Надзирательница в юбке, детдомовский воробышек и мать-пропащая. Как три сломанные жизни склеились в одну семью
— Ну, что, Реднёва, покидаешь нас насовсем? — голос начальницы женской колонии, низкий и немного уставший, прозвучал в казенной тишине кабинета. Она отложила в сторону папку с заявлениями об увольнении, сложила руки на столешнице, покрытой потертым зеленым сукном, и посмотрела на женщину, стоящую перед ней.
Та кивнула, не произнеся ни звука. Один лишь скупой кивок, резкий и четкий, как отчеканенная монета. Она и раньше была немногословна, сдержанна до скованности, эмоции хранила где-то глубоко внутри, под слоями вынужденного равнодушия и профессиональной выдержки. Сейчас же, в этот последний день, она отвечала на давно решенный вопрос с той же ледяной сухостью, что стала ее второй натурой. Всё было кончено. Отработав надзирателем долгие, тягучие годы, она покидала эти серые стены, высокий забор с колючей проволокой и тяжелую атмосферу постоянного напряжения с неожиданной, почти пугающей легкостью. К коллективу, к самому воздуху этого места, пропитанному тоской, злостью и отчаянием, она так и не смогла привыкнуть. За время службы научилась молчать, когда требовалось; говорить — отрывисто, металлически, когда нужно было отдать команду; действовать — без колебаний, как отлаженный механизм. Она и сама постепенно превратилась в такой механизм: надежный, безотказный, лишенный лишних деталей вроде жалости или сомнений. Выполняла инструкции. И только.
История ее одиночества, тихая и беспросветная, началась еще в детстве, в далекой провинции, где дома пахли щами и сыростью.
С самого появления на свет судьба, казалось, не баловала ее. Мать, женщина с красивым, но холодным лицом, никогда не любила ее отца. Брак распался быстро и без сожалений. Вскоре в доме появился другой мужчина, и на свет появилась младшая сестренка. Ее-то и обожали: за миловидность, за ямочки на щеках, за то, что она была дитя новой, настоящей любви. А старшая дочь росла как бы между, словно тень, незваное напоминание о прошлой ошибке. На нее если и смотрели, то лишь для того, чтобы мысленно отметить, насколько она проста, угловата, лишена того лоска и живости, что были у других девочек. Она не блистала в учебе, не отличалась красноречием, была тихой мышкой в углу класса. Одиночество стало ее привычной средой, молчание — языком.
Первый муж, казавшийся спасением от родительского дома, признался как-то в ссоре, сквозь пьяный хрип: женился-то он на ней исключительно из-за квартиры, которую ей, молодой работнице, выделило государство. Она, не ропща, сделала в той квартире весь ремонт собственными руками, таская ведра с цементом и известью на пятый этаж, без лифта. Изработанная с детства, привыкшая к труду, она продолжала ишачить, но теперь уже на него, на его бесконечные «хочу». Ее терпения хватило ровно на год — она подала на развод, узнав об измене. Он ушел, не оглядываясь.
Потом был другой — женатый, приходивший к ней тихо, крадучись, с опасливыми взглядами в пустые глазки подъездного шкафа. Он так же осторожно выходил из ее квартиры, прислушиваясь, не хлопнула ли дверь у соседей. И однажды, так же внезапно, как и появился, растворился в серой пелене будней, не оставив даже записки. Она снова осталась одна в стенах своей выстраданной квартиры, где каждый угол знал тяжесть ее шагов.
Новая работа стала не спасением, а продолжением той же безысходности, просто в иных декорациях.
— Работать, значит, хотите? — начальник детского приемника-распределителя, мужчина с усталыми, но проницательными глазами, пытливо разглядывал кандидатку. Строгий, почти мужской костюм — пиджак и юбка из грубого сукна, жидкие, будто выцветшие на солнце волосы, туго стянутые в тугой пучок на затылке. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы привлечь взгляд или вызвать улыбку.
— Не могу без работы! — отчеканила она, вытянувшись по струнке, будто на плацу. Голос звучал глухо, но твердо.
