1945 год. Её герой вернулся с войны живым, но в тот же день их дом обратился в пепел, а её счастье — в прах. Чтобы спасти мужа и себя, ей предстоит разгадать чудовищную ложь и пройти через ад, который устроила им чужая безумная любовь
Тишину мирного майского вечера 1945 года разорвал багровый язык пламени, вырвавшийся из-под соломенной кровли. Огонь пожирал бревенчатые стены с ненасытной яростью, искры взвивались к небу, словно пытаясь улететь прочь от этого ужаса. Лиля стояла неподвижно, будто вросла в землю, а ее ладони, прижатые к губам, не могли сдержать ни крика, ни стонов. Воздух был густым и горьким от дыма, перемешанного с запахом горящей смолы и родного тепла, навсегда превращающегося в пепел. В горле застрял тяжелый, невыплаканный ком, а по щекам, вымазанным сажей, текли беззвучные, соленые ручьи. Ее мир, только что такой прочный и полный надежд, рушился на глазах, превращаясь в тлеющие головешки и черный дым, уносимый ветром в сторону леса.
К ней тихо подошла соседка Марфа, женщина с лицом, испещренным морщинами, как картой прожитых лет. Она взяла Лилину руку, холодную и безвольную, и осторожно повела за собой, обходя разбросанные во дворе черепки цветочного горшка.
— Дитятко, не гляди туда. Не к лицу. Запомни его дом живым и теплым. Мы все уладим сами, предадим земле по-христиански. Не терзай свою душу, не рви на части, — голос Марфы звучал тихо, но непререкаемо, как шелест старого пергамента.
Молодая женщина позволила отвести себя в низкую, но крепкую соседскую избу. Она без сил опустилась на скрипучую металлическую койку, застеленную грубым, но чистым бельем, и накрылась с головой лоскутным одеялом. Под ним, в темноте, сотканной из знакомых запахов печки и сушеных трав, она наконец дала волю слезам. Они текли беззвучно, но неудержимо, промокая насквозь холщовую подушку. Горе, острое и невыносимое, сжимало грудь стальными тисками. За что? Вопрос бился в висках, как пойманная птица. Ведь только вчера она смеялась, чувствуя на своей талии твердые, надежные ладони супруга. Только вчера они строили планы, шептались в сумерках, а будущее казалось таким ясным и солнечным, как это майское утро.
…Их истории были сплетены с самого детства. Виктор был другом ее старшего брата Елисея, погибшего под Сталинградом. Он был всего на три года старше, и сначала был просто высоким мальчишкой, который носил Лилю на плечах и мастерил для нее свистульки из ивы. Детская привязанность незаметно переросла в смутное, сладкое волнение, когда он стал замечать, что смеющаяся девчонка превратилась в стройную девушку с большими, как у лесной серны, глазами. После того как один за другим ушли из жизни родители, Лиля жила с братом. Виктор стал в их доме частым и желанным гостем, а когда ей исполнилось семнадцать, он, краснея до корней волос, сделал предложение, предварительно попросив благословения у Елисея.
Они обвенчались седьмого июня, в день, когда воздух был напоен ароматом цветущей липы. А ровно через месяц Виктора и Елисея забрали на фронт. Она провожала их на рассвете, сжимая в руке образок, и смотрела, как фигуры любимых людей растворяются в утреннем мареве у проселочной дороги. Потом были долгие четыре года ожидания. Длинные, выстраданные письма, пахнущие фронтовой пылью и надеждой, и бессонные ночи, когда страх ледяной змеей заползал в самое сердце. Через месяц после их ухода пришла похоронка на брата. Отчаяние тогда едва не свело ее с ума, и единственным спасением стал страх потерять и мужа. В одну из таких ночь она пришла к старой, набожной Марфе.
— Научите меня молиться, — попросила она просто, и в ее глазах стояла такая тоска, что Марфа без слов взяла ее за руку и подвела к темному лику Спасителя в красном углу.
С тех пор каждый вечер, зажигая перед иконой тонкую восковую свечу, Лиля шептала одни и те же слова, прося у Бога, у всей вселенной, одного-единственного чуда. И казалось, ее мольбы были услышаны. В конце мая сорок пятого, когда яблони уже отцвели, а в полях зазеленела первая высокая трава, он вернулся. С медалями на выгоревшей гимнастерке, с небольшой, но увесистой котомкой за плечами. В руках он сжимал огромный, немного помятый букет луговых васильков и ромашек — ее любимых цветов. А в кармане бережно хранился небольшой сверток: два тонких серебряных колечка-серьги и кулон в виде солнца с лучиками. Деревня ликовала. Накрыли общий стол под старым дубом на околице — так встречали каждого солдата, вернувшегося в родное гнездо. Смех, слезы, песни и тосты за жизнь, за победу, за тех, кто не вернулся. Лиля сияла, как тот самый кулон на ее шее. Казалось, все кошмары остались позади, и впереди — только долгая, светлая дорога вдвоем.
