смотрел на неё с нескрываемым укором. Не как на жертву отвратительных домогательств, а как на неразумного, непослушного ребёнка, который по неосторожности сломал дорогую, сложную и очень нужную игрушку. Он не спрашивал, как она себя чувствует, что переживает. Он не предлагал поддержки, плеча, простого человеческого сочувствия. Он мысленно уже подсчитывал убытки, просчитывал риски. И в этот самый момент Маргарита с пугающей ясностью поняла, что настоящий, самый уродливый и болезненный разговор ждал её не в кабинете с маслянистым взглядом начальника, а здесь, на её собственной, такой родной кухне, лицом к лицу с человеком, которого она считала своей главной опорой.
Лицо Маргариты не изменилось. На нём не появилось ни тени возмущения, ни капли обиды. Оно стало похоже на изысканную маску из тонкого, холодного фарфора — красивую, безупречную, но абсолютно непроницаемую и безжизненную. Она смотрела на мужа, и в её взгляде не было ничего, кроме пристального, почти научного, отстранённого интереса. Будто она рассматривала под мощным микроскопом какое-то незнакомое и довольно неприятное насекомое, случайно попавшее в её поле зрения.
— Подумала ли я? — тихо, с лёгким удивлением повторила она его вопрос. Голос её был ровным, гладким, лишённым всякой эмоциональной окраски. — Да, Артём, я подумала. Я подумала о том, что мой начальник считает меня товаром, который можно купить или арендовать за должность, за повышение. А теперь я смотрю на своего собственного мужа и с ужасом понимаю, что он, в принципе, с ним согласен. Вопрос лишь в цене и в форме оплаты.
Артём дёрнулся всем телом, словно от невидимой, но звонкой пощёчины. Он перестал метаться по кухне и вперился в неё взглядом, в котором жгучая досада боролась с зарождающимся, пугающим его самого гневом.
— Не передергивай! Не неси ерунды! При чём здесь моё согласие? Я говорю о последствиях, о реальной жизни, в которой мы с тобой существуем! Или ты забыла, в какой именно квартире мы сейчас живём? Кто помог нам её взять без первого взноса, просто по одному звонку в банк своему знакомому? Кто устроил меня на эту должность, когда я полгода сидел без работы и мы были на грани отчаяния? Николай Петрович! Да, он мужик сложный, со своими причудами и заскоками, но он нам реально, по-человечески помогал не раз! А ты сейчас одним махом, без раздумий, рубишь сук, на котором мы оба сидим и который нас держит!
Он говорил всё громче, размахивая руками, словно пытался физически, жестами, загнать свои аргументы ей в голову, в сознание. Он был не столько зол, сколько находился в состоянии глубокой, животной паники. В его устоявшемся, хрупком мире, выстроенном на полезных связях и выгодных компромиссах, её поступок был актом чистого, немотивированного безумия, диверсией против их общего, такого хрупкого благополучия.
— Так вот о чём речь, — медленно, растягивая слова, произнесла Маргарита. Она облокотилась спиной о прохладную столешницу, скрестив руки на груди. Эта поза была одновременно и защитной, и вызывающе открытой. — Наш общий сук. Только сидим мы на нём, выходит, по-разному. Ты — удобно устроившись, развалившись, а я, получается, в качестве платы за аренду этого места. Я правильно понимаю твою основную мысль, Артём?
— Прекрати! Прекрати немедленно говорить так, будто ты одна тут белая и пушистая жертва! — наконец взорвался он, и его голос сорвался на высокую, почти истеричную ноту. — Ты просто не хочешь думать головой, включать логику! Ты хочешь быть правой, чистой, гордой, а о том, что будет с нами завтра, через неделю, думать напрочь не желаешь! Что ты конкретно предлагаешь? Всё бросить, отказаться от всего? Переехать обратно в твою старую однушку на окраине? Питаться одной лишь гречкой и экономить на всём? Ты этого хочешь? Вместо того чтобы проявить элементарную гибкость, ту самую женскую мудрость, ты лезешь на рожон, как упрямый подросток!