— Ну, это понятно, — согласился начальник, потирая переносицу. — Контингент у нас, сами понимаете, специфический. И беспризорники, и бегунки из детдомов, и малолетние правонарушители попадаются. Хотя чего я вам рассказываю, вы в колонии насмотрелись всякого. Наша задача, Реднёва, — он сделал паузу, подбирая слова, — пытаться воспитывать в них будущих людей. Хоть и временно они здесь. Кто-то на две недели, а кто-то… задержится.
Она снова кивнула, сухо, формально. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, застывшем в маске служебной строгости.
«С такой не забалуют, — пронеслось в голове у начальника. — Порядок наведет».
И почему-то ее почти сразу, с первых дней, прозвали «надзирательницей». Откуда дети, только-только попавшие в стены распределителя, могли знать о ее прошлой работе? Загадка. Но прозвище передавалось из уст в уста, от старожилов к новичкам, словно пароль. Оно витало в воздухе коридоров, шелестело в спальнях перед отбоем.
Перед сном она входила в палату, где царило обычное для таких мест оживление: шепот, шуршание фантиков, легкие шаги босых ног по холодному линолеуму. Она останавливалась на пороге и медленно, не торопясь, обводила взглядом комнату. Не нужно было кричать или угрожать. Ее взгляда — холодного, тяжелого, будто свинцового — было достаточно. Девочки затихали и закутывались в одеяла, мальчишки постарше, пробуя на прочность, встречали этот взгляд вызывающе, но долго не выдерживали. Никто не решался перечить. Она никогда не позволяла себе улыбнуться, скинуть маску. Это была ее броня.
— А вас как зовут? — спросил однажды новенький, мальчуган лет восьми, уже остриженный под машинку, отчего голова казалась необыкновенно маленькой и хрупкой.
Она опустила взгляд на его худенькое тельце, обтянутое казенной пижамой, и встретила его глаза. Большие, серые, не по-детски серьезные глаза, в которых читались и испуг, и любопытство, и какая-то усталая мудрость. Казалось, на его бледном лице не осталось ничего, кроме этих глаз — огромных, глубоких, словно лесные озера.
Она вздрогнула, будто ее легонько ткнули в бок. Внутри что-то дрогнуло, надломилось.
— Фаина Федоровна, — проговорила она, и ее голос прозвучал иначе. Не металлически, не командующе. Тише. Мягче. Надтреснуто.
— А ты, кажется, Петя? — спросила она, уже сама удивляясь этому вопросу.
Мальчишка радостно, будто получив подарок, кивнул. В свои восемь он уже знал, что такое жестокие побои, голодные обмороки и ночевки в промозглых подвалах. Его, беспризорника, подбиравшего окурки на вокзале, привел сюда милиционер.
Фаина стояла, словно оглушенная. Этот лопоухий, исцарапанный жизнью воробышек действовал на нее магнетически, вытаскивая из глубин души что-то давно забытое, теплое и болезненное. Она всегда, втайне ото всех, мечтала о ребенке. О дочке. Не теряла надежду, хотя годы уходили. Но сейчас, глядя на Петины глаза, она с внезапной, пронзительной ясностью поняла: у нее родился сын. Да, именно родился — не в муках плоти, а в тишине сердца. И тут же, следом, пришла горькая мысль: дорога этому мальчишке одна — в детский дом. И сердце ее сжалось от протеста.
Попытка стать матерью обернулась не бюрократической тяжбой, а настоящей битвой, на которую она, к удивлению самой себя, бросилась со всей страстью, на какую только была способна.
— Реднёва, вот уж от кого не ожидал, так это от тебя, — качал головой начальник приемника, Иван Аверьянович, перебирая ее заявление. — Ты же у нас, как из кованого железа, никаких там сантиментов, все строго и по уставу.
— Иван Аверьянович, родненький, помоги, — голос Фаины потерял привычную твердость, в нем зазвучали совсем иные, мягкие, почти умоляющие нотки. Она словно скинула надетую годами маску бесчувственности, и перед начальником предстала не строгая надзирательница, а женщина, почти мать, готовая на всё ради своего, пусть и не рожденного ею, дитя.
