1918 год. Муж уходит на войну, оставляя жену с детьми и обещая светлое будущее. Его мечты о новой жизни обернутся для неё тремя похоронками, тяжёлым трудом и тихим подвигом материнства, но однажды в её двор войдёт незнакомец, чьё письмо согреет душу и изменит судьбу всей семьи
Глядя на мужа, женщина не смогла сдержать слёз. Они текли по её щекам беззвучно, оставляя влажные тропинки на загорелой коже, солёные капли падали на простой домотканый передник. За окном стоял август 1918 года — воздух густой от жары и тревоги, будто сама земля затаила дыхание в ожидании грядущих бурь.
— Ты давал мне слово, обещал! Ты клялся, что не станешь ввязываться в это пекло! — голос её дрожал, но не от страха, а от той горькой обиды, что разъедает душу, когда рушатся последние опоры.
Муж её, Григорий, стоял у порога, уже собравшийся в дорогу. В его глазах горел тот особенный огонь, который зажигается в мужчинах, когда они уверены, что держат судьбу мира на своих ладонях.
— Я делаю это ради тебя. Ради будущего наших детей, — ответил он твёрдо, поправляя ремень сумки. — Разве ты не понимаешь?
— Будущее? Какое может быть будущее, построенное на крови и страданиях? На слёзах матерей и вдовьих платках? — она вытерла лицо краем ладони, но слёзы не прекращались, будто источник горя был неиссякаем. — Разве твоя мать не плакала? Разве забыла ты то воскресенье в пятом году, когда твой брат пошёл к Зимнему дворцу с другими рабочими? Я не забыла. Мы живём здесь, в деревне, нам бы тихо-мирно растить детей, а ты…
Григорий резко оборвал её, шагнув вперёд.
— В городе люди уже всё поняли, хоть и не все учёные, но суть улавливают. Представь, Марфа, другую Россию. Ту, где каждый сможет трудиться спокойно, без угнетения. Где наши дети получат настоящее образование, где не будет господ и слуг. Где все станут равны!
— И ради этого стоило убивать императора вместе с детьми? Чем провинились девочки? Чем мальчик? — её голос сорвался на шёпот, будто она боялась произнести эти слова вслух.
— Ты ничего не смыслишь, — покачал головой Григорий, и в его тоне прозвучало раздражение, давно копившееся. — Деревенская наивность. Подумай сама, если бы наследник подрос, разве не поднял бы он новую смуту? У него и сейчас сторонников хватает. Я еду в город к сестре, буду с её мужьями помогать очищать улицы от белых. Это необходимо.
— Я не поеду с тобой, — женщина крепче сжала руки на груди, будто пытаясь удержать что-то ускользающее. — И тебя не отпущу. Или ты позабыл, что у нас четверо ребятишек, самый младший — в колыбели?
— Не забыл, Марфа. Именно во имя них я и берусь за оружие! — его голос прозвучал почти торжественно. Он выпрямился, и в этой позе было что-то от памятника. — А если будешь перечить, выведу во двор и вожжами проучу. Совсем рассудок потеряла, мужу перечить?
Марфа замолчала. Она знала — это не пустая угроза. Руки её помнили тяжесть кожаных ремней, спина — жгучую боль. Она тяжело вздохнула, повернулась и вышла во двор, под щемящее августовское солнце. Взяла плетёную корзинку, чтобы собрать упавшие яблоки в саду. Дети, словно птенцы, потянулись за ней — старшему, Лёве, было девять, Ванюшке — семь, Семёну — четыре года, а крошка Лида, лежавшая в люльке, недавно разменяла третий месяц.
Она шла по саду, а мысли уносились в прошлое. Григорий когда-то жил в городе, а в это село приезжал к другу Терентию. Часто глядел на бескрайние поля, на лес, синеющий с одной стороны деревни, на реку, сверкающую с другой. Рабочий с завода мечтал о другом — о своём хозяйстве, о живности, о жизни не «от звонка до звонка». А ещё ему нравились местные девушки — крепкие, с румянцем во всю щёку, с толстыми косами.