Он подошёл к ней почти вплотную, так что она почувствовала его запах — знакомый, родной, который теперь почему-то резал обоняние. Его лицо покраснело, в глазах стояло отчаяние и полное непонимание. Он искренне, до самого дна души, не понимал, почему она не видит очевидных, лежащих на поверхности вещей. В его простой и понятной системе координат всё решалось просто: есть проблема — её надо решить с минимальными для себя потерями. А её честь, её достоинство, её внутреннее «я» — всё это в эту прагматичную калькуляцию, видимо, не входило.
— Что я должна была сделать, по-твоему? — спросила она тем же ледяным, безжизненным тоном, от которого по коже бежали мурашки. — Что именно входит в твоё понятие «женская мудрость», Артём? Улыбнуться и кокетливо пообещать ему «подумать»? Пригласить его на романтический ужин, чтобы обсудить все детали будущей сделки?
Он отшатнулся, будто её слова были раскалённым железом, осознав, что зашёл слишком далеко, переступил какую-то незримую грань. Но отступать, пятиться назад было уже поздно. Он уже показал ей всё своё нутро, все свои карты, все свои истинные ценности.
— Нет! — почти рявкнул он, пытаясь вернуть себе хоть тень уверенности. — Пойти завтра утром в офис. Подойти к нему и просто извиниться. Сказать, что у тебя был тяжёлый день, что ты перенервничала, не выспалась, что ты погорячилась и накрутила себя. Что ты его, в суматохе, не так поняла. Свести всё к глупому, бытовому недоразумению! Дать ему возможность сохранить лицо, и он, насытившись своей властью, отстанет! Это же элементарная психология, Риточка!
Она смотрела на него несколько долгих, тягучих секунд, будто измеряя всю глубину его падения. И в этот самый момент она увидела не своего любимого мужа, а точную, уменьшенную, домашнюю копию Николая Петровича. Та же извращённая логика. Та же гнилая система ценностей, где всё и вся имеет свою цену, а то, что цены не имеет — не имеет и никакого значения. Она сделала глубокий, шумный вдох, а потом тихо, почти буднично, но так, что каждое слово било с молотка по хрусталю их общей жизни, произнесла:
— Знаешь что, Артём?! Я не собираюсь прыгать в койку к своему начальнику, ради карьеры у него в конторе и твоей драгоценной работы! Если хочет — пусть увольняет! Мне плевать!
Она смотрела ему прямо в глаза, не моргая, когда говорила это. И это спокойствие, эта уверенность были страшнее любого истеричного крика. Потому что она обращалась уже не к воображаемому начальнику. Она выносила окончательный, бесповоротный приговор ему. Здесь и сейчас. В их доме.
Тишина, наступившая после её слов, была плотной, тяжёлой и звенящей, как мокрое сукно. Артём стоял, не двигаясь, глядя на неё широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Её имя, вплетённое в это ужасное, обращённое к начальнику предложение, прозвучало не как случайная оговорка, а как продуманное, выверенное, хлёсткое оскорбление. Оно разорвало привычную, дорогую ткань их отношений, вывернуло всё наизнанку, показав всю неприглядную изнанку. На его лице отразилась быстрая, калейдоскопическая смена эмоций: сначала — ошеломлённое, детское непонимание, затем — вспышка жгучей обиды, которая тут же утонула в нарастающей, холодной волне паники. Он увидел, что она не шутит, не играет, не пытается его проучить или манипулировать им. Она просто выстроила между ними высокую, невидимую и очень прочную стену.
— Ты… Ты с ума сошла? — выдохнул он, и это был уже не укор, а испуганный, беспомощный шёпот. — Ты понимаешь, что ты сейчас только что сказала? Приравнивать меня к нему… После всех наших лет, после всего, что мы прошли вместе…
— А в чём, собственно, разница, Артём? — её голос оставался таким же бесцветным и холодным, но в нём появилась твёрдость закалённой стали. — Он хочет использовать моё тело, чтобы удовлетворить свою похоть и потешить своё самолюбие. Ты хочешь использовать моё молчание, моё унижение, чтобы сохранить свой комфорт и наше с тобой материальное благосостояние. Конечная цель, конечно, разная, но товар-то один и тот же, не так ли? Я. Моё достоинство. Моя личность.