— Ну, допустим, оформят его в детдом, это вопрос решенный. А дальше что? — спросил он, отодвигая папку.
— Документы подам на усыновление.
— Не знаю, не знаю… — Иван Аверьянович тяжело вздохнул. — Извини за прямоту, но не молода ты уже, Фаина Федоровна. Да и одной… Без мужа. Комиссия будет смотреть пристально.
— А я все равно попробую. А вы… вы мне характеристику хорошую напишите. Самую лучшую.
— Да уж, это-то сделаем, — махнул он рукой, сдаваясь под напором этой неожиданной, новой Фаины. — Пробуй, раз уж так сердце горит. Хотя могла бы, знаешь, в том же детдоме присмотреть кого… поспокойней. Наследственность у пацана, сам понимаешь, сомнительная.
— Вот и мне мать всю жизнь твердила, что у меня наследственность — в отца, неудачная. А я думаю, что ребенок — он как мягкая глина, пока маленький. Главное — какие руки его лепят. Не хочу я, чтобы из него вылепили кого попало. Насмотрелась я за решеткой на эти изломанные, исковерканные судьбы. Хватит.
На работу она стала приходить будто на праздник. Исчез тугой, неудобный пучок, волосы, теперь аккуратно подстриженные, мягко обрамляли лицо. На ресницах появилась скромная тушь, на губах — легкий оттенок помады. Она ловила себя на том, что едва сдерживает улыбку, наблюдая, как Петя рисует или играет в настольные игры. Словно одна, давно погасшая свеча, зажглась от крохотного, но живого огонька другой.
— А меня в детдом отдадут, — как-то вечером сказал Петя, растягивая слова. Он сидел на своей кровати, обняв колени. — Ты будешь ко мне приходить?
— Буду, Петенька. Обязательно буду, — она погладила его по отросшей щетинке волос, и ее жест был неловким, но бесконечно нежным.
Она знала это с первой встречи. Будет приходить. Будет носить гостинцы, теплые носки, книжки с картинками. А если не отдадут… устроится туда работать, чтобы быть рядом. Но это был план на самый черный день. Сейчас же она была полна решимости бороться. За мальчика, который поселился в ее сердце и наполнил его светом.
Она с трепетом, смешанным со страхом, наблюдала, как «толстеет» папка с документами, на обложке которой было аккуратно выведено: «Фомин Петр Алексеевич».
Каждое дежурство она находила минутку, чтобы увидеть его. Волосы отросли, превратившись в светлый, пушистый ежик. Петя смотрел на нее не как на строгую воспитательницу, а как на чудо. Как на ангела-хранителя, спустившегося в его сумрачный мир. Отчасти так оно и было: за тихого, слабенького Петю она заступалась не раз, не давая в обиду более бойких сверстников.
Порог детского дома она переступила в тот же день, как мальчика туда определили. Директриса, женщина с усталым, но умным лицом, подозрительно оглядела просительницу. И хотя характеристики у Фаины были безупречны, она долго и придирчиво изучала каждую бумажку.
— Вам придется очень постараться, Реднёва. Нужно доказать, что вы способны не только накормить и одеть, но и воспитать, дать образование, стать опорой. Финансовую обеспеченность тоже надо подтвердить.
— Здоровье у меня крепкое, справку принесу. Я железный прут в баранку согну, если надо. Деньги есть — работаю, квартира своя, заработанная своим горбом.
— Видите ли, — директриса покачала головой, — тут еще педагогические навыки важны. Воспитание мальчика — дело тонкое.
— Способна! — выпалила Фаина. — А если надо — на любые курсы запишусь, только скажите, куда. А вообще… — ее голос вдруг смягчился, стал тише, задушевнее, — мне кажется, самое главное — любить ребенка. Искренне, всем сердцем. Я это еще в детстве поняла… на своей шкуре. Сама недолюбленная выросла.
Возможно, эти неожиданно откровенные слова тронули директрису. А может, ее поразила та несгибаемая, жертвенная решимость, что светилась в глазах этой немолодой, некрасивой женщины. Она смягчилась, кивнула.