Лишь одна душа в селе не разделяла всеобщей радости. Клавдия. Она тоже любила Виктора, но любовью темной, всепоглощающей, похожей на болезнь. Еще подростком она преследовала его, признаваясь в чувствах на каждом углу. Он лишь отшучивался, называя ее «клоповкой» и «несмышленышем». На их свадьбе четырнадцатилетняя Клавдия устроила такую истерику, что ее отец, обычно снисходительный, вывел ее за околицу и выпорол крапивой, чтобы «остудила дурь». На следующий день она подстерегла Лилиану у колодца и, сверкнув глазами, полными ненависти, выкрикнула страшное проклятие, пожелав им обоим скорой и мучительной смерти. Тогда Лиля лишь пожалела взъерошенную девчонку — что с нее возьмешь?
Но в сорок пятом это была уже не девочка, а высокая, угловатая девушка восемнадцати лет. Все годы войны она вела себя тихо и незаметно, но с возвращением Виктора будто пробудилось что-то давно дремавшее. Во время праздника, когда он отошел за сарай закурить, она материализовалась перед ним, как тень.
— Скажи, ты по-прежнему любишь ее?
— Клавдия, да одумайся ты! Сколько можно нести этот бред? Ты для меня как сестра младшая. Оставь эти глупости. Пойми же, прошло столько лет! Пожалуй, нам и правда стоит уехать, раз ты покоя не даешь. Где твоя девичья гордость? Где разум?
— Любовь моя съела и гордость, и разум. Разве ты не видишь?
— Хватит! Ты не в себе! Оставь нас в покое! — в его голосе впервые прозвучало раздражение.
— Да сгинешь ты! Или ты будешь моим, или не жить тебе. Запомни.
Виктор бросил окурок, растер его сапогом, посмотрел на девушку со смесью жалости и досады и молча пошел назад, к шуму веселья. Он не придал значения ее словам, списав все на юношескую горячку и пережитые всеми потрясения.
— Опять? — Лиля прильнула к его плечу, уловив напряжение.
— Опять. Надо поговорить с Макаром Семенычем, ее отцом. Пусть выдаст замуж, хоть за Трофима. Парень хоть и без одной руки вернулся, но золотые руки и сердце доброе. Сейчас не до красоты, выжить бы да семью поднять. Мне-то хоть повезло — шрамы, да все на месте, все цело.
— Правда, — прошептала Лиля, глядя в темнеющее небо. — Может, и вправду уедем? Начнем все с чистого листа.
— В один миг не сорвешься с места. Надо план продумать. Может, как замуж выйдет, угомонится?
На следующий день Виктор вместе с Трофимом наведались к Макару Семенычу. После нелегкого разговора, сопровождавшегося тягостным молчанием и тягучим чадом махорки, отец Клавдии дал свое согласие.
— Только вот пойдет ли она? Ныне времена не те, принудить нельзя, — сомневался Трофим. Ему нравилась эта дикая, неукротимая девка, а ее любовь к Виктору он считал блажью, которая пройдет.
— Коли не пойдет — выдворю из дома. Позор на всю округу. Раньше-то, ладно, детские закидоны, а теперь — взрослая баба. Пора ум в голову вставить!
Последовали дни, наполненные криками, слезами, угрозами отца, но в конце концов Клавдия, стиснув зубы, дала согласие. Свадьбу назначили на конец июля.
Тем временем на опушке леса, неподалеку от села, раскинул свои шатры цыганский табор. Местные поглядывали в ту сторону с опаской, по вечерам пересчитывая кур и проверяя запоры на амбарах. Боялись набегов и воровства. Поэтому все были удивлены, когда на третий день к Марфе подошла смуглая, худая цыганка в яркой юбке и, кланяясь, попросила немного молока для больного мужа, предлагая взамен горсть пшена.
— Мы ненадолго, добрые люди. Не бойтесь нас. Муж мой сильно занедужил. Оправляется — и дальше пойдем. Мы не злые.
— Да я и не боюсь, — хмуро ответила Марфа, но рука сама потянулась поправить платок. — Только чур, без воровства. А то вилами погоню.
— Если б крали, вас бы уже и кур не осталось. А мне только молочка, чтобы старика подкрепить.
— Ну, коли так… меняй.