Марфа была соседкой Терентия. Девушка без матери, одна с больным отцом на руках. Когда Григорий посватался, отец взял с него клятву — остаться здесь, не бросать яблоневый сад, вырастить в этом доме детей.
Так Григорий и остался, перебравшись из города в деревню. Рождались дети один за другим, умер тесть, а в душе мужа постепенно поселилась тоска. С каждым годом ему становилось тяжелее вставать на заре, работать во дворе и в поле. Это оказалось куда труднее заводского труда. И жена изменилась — располнела, а ведь он брал её стройной. И платья всё те же, заношенные, и причёска простая, наспех…
Деревенская жизнь опостылела, но пути назад не было — дети должны расти с отцом. Злость свою он порой вымещал на жене, но ещё больше злился от её молчаливой покорности.
А потом грянула революция. Григорий почувствовал ветер перемен и стал ждать момента, чтобы вырваться. Марфа была на сносях… Он дождался, пока та родит девочку, и объявил о своём решении. Жена не поддержала, напомнила о прошлогоднем обещании не вмешиваться.
— Мама, батька опять серчает? — голос Лёвы вернул её в настоящее.
— Не серчает он, нет… Всё хорошо. Помоги-ка собрать, сколько яблок нападало.
— Правда, что он в город уедет? — мальчик смотрел на неё прямым, ясным взглядом.
— Правда, сынок, — не стала скрывать Марфа. Она знала — муж не передумает.
— Я с ним поеду! Тоже буду сражаться! — Лёва выпрямился, и в его позе было что-то удивительно знакомое.
— Всему своё время, — покачала головой мать. — На твой век битв хватит. Пока что дом защищай, воин. А сперва шею отмой, посмотри на себя!
Лёва потер загорелую шею и, смущённо улыбнувшись, принялся собирать яблоки.
На рассвете Григорий уехал, пообещав скоро вернуться и доказать, что был прав, что заживут они лучше прежнего.
Но он не вернулся… Через месяц приехала заплаканная сестра мужа, рассказала, что белогвардейцы расправились с её семьёй, а она с сыном уезжает в Москву.
Марфа уже не плакала. Слёз не осталось, да и некогда было — дети занимали каждую минуту. В двадцать семь лет она осталась вдовой с четырьмя малышами…
Через год в селе основали ревком. Было уже ясно — красные побеждают, страна на переломе. Марфу, как вдову погибшего красноармейца, приняли на работу в комитет.
— Да я ж неграмотная баба, — смущалась она.
— Ничего, справишься. Будешь поваром в товариществе.
— А школы у нас будут?
— Со временем будут, — пожал плечами начальник.
Теперь Марфа работала на благо села — организовали товарищество по совместной обработке земли, и женщина кормила большую бригаду. В начале двадцатых, когда голод охватил десятки губерний, из села отправляли часть урожая. Паёк урезали, приходилось готовить буквально из ничего. Но Марфа, всю жизнь прожившая на земле, умела творить чудеса с немногим.
В 1925 году в селе открыли школу. Дети Марфы пошли учиться — даже старший, Лёва, шестнадцатилетний, сел за парту.
Ребята схватывали всё на лету. Марфа училась вместе с ними, по вечерам, при свете керосиновой лампы, складывая буквы в слова, цифры — в примеры…
Вспоминая слова мужа о светлом будущем для детей, она тихо улыбалась — жизнь свою он положил не зря. У её сыновей и дочери появился шанс стать грамотными. Но… Поводов для ночных слёз хватало. Оказалось, она не может просто так уехать в город, документы с её именем хранились в чужом сейфе. Она потеряла чувство свободы, хотя раньше редко покидала село. И церковь закрыли… Это Марфа переживала особенно тяжело. Сколько слёз выплакала, когда батюшку Андрея выводили из храма, когда рушили купол, когда вместо икон повесили плакаты… Храм, где её крестили, где венчалась с Гришей, где крестили детей, стал складом. Что сказал бы на это Григорий? Понравилось бы ему?