Он отступил на шаг, словно её слова, произнесённые шёпотом, имели физический вес и толкали его назад, в центр комнаты. Он обхватил голову руками, в его глазах металось отчаяние человека, чей дом горит, а ему вместо ведра с водой подают канистру с бензином. Он не слышал её железной, неопровержимой логики. Он слышал только страшную угрозу. Угрозу всему, что он так долго и старательно строил, всему, во что он верил и на что опирался. Его уютный, предсказуемый мир, состоящий из правильных знакомств, своевременных уступок и выгодных компромиссов, рушился под напором её иррациональной, как ему казалось, принципиальности.
— Хорошо. Я всё понял, — вдруг резко, отрывисто сказал он, опуская руки. Его лицо стало жёстким, каменным, решительным. Паника, как по мановению волшебной палочки, сменилась холодной, расчётливой злостью. — Ты не хочешь решать эту проблему как взрослый, здравомыслящий человек. Ты хочешь играть в оскорблённую невинность, в гордую римлянку. Отлично. Тогда эту проблему, раз уж так, решу я сам.
Не дожидаясь её ответа, не глядя на неё, он развернулся на каблуках, быстрыми шагами прошёл в гостиную и взял с полировки комода свой смартфон. Маргарита осталась стоять на кухне, наблюдая за ним, как зритель в театре наблюдает за финальным монологом актёра. Она не двинулась с места. Она просто смотрела, как он быстро, нервно пролистывает список контактов, как его большой палец на мгновение замирает на знакомом имени, а затем решительно, с нажимом нажимает на экран. Она видела его спину — напряжённую, прямую, уязвимую. Он поднёс телефон к уху.
— Николай Петрович, добрый вечер. Это Артём беспокоит, муж Маргариты. Извините, что так поздно отвлекаю, — его голос, только что срывавшийся на крик, стал вдруг вкрадчивым, почти подобострастным, сладким. — Да, я как раз по этому поводу, по сегодняшнему инциденту. Тут вышло небольшое недоразумение, чистой воды, уверяю вас… Она просто… знаете, женщины, день тяжёлый, перенервничала сильно. Накрутила себя, домыслила лишнего. Женская впечатлительность, сами понимаете…
Маргарита слушала этот унизительный, предательский монолог, и холод внутри неё окончательно превращался в вечную мерзлоту. Это было в тысячу раз хуже, чем гнусный ультиматум начальника. Это было самое настоящее, чистое, концентрированное предательство. Он не просто извинялся за неё. Он аннулировал её личность, её чувства, её право на правду. Он выставлял её сумасшедшей, истеричной, эмоционально нестабильной дурой, чьи слова и ощущения не имеют никакого веса в реальном мире. Он топтал её достоинство, чтобы выслужиться, чтобы вернуть расположение своего «хозяина».
— Да, конечно, я ей всё объясню, всё растолкую по полочкам. Она уже всё поняла, уверяю вас, одумалась, — продолжал он, бросив на неё через плечо быстрый, умоляющий взгляд. В его глазах была отчаянная мольба и чёткий приказ одновременно: «Подыграй мне! Не губи нас!». — Нет-нет, что вы, какие претензии! Мы вам безмерно благодарны за всё, за ваше терпение и понимание. Никаких проблем больше не возникнет. Да. Всего вам доброго, хорошего вечера.
Он нажал кнопку отбоя и медленно, будто нехотя, повернулся к ней. На его лице было странное, нелепое выражение крайнего, почти физического облегчения, как у сапёра, который перерезал нужный провод за считанные секунды до неминуемого взрыва. Он даже попытался изобразить усталую, снисходительную, патриархальную улыбку, полную мужского превосходства.
— Ну вот. Всё. Дело сделано. Инцидент исчерпан, слава богу. Надеюсь, теперь ты понимаешь, как нужно действовать в таких щекотливых ситуациях, чтобы…
— Ты ему про Светлану напомнил? — тихо, но очень чётко прервала она его.
Вопрос прозвучал как выстрел в тишине. Он заставил Артёма замереть на месте. Улыбка сползла с его лица, как маска.
— Какую Светлану? О чём ты? — пробормотал он, но по его внезапно побелевшему лицу было видно, что он прекрасно понял, о ком речь.