Марфа долго смотрела вслед уходящей фигуре, качая головой. Непонятный ей народ, без корней, без дома. И все же любопытно. Она уже хотела зайти в избу, как заметила Клавдию. Та, озираясь, бежала через огород к лесу, догнала цыганку, и они, о чем-то пошептавшись, скрылись среди деревьев.
— Ишь ты, непоседа, — проворчала про себя старуха. — Нашла с кем водиться.
За три дня до свадьбы Марфа вновь увидела, как Клавдия, прижимая к груди узелок, крадется к лесу. Она подождала, когда та возвращалась, и преградила ей путь посреди пыльной дороги.
— Куда путь держишь, милуха? Уж не к бродягам ли лесным?
— К ним. А что?
— Отец-то в курсе, что ты к ним с сумками шныряешь?
— Марфа, молчок, ради Бога. Понимаете, свадьба… с нелюбимым. Ни сна, ни покоя. У всех радость, а у меня — будто камень на душе. Не могу я его из сердца вырвать. А тут… — она приоткрыла узелок, показав пучки сушеных трав. — Успокоительный сбор. Бабка та дала. Буду пить, сон наладится. Глядите, какие круги под глазами!
— И то правда. Пей, пей, дитятко. Замужество бабу смиряет, глядишь, и на сердце полегчает.
— Только никому ни слова, ладно?
— Ладно уж, не болтушка я.
На следующий день жизнь в селе пошла своим чередом. Женщины на прополке обсуждали предстоящую свадьбу, мужчины чинили телегу. Только Клавдия была бледна и молчалива, как привидение.
— Ходишь, как неприкаянная, — отругал ее отец. — Иди, помоги Марфе обед собрать, хоть какая-то польза будет.
Когда все сели за длинный стол в поле, Клавдия разливала по жестяным кружкам чай — густой, ароматный, из иван-чая и шиповника. После трапезы она быстро собрала посуду и ушла с Марфой помогать по хозяйству.
— Что-то чай сегодня с горчинкой, — заметил Виктор, допивая последний глоток. — Или мне показалось?
— Да нет, обычный, — пожала плечами Лиля. — Может, шиповник пересохший.
Через два часа у Виктора закружилась голова, его бросило в пот и неудержимо потянуло в сон. Председатель, Савелий Федорович, отпустил его отдохнуть, списав недомогание на усталость и радостное возбуждение. Лиля хотела пойти с ним, но председатель остановил:
— Не маленький, прошел войну. Отлежится — и все пройдет. Нечего над ним трястись.
Но через несколько часов по полю, как тревожный набат, разнесся крик Марфы: «Пожар! Горит! Лилианка, дом твой горит!»
Все бросились к краю села. Деревянная изба пылала, как гигантский факел. Мужики уже таскали воду из колодца, но их усилия были тщетны — огонь пожирал все с чудовищной скоростью.
— А Виктор? — срывающимся голосом спросила Лиля, хватая за руку одного из пожарных.
— Лиля… держись. Не смогли… Петро в окно видел — на кровати лежит. Не успели… крыша рухнула. Вряд ли он… очнулся.
Свадьбу отложили. Хоронили Виктора всем селом. Только Марфа не пошла на кладбище — она осталась с Лилианной, у которой началась горячка. Девушка бредила, кричала, ее тошнило, она теряла сознание. На третий день Марфа с ужасом поняла: это выкидыш.
Через неделю, едва держась на ногах, Лиля вышла на работу. Ее отправили в дальний угол фермы, подальше от чужих глаз и сочувствующих шепотов. Но слова все равно долетали: «Войну прошел, а дома сгорел…», «И дитя потеряла, бедолага…». От этого становилось еще горше. А больше всего ранила улыбка Клавдии. Хитрая, торжествующая, мелькавшая в толпе.
Но на следующий день все встало на свои места. На рассвете село разбудили крики и звуки ударов. Сбежавшиеся соседи увидели, как Макар Семеныч, лицо которого было искажено яростью, хлещет дочь вожжами. Мать Клавдии, Матрена, сидела на крыльце, беззвучно плача, не в силах вмешаться.
— Да что случилось-то? Опять что ли натворила? — крикнула через плетень соседка Зина.
— Пусть сама скажет! Стыдно? Получай! — Макар замахнулся снова.
— Пап, не надо! Больше не буду! — Клавдия металась, пытаясь уклониться, на ее спине проступали кровавые полосы.
— Иван, да что она сделала-то?
— Мало я ее в детстве жалел! Вот и дождался! Не дочь она мне больше! Понесла мамкины серьги, кольцо, свои платья к этим прохвостам цыганским! На что выменяла, знаешь? На дурман-зелье!