Но жизнь продолжалась. Марфа приспосабливалась к новому укладу, ведь много хорошего в нём тоже было…
В 1928 году её девятнадцатилетний сын Лёва, учась в четвёртом классе, влюбился в одноклассницу Веру, восемнадцатилетнюю красавицу. Девушка пришлась по сердцу Марфе, и вскоре сыграли свадьбу.
Отец Веры и Лёва уехали заготавливать лес на новый дом, пока Вера ждала первенца. Марфа была рядом — кто, как не она, мог помочь при родах?
Родился внук, построили дом, зажили новой семьёй. Следом женился Ванюшка на Галине. Как и брат, он трудился на своё жильё, и через четыре года дом был готов. Марфа радовалась — дети один за другим вьют гнёзда.
В 1935 году женился Семён, привёл в дом жену Анну, которая подружилась с семнадцатилетней Лидой.
Ещё через два года и Лида упорхнула из родного гнезда. Жить Марфе да радоваться — все дети устроены, есть крыша над головой, работа в колхозе. Внуки рождались один за другим…
Сама же она замуж больше не выходила — не было желания. Сперва носила траур, потом работала от зари до темна, детей растила, а затем и вовсе махнула рукой — зачем? У неё есть дети, теперь и внуки. И не хотелось снова «прогибаться под мужика», до сих пор вожжи в руках вызывали содрогание… Нет, лучше одной.
1941 год.
Тихая, налаженная жизнь разбилась о голос диктора, вещавшего страшную весть.
В глазах Лёвы, Вани и Семёна вспыхнула тревога, смешанная с гневом. Кулаки сжались, головы гордо поднялись.
То, что решили на семейном совете, Марфа помнила до последнего дня. Как уговаривала сыновей вместе с невестками остаться — те собирались в город, в добровольцы.
— Армия справится, сынки. Увидете, к осени врага отгонят.
— А если нет, мама? — Ваня посмотрел на неё. — Почти вся Европа пала. Ты думаешь, так просто остановить эту чуму? Чтобы остановить, нужно помочь нашим.
— Зачем же вам всем идти?
— Мама права, — Лёва посмотрел на младших. — Ты, Ваня, побудь с женой, она только родила. Ты, Семён, останься с Анютой, дождись хотя бы родов… А ты, Вера, пиши мне, рассказывай, как растут мои ребятишки.
У Лёвы было четверо детей — два сына и две дочери, младшей три года.
У Вани — сын, дочь и новорождённая третья дочка.
У Семёна с Анютой была дочь, они ждали второго ребёнка, надеялись на сына.
Спорили долго, но в итоге решили, как сказал Лёва.
Со слезами провожали Лёву всей семьёй, а через месяц забрали и Ваню с Семёном… У последнего как раз родился долгожданный сын.
Если бы не внуки и поддержка невесток, сердце Марфы не выдержало бы. Они держались вместе каждый раз, когда приходили похоронки. Первая пришла в январе 1942-го на Семёна. Его жена, Анютка, три дня проплакала, от горя пропало молоко, которым кормила семимесячного Ванюшку.
Не успела Марфа снять траурный платок, как в ноябре пришла похоронка на Лёву.
А следом, через три месяца, и на Ваню.
Отдав Родине трёх сыновей, Марфа не озлобилась. Только глаза, прежде светлые и улыбчивые, потускнели, в них остались лишь грусть и тихая печаль. Она жила одним днём — утром работа во дворе, потом в колхозе, вечером внуки, а ночью — слёзы по сыновьям, которых больше не обнимешь, не пожуришь за небритую щетину, за запах махорки…
В селе многие потеряли родных, но Марфу жалели больше всех — троих сыновей отдала. А многие помнили, что одна она их вырастила.