— Собирайте полный пакет документов. Ваше заявление мы рассмотрим.
Фаина вышла от нее окрыленная, с чувством, будто одержала первую, маленькую победу. Она задержалась у ограды, вглядываясь в мелькающие за окнами корпуса детские фигурки — не мелькнет ли знакомый светлый ежик? Но Петю не было видно. С легким разочарованием, но с надеждой в сердце, она поспешила домой, чтобы начать новый, самый важный в жизни поход по инстанциям.
Неожиданная встреча у калитки детдома перевернула всё с ног на голову.
— Это ты что ли хочешь забрать моего сына? — резкий, хрипловатый голос прозвучал у нее за спиной, когда она уже собралась уходить после очередного посещения.
Фаина обернулась. В двух шагах стояла молодая, но сильно постаревшая женщина. Худощавая, в старой куртке нараспашку, явно не по размеру. В ее нахмуренном, недобром взгляде читалась немедленная, почти животная ненависть.
— О ком вы?
— О Петьке! О сыне моем, Фомин он. Петр Фомин!
— А-а… — протянула Фаина, всё понимая. — Так вы, значит, матерью ему приходитесь.
— Не «прихожусь»! Я ему мать родная! Я его родила, это мой Петька! — женщина сделал шаг вперед, и от нее пахнуло перегаром и немытым телом.
— Ладно, не кричи, — холодно остановила ее Фаина. — Где ж ты была, когда он по вокзалам скитался, по помойкам ел? Где была, когда ему синяки ставили? Не ты ли, со своим сожителем, руку приложила?
— Я?! Да я его пальцем не трогала! Если Лёнька разок шлепнул для порядка, так это чтоб слушался! Мужская рука пацану нужна! А они… — она яростно ткнула пальцем в сторону детдома, — они его у меня отняли! Забрали мое дитя! — и вдруг, неожиданно, разрыдалась, но слезы были злые, беспомощные.
— Хватит слезы лить, сама виновата. Променяла сына на какого-то гуляку. Кто тебе раньше мешал о ребенке заботиться?
— Жизнь мешала! Несправедливо осужденная я! — выкрикнула женщина сквозь всхлипы. И вдруг пристально вгляделась в лицо Фаины. Ее глаза расширились от изумления. — Ох, и рожа-то мне твоя знакома… Думала, с чего это… Не Файка ли, железная гайка? — она сделал шаг ближе, всматриваясь.
За годы службы перед глазами Фаины прошли сотни, тысячи лиц. Всех не упомнишь. Но и эта женщина, Натаха, как она назвалась, пробудила в памяти смутный образ. Да, из прошлого. Из колонии. Она была одной из многих, отбывавших срок.
— Натаха я! Фомина Наталья! Чё, не признала?
Фаина не помнила ни фамилий, ни деталей дел — не ее это было дело. Но лицо… Да, лицо было знакомо. Из того же серого, безрадостного мира, который она покинула.
— Полгода как вышла, — бормотала Наталья. — Срок мне скосили за примерное поведение. И вот…
— Значит, Петя — твой сын.
— А то чей же?! Мой, кровный! А ты… ты его у меня отнять хочешь! А я-то думала, из всех там… ты хоть справедливая была. Не как другие. А ты… самое дорогое забираешь! — Наталья пошатнулась, и запах перегара стал еще сильнее.
— Держись, не падай, — автоматически, по старой служебной привычке, поддержала ее Фаина. — Пока никто ни у кого ничего не забирает. Но за него я буду бороться. Скажи, с кем он был, пока ты… была внутри?
Из бессвязного, путаного рассказа, пересыпанного слезами и проклятиями, начала вырисовываться картина. Пока Наталья отбывала срок, Петя жил с отцом и бабушкой. Бабушка умерла, отец женился снова, и в новой семье для мальчика места не нашлось. Как раз к тому времени Наталья освободилась — и получила свое дитя обратно, но уже с грузом проблем, сожителем-алкоголиком и собственной беспомощностью.