— Да она плохо спала, травку успокоительную брала! — вступилась Марфа.
— Спала она отлично! Если б не закашлялся я ночью, так и не увидел бы, как она с узелком крадется! И денег прихватила! Без документов куда? Вчера мать этой дрянью напоила, та до сих пор как пьяная. Я чай-то пить не стал, остыл — вылил. Марья говорила — вкус странный…
— И Виктор жаловался, — вдруг сообразила Марфа, и ее лицо побелело. — Неужто… Да чтобы поджечь? Быть того не может, она ж любила его!
— Это не любовь, это одержимость! Лицо у нее на похоронах… сияющее! — Макар снова поднял руку. От очередного удара Клавдия вскрикнула и сдавленно выкрикнула:
— Да! Я его опоила и спалила! Не мой — так ничей! И уйти с табором хотела, чтоб вас всех не видеть! Ненавижу!
От яростных ударов девушка обмякла и потеряла сознание. Подбежавшая Лиля вырвала окровавленные вожжи из рук отца.
— Хватит! Это же ваша кровь!
— Не моя она больше! Ты за убийцу своего мужа и ребенка заступаешься! — Макар плюнул и, подхватив под руку ошеломленную жену, затащил ее в дом.
Люди стали расходиться, потрясенные. Лиля опустилась на землю рядом с бездыханным телом Клавдии, осторожно приподняла ее голову. Ей нужно было понять — почему? Через несколько минут девушка открыла глаза. Взгляд был мутным, уходящим куда-то вдаль.
— Ненавижу… всех… тебя больше всех. А его… люблю. Все отдала бы… А теперь… отец поймал…
— Куда? С кем уйти?
— Он… недалеко… с ними. Не горел он… А ты… живи и мучайся. Он жив… но не найдешь… Не скажу…
Ее дыхание прервалось. Последняя слеза скатилась из приоткрытого глаза и затерялась в пыли. Вышедший на крыльцо Макар взглянул на Лилю и все понял. Он потемнел лицом, опустился на ступеньку и зарыдал, глухо и безнадежно, впервые осознав, что своими руками убил собственное дитя.
Лиля долго стояла у окна в доме Марфы, глядя в синеющую даль полей.
— Дитятко, чего терзаешься? Неужто поверила предсмертному бреду? — пыталась утешить ее старуха.
— Но перед смертью не врут…
— А чье тело тогда? У нас в селе никто не умирал.
— Верно, — Лиля повернулась к ней. — Марфа, ты все видишь, все замечаешь. Вспомни тот день. Было что-то не так?
— Да что не так-то? Помыла она посуду после обеда, долго не было. Говорит, домой сбегала, простыни взяла на речку постирать. А зачем тебе?
— Макар поймал ее, когда она уходить собиралась. Куда? К цыганам? Зачем? Она сказала — к Виктору шла. Может, и бред, а может… Пойти к ним, расспросить.
— Цыгане-то в день пожара и ушли.
— Странно. Тогда куда же она? Может, знала, где их новая стоянка? Надо искать.
Лиля упросила председателя дать ей лошадь с повозкой и деда Кузьму в провожатые. Неделю они объезжали окрестные села, натыкаясь лишь на следы — «здесь были, да ушли». На восьмой день, в глухой деревушке за болотами, они нашли свежие следы кочевья. Лиля, не помня себя, подбежала к костру, где сидел смуглый пожилой мужчина с орлиным носом.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, путница, — он оценивающе оглядел ее.
— Меня зовут Лиля. Простите за вопрос, но не было ли у вас в таборе мужчины? Виктора зовут.
— Нет. У нас своих мало. Посторонних нет. Ступай.
Он демонстративно отвернулся. Лиля в отчаянии оглянулась и увидела, как из-за шатра ей машет темноволосая цыганка, прикладывая палец к губам. Она кивнула и отошла к повозке. Через час, у лесной развилки, к ним вышла та самая девушка.
— Ждала, не уехали? Еле отлучилась.
— Что ты знаешь? Говори!
— Знаю. Но правда — товар дорогой. Деньги мне не нужны. А вот сережки в ушах твоих и кулончик… очень красивые.
Сердце Лили сжалось от боли. Эти украшения — последний подарок Виктора, его прикосновение. Но правда была дороже. Она молча сняла серьги и кулон. Цыганка, ловко спрятав их, села на траву.
— Садись. История долгая. Ты знаешь наш нрав? Мы воруем. Но в нашем таборе правило — по дворам не лазить. Мы услуги оказываем, нам платят. Твоя Аленка (так она назвала Клавдию) хорошо наш кошелек пополнила. Мы ждали ее в Глиняном, а ее нет.