Она знала — и невесткам тяжело. Но были дети, ради них нужно было жить… И они жили, работали, растили дочерей и сыновей, каждая навещала свекровь. Анютка и вовсе осталась жить с ней, называя матерью. С родной матерью отношения были сложные, и Марфа дала ей то, чего Анютка никогда не получала.
1945 год.
Марфа сидела на лавочке, смотрела на невесток. Они танцевали, едва заметным движением вытирая слёзы. А Верка даже не вытирала — слёзы текли по лицу свободно. Казалось бы, праздник, музыка играет задорно, ноги сами в пляс идут, но в глубине души каждая из этих женщин знала: цена этого праздника — их мужья, их сыновья.
Только дочь Лида искренне радовалась — её муж жив, скоро вернётся.
Смеркаться начало, Марфа взяла за руки внучку Наташу и внука Ванюшку, пошла к дому. Вдруг окликнула почтальонка, шла к толпе.
— Марфа, письмецо тебе. От какого-то Василия. Адреса нет, только имя твоё. Но ты у нас одна такая в селе…
— Странно, не знаю я Василия, — пожала плечами она, но письмо взяла.
Войдя в дом, распечатала конверт, стала читать. Слёзы потекли по щекам, капали на бумагу. Незнакомый человек выражал соболезнования, и от каждого слова веяло таким теплом, будто он знал её всю жизнь.
«Здравствуйте, уважаемая Марфа Тимофеевна. Меня зовут Василий Ярушин. Вы меня не знаете, но я многое слышал о Вас от Льва и Ивана. Одно время служили в одной дивизии. Лев пал на моих глазах. Перед тем как закрыть глаза навеки, он прошептал только одно слово: мамочка… Столько нежности и тепла было в этом слове, что мне захотелось увидеть Вас, узнать женщину, воспитавшую таких сыновей. Лев и Иван много рассказывали о Вас, о Вашем мужестве и стойкости. Я безмерно благодарен Вам за то, что мне довелось быть их другом, их братом. Но я не смог уберечь Льва, не смог уберечь Ваню. О его гибели узнал, когда меня перевели в другую дивизию. Не зная Вашего младшего, Александра, уверен — он был таким же. Их подвиг бесценен, память о них вечна.
Марфа Тимофеевна, обращаюсь к Вам с благодарностью и уважением. Наверное, Вы думаете, зачем я пишу. Но в память о друзьях я обязан был это сделать. Очень хочу помочь Вам. Если помощь не нужна, всё равно ответьте — чтобы я знал, что у Вас всё хорошо.
С уважением, Василий.»
Перечитывала письмо несколько раз, а наутро села писать ответ. Оказалось, Василий жил в соседнем районе, в небольшом городке.
«Здравствуйте, Василий. Получила Ваше письмо, благодарю за каждое слово. Помощь не нужна, мы с внуками и невестками справляемся. Тяжело, да, но кому сейчас легко? Единственное, чего хотелось бы — встретиться, поговорить, узнать о сыновьях то, чего нет в их письмах. Если Вы не против, я могла бы приехать.»
Отправила письмо, и невестки тоже захотели пообщаться с человеком, который был рядом со старшим в последние мгновения, который видел подвиги Льва и Ивана…
Она ждала ответа, но Василий приехал сам.
Марфа удивилась, увидев во дворе высокого мужчину лет тридцати. На гимнастёрке — медали, прихрамывал немного, но шаг был бодрый.
— Здравствуйте, Марфа Тимофеевна! Это Вы?
— Я, милок. А ты кто такой? Зачем я тебе понадобилась?
— Я Василий. Это я писал. Чтобы не утруждать Вас, приехал сам. Вы не против?
— Здравствуй, Василий, — женщина улыбнулась, отложила стирку, подошла. — Значит, ты — друг моих Лёвы и Вани?
— Да, он самый.
— Проходи, проходи. Анютка, у нас гость! — крикнула она.
Младшая невестка вышла на порог, поздоровалась.
— Это Василий. Он письмо прислал.