— Вот что я тебе скажу, — голос Фаины вновь обрел твердость, ту самую, «надзирательскую». — Пока Петя в детдоме, я за него стоять буду. Он мне родной стал, слышишь? А у тебя выход один: того, кто сына твоего бил, бросить. И пить завязать. И работу найти. Только тогда сможешь человеком стать. Это твой шанс сына не потерять окончательно. Но знай — я тоже не отступлю. Будем бороться, а там как судьба рассудит.
— Сволочь ты! Все вы одинаковые! Мне, может, жилье дадут как матери-одиночке, я в общаге с ним живу! А ты отнимаешь! Ненавижу! Выплыла, как утопленница, из моего прошлого!
Фаина не дрогнула. Обиженные слова не могли ее задеть — слишком много их слышала за решеткой. Она посмотрела на освещенные окна детского дома, за которому был Петя, и ровно, без злобы, сказала:
— Я свое сказала. Стань человеком. Брось своего изверга.
— Ага! Я Леньке скажу! Он с тобой разберется! Узнаешь, как чужих детей воровать!
— Дура ты, Наташка, — покачала головой Фаина. — Смотрю на тебя — пьяная, к сыну пришла… А хоть гостинец ему маленький принесла? Хоть яблоко?
— Какие гостинцы… Денег нет. Тяжелое материальное положение, между прочим.
Фаина молча повернулась и пошла к зданию, неся в сумке те самые гостинцы для Пети — печенье, яблоки, новую майку.
Она приходила почти каждый день, в свои выходные. Наталью больше не видела. «Мир тесен, — думала она, шагая по знакомой дороге. — Совсем тесен. Словно невидимая рука свела в одной точке: меня, Петю и ее… его мать».
С этими мыслями она возвращалась домой, где у подъезда ее, как всегда, поджидала вечно суетливая дворничиха, баба Дуся.
— Фаина! Идешь одна, приходишь одна. Давай жениха тебе найду! — кричала та, опираясь на метлу. — У меня племянник вдовый, хороший мужик! Сойдетесь, глядишь!
Фаина лишь молча кивала и проходила мимо, думая про себя: «Легко зубы поскалить. Хватит с меня этих «хороших мужиков». Вот Петю выращу… Вот он будет настоящий мужчина. Честный и добрый».
Но тревога за Наталью не отпускала. И Фаина, решив всё проверить сама, отправилась по адресу, который вызнала, — в общежитие на окраине города.
Она ступала осторожно, помня об угрозах. Тихий стук в дверь комнаты Натальи остался без ответа. Дверь была не заперта. Фаина вошла. В полумраке маленькой, заставленной хламом комнаты, на голом, грязном полу лежала Наталья. Без сознания. Лицо было искажено, в синяках и ссадинах. Фаина, не теряя самообладания, быстро нащупала слабый, нитевидный пульс. Выбежав, с вахты вызвала скорую и милицию.
Ее долго расспрашивали, взяли объяснения, предупредили, чтобы не уезжала. А дома, в тишине своей уютной, но такой пустой квартиры, Фаина размышляла: зачем ей эта темная, чужая история? Ее цель — Петя. Его усыновление. Мальчик даже не вспоминал мать. Может, и не нужно ворошить прошлое?
Но на следующий день что-то потаенное, материнское и просто человеческое потянуло ее в больницу. Состояние Натальи было критическим. Сожитель избил ее жестоко, с осложнениями. Женщину прооперировали, но она была без сознания.
И тут Фаина обнаружила в себе нечто удивительное. Она разрывалась между работой, детдомом, где ждал Петя, и больницей, где угасала его мать. Несмотря на ту ненависть, что была между ними у калитки, она по-человечески желала Наталье выжить. Ей было больно и обидно за эту несчастную, сломанную жизнью женщину, которая, вырвавшись на волю, снова угодила в капкан.
— Наташа, ты слышишь меня? — впервые прошептала она, когда ее допустили в палату к пострадавшей. Та лежала, обездвиженная, худая, как тень, с синяками под закрытыми глазами. И в этот момент Фаину пронзило острое, почти физическое сострадание. К матери того самого мальчика, которого она хотела забрать себе.
Наталья открыла глаза. Взгляд был мутный, невидящий.