— Из финансового отдела. Блондинка. Мы ещё с тобой обсуждали эту историю полгода назад, помнишь? — Маргатина медленно, не спеша пошла в его сторону, и теперь уже он, её муж, инстинктивно попятился, наткнувшись на спинку кресла. — Та самая, которая тоже была очень «перспективной» и «талантливой». Та, которой Николай Петрович тоже в своё время предложил свою «надёжную опору» на карьерной лестнице. А когда она ему надоела, на неё так же, как и мне сегодня, повесили крупную недостачу. Она не стала дожидаться официального увольнения по статье. Ушла сама, тихо, оставив в кассе триста тысяч из своих личных, накопленных средств, лишь бы её только оставили в покое и не трогали. Ты ещё тогда сказал, помню твои слова дословно: «Глупая, наивная баба, сама виновата, нечего было вестись на лесть». Ты ведь это сказал тогда, Артём?
Он молчал, глядя на неё испуганными, бегающими глазами, и его лицо начало стремительно терять цвет, становясь землисто-серым. Он помнил. Он всё прекрасно помнил. Каждое слово.
— Ты сейчас, этим звонком, не просто извинился за меня, — продолжала она, останавливаясь в метре от него. Её взгляд был прямым, острым и беспощадным, как скальпель. — Ты сейчас встал на его сторону. Ты публично, голосом, подтвердил, что так можно. Что это нормально — использовать человека, брать от него всё, что нужно, а потом, когда он становится неудобным, просто выкинуть его, предварительно оболгав и унизив. Ты только что сказал ему, что согласен с правилами этой грязной игры. Лишь бы твой уютный, налаженный мирок не трогали. Ты продал не меня, Артём. Ты продал всё, что в тебе было хоть немного человеческого, честного и настоящего. Если оно вообще когда-либо было.
Упоминание Светланы, этого старого, забытого скелета в шкафу, повисло в воздухе между ними тяжёлым, ядовитым облаком. Это было уже не простое обвинение в слабости, это было полное, тотальное вскрытие всей их совместной жизни. Имя, которое они оба когда-то старательно забыли, теперь стало огромным зеркалом, в котором Артём увидел нечто настолько отвратительное, что не мог выдержать собственного отражения. Он попытался возразить, найти оправдание, но слова застряли у него в горле комом. Его прагматичный, удобно устроенный мир дал вдоль и поперёк огромную трещину, и в эту трещину хлынул ледяной, пронизывающий ужас полного, окончательного осознания.
— При чём здесь та Светлана? — наконец выдавил он, но голос его был глухим, сиплым и неуверенным, как у проигравшего спор. — Это было совершенно другое дело, другая ситуация. Мы же не знаем всех обстоятельств, всех деталей того дела. Нельзя так просто, голословно сравнивать…
— Нет, Артём. Это одно и то же дело. Просто ты этого не хотел замечать, — её голос был спокоен и мирен, как у хирурга, констатирующего неоперабельную, запущенную опухоль. Она больше не нападала, не обвиняла. Она просто выносила заключение, ставила диагноз. — И обстоятельства я знаю прекрасно. И ты их знаешь. Просто тебе было удобно, выгодно их не замечать. Как удобно было не замечать его сальные, двусмысленные шуточки в твою сторону на корпоративах. Как удобно было с благодарностью принимать от него дорогие, роскошные подарки на наши общие праздники, прекрасно зная, какой именно ценой они иногда достаются другим людям. Ты не просто закрывал глаза, как многие. Ты сознательно, по кирпичику, строил наше с тобой благополучие на чужих слезах, на чужих унижениях. Ты свято верил, что нас, избранных, это никогда не коснётся. Но очередь, как видишь, дошла и до нас. И ты, не моргнув и глазом, был готов заплатить. Просто не своей честью, а моей.
Он смотрел на неё, и в его взгляде была последняя, отчаянная попытка найти лазейку, любое оправдание, хоть какой-то способ всё вернуть назад, к утреннему кофе и разговорам о новом диване. Он хотел разозлиться, накричать на неё, обвинить в жестокости и чёрствости, но не мог. Не находил сил. Потому что каждое её слово, как гвоздь, вбивалось в крышку его гроба, и это была правда. Не та правда, которая просто колет глаза, а та, которая выжигает изнутри дотла всё, во что ты так свято верил и на что опирался всю свою жизнь.
— Ты делаешь мне невыносимо больно, Рита. Ты намеренно, осознанно делаешь мне больно, — прошептал он, и это был его последний, жалкий аргумент. Апелляция к жалости, к милосердию, к прошлому.