— Ой, как хорошо, что сами приехали. Наташа! — крикнула она во двор, дочь вышла из-за дома, вопросительно посмотрела на бабушку, мать и незнакомца. — Беги к тёте Вере, потом к тёте Гале, пусть идут, скажи — Василий сам пожаловал.
Дочь побежала, а Анютка вышла за калитку, прошла два дома, постучала в окно.
— Лида, выходи, к матери гость приехал!
Через час вся семья была в сборе. Детей отправили гулять, взрослые сидели за столом — Лида с мужем, Вера, Галина и Марфа с Анюткой.
Все слушали Василия, затаив дыхание. Рассказывал он о подвигах Льва и Ивана, женщины тихо вытирали слёзы и гордились.
Уже поздно было, детей разобрали по домам, Наташа с Ванюшкой спали в комнате, когда Марфа постелила гостю, а сама легла с Анюткой.
На рассвете проснулись, тихо вышли во двор — пусть гость спит. Марфа ушла на ферму, Анютке на работу было позже.
— Скажи ему, если не торопится, пусть останется. Хочу больше услышать о сыновьях, — смущённо попросила Марфа.
— Хорошо, мама.
А когда Марфа вернулась, от удивления рот открыла — Василий сидел на крыше сарая, вбивал гвозди.
— Василий, ну зачем туда залезли? — крикнула.
— Спросил у Анны, чем помочь. Сказала — крыша течёт. Вот и починил.
— Да у меня зять есть, Гриша, сам бы починил.
— Вас много, а он один. Почто мужика гонять? Тут делов-то…
Тут и Анютка вышла с кружкой молока и хлебом.
— Ну на кой гостя на крышу загнала? — укорила Марфа.
— Сам вызвался, — пожала плечами Анютка. — За Гришкой опять бежать? Так Лида уже косо смотрит, загоняли мы её мужа.
— Вот и я о том же, — усмехнулся Василий, держа молоток. — Чуть осталось. Вы лучше скажите, что ещё сделать?
— Тяпки бы наточить, — ответила Анютка, а Марфа только головой покачала. Ну невестка… вошла во вкус.
Василий переночевал, уехал, а Марфа позвала ещё. От парня узнала — сирота он, родителей не стало в революцию, тётка воспитывала, да и та умерла. Живёт в общежитии, работает на железной дороге.
Осенью Василий снова приехал, помог с урожаем в саду, сам отвёз часть в колхоз, осмотрел крышу дома перед дождями, построил новый загон для кур, перебрал крыльцо.
— Не трудно тебе, Василий?
— Работы не боюсь. И вот ещё что… Раз уж мы с Львом и Иваном были как братья, значит, и Вы мне как мать. Если не против. Сыновья должны помогать матерям.
Марфа растрогалась, подошла, обняла.
— Если честно, мне в прошлый раз у Вас так понравилось, что каждый день вспоминал вашу семью. Марфа Тимофеевна, разрешите матерью Вас называть… Так давно мечтал сказать это слово.
Марфа кивнула, вытерла слезу.
— Разрешаю, сынок.
А весной Марфа вызвала на разговор Анютку.
— Анна, тебе ведь сколько годков?
— Уж тридцать почти, а что?
— Молодая ты ещё. И дети у тебя могли бы быть. Замуж тебе надо.
— Я Вам мешаю? Хотите от меня избавиться? — невестка смотрела с недоумением.
— Да что ты! Как же мне дочь может мешать? Переживаю… Ты вдовствуешь уже шесть лет. Может, пора?
— Я Семёна любила и люблю. Буду, как Вы, верность хранить… Вы ведь тоже после Григория Петровича замуж не пошли.
— Не сравнивай. Жизнь у нас другая была. Замуж я пошла, потому что отец велел. Нравился он мне, да, носил на руках сначала. Но чем дольше жили, тем больше страдала. Вожжами отходить — запросто. Оскорбить — ничего не стоило. Я, глупая, думала — так и надо, муж жену учит. Вот и боялась на те же грабли наступить. Да и четверо детей — кому нужна баба с обозом? А у вас с Семёном всё иначе было. И любовь, и лад. Ты знаешь, что такое счастливая семья.