— Наташа, это я. Фаина. Ты в больнице. Всё будет хорошо.
Губы женщины дрогнули. Она пыталась что-то сказать.
— Тише, тише… не надо говорить. Пошевели пальцем, если слышишь. Это он? Лёнька?
Слабый шевелящийся палец. Еле слышный хрип: «Он…» И слезы. Тихие, бессильные.
— Не плачь. Его найдут. Обязательно. Ты только живи. Выздоравливай. Я приходить буду. Скажи, чего принести?
Отрицательный взмах ресницами.
Фаина стала завсегдатаем больницы. Медперсонал, видя ее ежедневную, неустанную заботу, принял ее за родственницу. И не спрашивал. Так могут заботиться только самые близкие.
— Наташ, ну как ты сегодня? Я бульон сварила, домашний. И яблочко натерла.
— Зачем ты ходишь? — прошептала как-то Наталья, глядя на нее уже более осознанно.
— А кому еще приходить? Хочу, чтобы ты поправилась. Встала на ноги. Я и в общежитии твоем приберусь, когда выпишешься.
— Петька… мой… как?
— Хорошо. Я его навещаю. Занимается, играет. Ты не думай ни о чем плохом. Выздоравливай. А там… мы вместе за него поборемся. Чтобы тебе его вернули. Я везде пройду, поручусь за тебя. Я чувствую, Наташа, ты можешь быть хорошей матерью. Просто жизнь тебя так… исковеркала.
Наталья снова заплакала. А у Фаины в этот миг плакало сердце. Она давала слово — и знала, что сдержит его. Если Наталья выкарабкается, она сделает всё, чтобы Петя вернулся к родной матери.
— Петенька… — всхлипнула Наталья. — Его в честь деда назвали… Папка мой хороший был. И мамка. Он в деда вышел. Гены у него… хорошие. Не в того отца…
— Вот и славно, Наташа! Выздоравливай, к сыну пойдешь, а я помогу.
— Не надо… Ты и так много… Я, кажется, не жилец… Всё внутри болит…
— Что ты! Доктора лечат, всё будет. А Леньку-то поймали! В тюрьме сидит теперь. Надолго.
Наталья долго смотрела на нее, и в ее взгляде, таком же сером и глубоком, как у Пети, была теперь не злоба, а тихая, бесконечная грусть и благодарность.
— Фая… Ты… ты его усынови. Петьку. Пусть у тебя растет. Ты ему всё дашь. Я знаю. Как увидела тебя тогда… сперва ненависть закипела. А теперь поняла… Лучше тебя матери ему не найти.
— Да полно тебе! Выздоровеешь — и вместе пойдем к нему, в детдом.
Но судьба распорядилась иначе. Через два дня Наталье стало резко хуже. Молодой организм, подорванный годами невзгод, алкоголем и побоями, не справился. Она не выкарабкалась.
Фаина, получив известие в коридоре больницы, села на жесткую деревянную кушетку и закрыла лицо ладонями. Слезы, горячие и горькие, текли сквозь пальцы. Она плакала о чужой женщине, которую совсем не знала. О несбывшейся материнской судьбе. О жестокости мира.
— Вам плохо? — подошла медсестра.
— Сейчас… сейчас пройдет.
— Вам надо документы оформить. На родственницу.
— Примите мои соболезнования, — сказал подошедший врач, пожилой, усталый человек. — Вашей сестре мы, к сожалению, уже ничем не могли помочь.
В кабинете Фаина, с трудом сдерживая дрожь в голосе, рассказала всю историю. Про колонию. Про детдом. Про встречу у калитки. Про то, как нашла Наталью избитой. Про свои ежедневные посещения. Врач, седой и видавший виды, слушал, потрясенный. Ему и в голову не могло прийти, что эта самоотверженная, заботливая женщина была совсем чужой для умершей.
Сына она все-таки усыновила. Пройдя через горы бумаг, бесконечные комиссии, проверки и собеседования. Домой, в свою, теперь уже их общую квартиру, они шли через осенний парк. Она держала его за руку, а он подпрыгивал на ходу, пытаясь наступить на каждую хрустящую листву. В сумке у нее лежал обещанный подарок — большой конструктор.