— Где это?
— Верст тридцать на север. Деревушка маленькая, там моя мать в земле лежит. Навестить хотели и вашу девицу дождаться. А ее нет.
— Она умерла. Отец забил.
— Виновата она одна. Слушай. Мой дед тяжело захворал. Бабка упросила отца здесь встать, чтобы похоронить. Дни его были сочтены. Как вдруг ваша девица с моей бабкой приходит, о чем-то шепчутся. Потом она уходит с мешочком. Через три дня дед умер. И бабка… не плакала. Пошла к отцу, долго говорила. Потом они взяли тело, увезли, а вернулись со спящим мужчиной в повозке. Мы тут же ушли. Бабка потом рассказала: она выменяла тело деда на украшения и платья, а мужчина тот — чужой, которого ваша девица хотела себе заполучить. Несмышленая. Мы его дня три отваром дурманным поили. Ждали ее неделю, чтобы она с ним ушла. Думала, видно, с деньгами сбежать. А потом что? Рано или поздно он бы очнулся…
— Она была не в себе, — прошептала Лиля. — Он жив?
— Жив. Три дня назад мы его в Михайловке оставили, у самого края села подбросили. В какой двор — не знаю. Ищи.
В Михайловке, после долгих расспросов, седой старик тростью указал на покосившуюся хатку на отшибе.
— Там хлопец чужой. То ли пьяный, то ли безумный. Пашка, сын мой, в город за властями поскакал, пусть разбираются.
— Он что, не помнит ничего?
— Кое-что бормочет. Люсю какую-то зовет. Не ты ли?
Лиля побежала, обгоняя деда Кузьму на повозке. Войдя в темноватую горницу, она замерла: за столом сидел Виктор, а рядом старушка показывала ему фотографии.
— Сынок мой, погибший… А ты кто, дитятко?
— Я… его жена. Виктор, родной, ты жив! — она кинулась к нему.
Он отстранился, и в его глазах было пугающее, непроглядное отсутствие.
— Девушка… вы кто?
— Я Лиля. Люся — ты меня так называл.
— Люся… да, помню, что есть Люся. Но лица… не помню. Это вы?
Отчаяние накатило новой волной. Но он был жив. Это было главное. Старуха, баба Гала, торопливо собрала им узелок.
— Уезжайте, пока Пашка с милицией не вернулся. Держите путь лесом, там тропа…
Дорога домой заняла целые сутки. Марфа, встретив их на пороге, всплеснула руками.
— Батюшки, нашли! Живого нашли!
Постепенно, день за днем, в привычной обстановке, память начала возвращаться к Виктору. Он перебирал медали, чудом уцелевшие в пожаре, и клочки воспоминаний складывались в картину. Через неделю он пошел к председателю просить помощи на строительство дома. Тот лишь хитро улыбнулся:
— Не спеши. Вечером гость будет, все узнаешь.
Вечером в окно постучали. На пороге стоял Макар Семеныч, постаревший на двадцать лет.
— Через три дня заселяйтесь в наш дом.
— Как? А вы?
— Моя дочь… ее вина. Мой грех. Мы с Матреной к теще уедем, ей одной тяжело. Дом ваш. Не отказывайте. Мне здесь… больше не жить.
Он развернулся и ушел, растворившись в сумерках. Его жертва была безмолвной и страшной.
…Год спустя Лиля стояла у простого деревянного креста на сельском кладбище. На нем была прибита аккуратная табличка: «Стево Сакиев. 1875 – 16 июля 1945». В руках она сжимала букет ромашек. Большой, округлый живот мешал наклониться, и она осторожно присела на корточки, положив цветы на ухоженный холмик.
— Покойся с миром, дед Стево. Спасибо, что принял чужую боль на себя.
Она выпрямилась, положив руку на живот, где толкалась новая жизнь. Виктор ждал ее у калитки. Память к нему вернулась почти полностью, оставив лишь смутные, как дым, очертания тех страшных дней. Они отстроили новый дом на месте старого, а на пепелище теперь цвел шиповник. Две могилы на кладбище и этот буйный розовый куст были немыми свидетелями прошлого. Но будущее было здесь, в тепле ее руки, лежащей на животе, и в твердой, надежной руке мужа, протянутой ей навстречу. Жизнь, жестокая и милосердная, продолжалась, вышивая свой узор поверх шрамов войны и пепла ненависти, даруя тихое, выстраданное счастье и обещая, что из самого горького пепла может прорасти самая нежная роза.