— И всё равно не пойму, зачем вы это говорите.
— Я бы посоветовала тебе за Василия выйти. Не красней, вижу — мил он тебе. И он на тебя смотрит по-особенному. Ты думала, я осуждать буду?
— У Никитиных бывшая невестка замуж вышла, так Клавдия до сих пор злится.
— Ты же меня с этой сварливой не сравнивай! Я только счастья вам желаю. Думаешь, не знаю, что Галя с бригадиром гуляет? Знаю. И пусть, молодая она, своё счастье строит. А Вера в город с детьми уехала, там тоже своё найдёт. Выходи за Василия. Хватит ему в общежитии жить, пусть дом имеет, семью.
— Он меня и не звал.
— Небось, как и ты, боится. Ничего, всё будет!
Василий приехал девятого мая, помянуть сыновей Марфы. Вечером она завела разговор.
— И долго ты туда-сюда ездить будешь? Взял бы да остался, сам говоришь — нравится здесь.
— Как это? Взять и остаться?
— Ты же сын мой, хоть и названный. Вот и живи с матерью.
— Как-то неудобно. Что люди скажут? Анна ведь тут… Неприлично.
— А ты женись на ней! Чего? — не унималась Марфа.
— Пойдет ли? — засомневался Василий, покраснел.
— А куда она денется? — лукаво улыбнулась Марфа.
Тут вошла Анютка, и Василий весело на неё посмотрел.
— Анна, мать говорит, жениться нам надо.
— Надо, так давай поженимся, — смущённо ответила Анютка, тоже краснея.
— Вот и ладно! Идите к председателю, а я самогоночки достану, подачу заявления отметим, — засуетилась Марфа, радуясь, что всё вышло легко.
Она буквально выгнала их из дома в сторону сельсовета, смотрела вслед, улыбаясь. Всё правильно — коли сердца тянутся друг к другу, отчего им не быть вместе?
Эпилог.
Молодые сыграли свадьбу в узком кругу. Вскоре и Галя расписалась с бригадиром Павлом, а в пятидесятом и Вера стала жить с мужчиной с фабрики.
Когда у Василия и Анютки родился ребёнок, Марфа с внука глаз не спускала. Однажды Клавдия, сварливая соседка, посмеялась:
— Вот чего ты с ним носишься, он ведь не родной тебе!
— До чего же ты глупая, — покачала головой Марфа. — Даже спорить не хочу.
У неё была своя правда — когда Родина забрала трёх родных сыновей, жизнь подарила ей четвёртого, названного. И его дети стали её внуками.
Марфа ушла из жизни в 1974 году, в восемьдесят три года. Провожали её всем селом. Дочь Лида с семьёй, Анютка с Василием были рядом в последние мгновения.
Даже детей не от её сыновей эта женщина считала своими. Всего у неё было двенадцать родных и шесть названых внуков, но любила всех одинаково. На момент ухода было уже семеро правнуков. Умирая, она прошептала:
— Ну вот, дети мои, я к вам иду. Ухожу среди любимых… Среди родных…
Её похоронили на сельском кладбище, под старой яблоней, что цвела каждую весну белоснежным покрывалом. А в доме осталась жить большая семья — дети, внуки, правнуки. И каждый год девятого мая они собирались все вместе, вспоминали тех, кто не вернулся, и ту женщину, которая, как могучий корень, держала на себе всю эту разросшуюся родню.
И яблоневый сад, посаженный ещё её отцом, продолжал цвести. Каждую весну ветви покрывались нежным бело-розовым облаком, будто сама земля благодарила ту, что, несмотря на все зимние стужи, сумела сохранить в своём сердце весну и подарить её другим. Жизнь продолжалась — непростая, порой трудная, но полная той самой тихой, непреходящей любви, что сильнее любых бурь и длиннее любой зимы.