— А мама мне никогда ничего не покупала, — вдруг, не глядя на нее, сказал Петя.
Фаина остановилась. Присела на корточки, чтобы быть с ним на одном уровне, и обняла его тонкие плечи.
— Петенька, мама… мама тогда не могла. У нее не было возможности. Но она тебя любила. Помни это. Она хорошая была.
— А где она сейчас?
— Уехала. Далеко-далеко. Так вышло. Но она не виновата. Никогда не забывай, мама у тебя была хорошая.
— А ты тоже хорошая! — радостно выкрикнул мальчик и прижался к ней, обвивая шею тонкими ручками.
Они пошли дальше, по аллее, усыпанной золотом. И Фаина мысленно дала клятву: «Я всё тебе расскажу, Петенька. Когда вырастешь. Всё про твою маму расскажу. Но только самое светлое. Чтобы ты помнил ее доброй. Чтобы не обижался». Она не собиралась обманывать. Она хотела подарить ему память о матери, очищенную от грязи и боли. Дети должны помнить о родителях хорошее. Это она выстрадала на собственном опыте, годами выискивая в памяти о своей матери хоть каплю тепла.
И вот однажды, уже когда Петя ходил в школу, а жизнь их обрела спокойный, уютный ритм, судьба сделала последний, нежный виток.
Они возвращались домой, обсуждая контрольную по математике, когда их окликнула знакомая дворничиха.
— Фая! Постой! Ты вроде как шкаф хотела передвинуть? Сама-то как?
— Сама справлюсь, баба Дуся. Привыкла.
— Чего привыкла! Вон, Василий поможет. Племянник мой, с вахты приехал, отдыхает.
Фаина увидела, как у мусорных контейнеров коренастый, широкоплечий мужчина ловко управлялся с огромной картонной коробкой.
— Вась! Иди помоги женщине с дитем! — скомандовала тетка.
— Помогу! Без проблем! — мужчина обернулся. У него было открытое, простое лицо, с добрыми глазами и легкими морщинками у их уголков.
Фаина встретилась с ним взглядом. И ничего, кроме спокойной, беззлобной готовности помочь, в том взгляде не увидела.
— Он тебе за просто так, — шепнула баба Дуся Фаине на ухо. — А чаем напоишь — и ладно. Судьбина у него… горькая. Семью потерял. Жену и сыночка. Один как перст.
Дома, пока Фаина хлопотала на кухне, Василий, оказавшийся мастером на все руки, не только передвинул шкаф, но и починил заедавшую дверцу, а потом увлек Петю сборкой сложной модели из того самого конструктора. Фаина, проходя мимо комнаты, замерла на пороге. Перед ней была картина, от которой щемило сердце тихой, светлой радостью: на полу, среди разбросанных деталей, сидели мужчина и мальчик, увлеченные общим делом. Луч вечернего солнца золотил их склоненные головы.
Проходя мимо зеркала в прихожей, Фаина невольно бросила в него взгляд — и застыла. Она увидела в отражении не ту суровую, замкнутую женщину с туго стянутыми волосами, а другую. Лицо смягчилось, в уголках губ таилась тень улыбки, а глаза, такие же серые, как у Пети, светились теплом, которого она в них не замечала много-много лет. Может, оттого, что стала матерью. А может, оттого, что в их тихую гавань, наконец, зашел добрый, надежный корабль.
И почему-то она вдруг крепко, несомненно поверила, что у ее Петеньки будет не только мама, которая его бесконечно любит, но и папа, который научит его быть сильным и добрым. И что ее собственное сердце, так долго прозябавшее в стуже одиночества, наконец-то, на излете не самой легкой жизни, оттаяло под лучами этого двойного, такого хрупкого и такого прочного весеннего солнца — сыновней любви и зарождающегося, нового, зрелого чувства. И в этом тихом, домашнем вечере, наполненном стуком деталей конструктора и мирным бормотанием мужского голоса, заключалась вся ее новая, настоящая, выстраданная и подаренная судьбой жизнь.