Она едва заметно, печально усмехнулась, но в этой усмешке не было ни капли веселья или злорадства.
— Я? Нет, милый. Тебе больно от того, что ты наконец-то увидел себя настоящего. Не того Артёма, которого ты себе в голове придумал — успешного, пробивного, заботливого семьянина. А настоящего. Маленького, суетливого, вечно всего боящегося приспособленца. Ты не злой человек, Артём. Ты гораздо хуже, страшнее. Ты — никакой. У тебя нет своих принципов, у тебя есть только сиюминутные интересы. Ты как плесень, которая бездумно разрастается там, где тепло, светло и сыро, и ей совершенно всё равно, гнилое это дерево или нет, живое или мёртвое. Ты присосался к Николаю Петровичу, к его деньгам, к его связям, и тебе было абсолютно плевать на истинный, грязный источник этого благополучия. Эта квартира, эта машина, твоя должность — это не то, что ты честно заработал своим трудом. Это плата. Плата за твоё молчание. За твою добровольную слепоту. За твою готовность в любой момент быть удобным, быть частью его уродливой системы.
Она сделала небольшую, но очень значимую паузу, давая каждому своему слову впитаться, дойти до самого дна. Артём стоял неподвижно, совершенно осунувшись, будто из него не просто выпустили воздух, а вынули весь скелет, всю опору. Он выглядел не просто разбитым, он был абсолютно, тотально опустошён.
— Знаешь, что самое страшное во всём этом? — продолжила она тем же ровным, безжалостным, как приговор, тоном. — Ты ведь даже сейчас, в эту самую секунду, не понимаешь и половины всей глубины своего падения. Ты сейчас переживаешь и страдаешь не из-за того, что предал меня, свою жену. Ты в ужасе и панике лишь от одной мысли, что твой комфортный, гламурный мир может рухнуть, как карточный домик. Твой звонок ему… это был даже не поступок труса. Трус, по крайней мере, боится. А ты — ты просто рассчитывал, как бухгалтер. Ты просто сделал очередную, самую выгодную в данной ситуации инвестицию в своё личное спокойствие и благополучие.
Она замолчала. Больше говорить было абсолютно не о чём. Всё было сказано, все карты открыты, все маски сорваны. Она развернулась и спокойно, не оглядываясь, пошла в прихожую. Не было никакой суеты, никаких лихорадочных сборов, швыряния вещей в чемодан. Она просто подошла к двери, взяла с полки свою сумку и ключи от своей маленькой машины. Она не оборачивалась, не бросала последний взгляд на их общий дом.
Артём остался стоять посреди гостиной, залитой тёплым, уютным светом дорогой люстры, которую они когда-то выбирали вместе, споря о дизайне. Он слышал, как щёлкнул замок входной двери. Сначала нижний, потом верхний. Звук был тихим, но окончательным. Он не двинулся с места, не бросился вдогонку, не закричал. Он просто стоял и смотрел на своё отражение в огромном, тёмном стекле балконной двери. Оттуда на него смотрел незнакомый, чужой мужчина с пепельным, безжизненным лицом, стоящий в центре дорогой, красивой, безупречной квартиры, которая внезапно, в одно мгновение, превратилась в роскошный, но абсолютно бездушный склеп его самоуважения и его человечности. Он получил всё, чего так панически боялся лишиться. Он сохранил свой драгоценный сук, свои связи, свою должность, свою репутацию в глазах Николая Петровича. Только теперь он сидел на этом суке в полном, оглушающем, безнадёжном одиночестве. И эхо её последних, безжалостных слов будет раскачиваться вместе с ним до самого конца его дней, превращая каждую ночь в бесконечный допрос без права на помилование.
А за окном, за большим тёмным стеклом, начинался новый день. Первые лучи солнца золотили верхушки спящих домов, и где-то далеко просыпался город, не знающий ни о чьих маленьких трагедиях. Жизнь, несправедливая и прекрасная в своём равнодушии, продолжалась. И в этом холодном утре была своя, особенная надежда — надежда на то, что где-то там, за поворотом, начинается новая дорога. Дорога, где можно дышать полной грудью, не боясь предательства, и где тишина будет не гнетущей, а мирной, принадлежащей только тебе.
