1945 г. Выкормыш. Так она слышала с детства и боялась, что отец отдаст ее в детдом, когда женится. И вот он привел новую жену, а я совершила ошибку, о которой жалею до сих пор.
Холодный осенний ветер 1945 года свистел за углом старого, почерневшего от времени дома, забираясь под поношенный платок и тоненький сарафанчик. Двенадцатилетняя девочка, прижавшись спиной к шершавым, еще хранящим дневное тепло бревнам, сидела на обрубке дерева и гладила на своих коленях худенького, лохматого котенка пепельного цвета. Его мурлыканье было единственным мягким звуком в этом суровом мире, тихой вибрацией, успокаивавающей душу.
— Мурзик, Мурзик, один ты меня не бросаешь, один ты по-настояшему ластишься, — шептала она, прижимая его к щеке. Шерстка была колючей и пахла пылью и сеном, но для нее это был запах преданности и безмолвного понимания.
Из-за угла, неслышно ступая по пожухлой траве, вышла высокая, сухопарая женщина с лицом, испещренным морщинами, как осенним лист — прожилками усталости и забот.
— С кем это ты опять лясы точишь, словно сорока на заборе? — раздался ее хриплый, лишенный тепла голос.
— Ни с кем, бабушка. Мурзику молока налила из своей кружки. Может, в дом его заберем? Ночью уже заморозки бывают, а он тут один, совсем замерзнет.
— Еще чего не хватало! Только этих блохастых захребетников в избе не хватало. От вшей самим не знаем куда деваться, а ты мне ещe кота на шею вешаешь. Да и на кой ляд мне еще один рот, один выкормыш? Тебя хватает с лихвой. Иди-ка лучше, Лиде подсоби, за маленьким пригляди, у нее и так дел невпроворот.
Тяжело вздохнув, девочка осторожно спустила котенка на землю и медленно побрела к низкой, покосившейся двери. Слово «выкормыш» жгло изнутри, как раскаленный уголь. Оно стало ее тенью, вторым именем, которое она слышала куда чаще, чем данное при рождении. От соседей она не раз ловила обрывки фраз: «Повезло Верке, бабка приютила, в детдом не сплавила». Но было ли это везением? Ей не с чем было сравнивать, и потому она молча кивала, вспоминая страшные истории Степки Прохорова, два года прожившего за колючей проволокой сиротства. И пусть здесь бывало и голодно, и холодно, пусть бабушкина рука была тяжела, а слова остры, здесь все же был угол, пусть и чужой, и крыша над головой, пусть и далекая от понятия «дом».
Тетя Лида, сестра ее отца, была лучшим проблеском в этой жизни. Иногда, по вечерам, она напевала колыбельные своему четырехлетнему сынишке, и девочка, притаившись за тонкой перегородкой, закрывала глаза, представляя, что этот тихий, нежный голос звучит для нее. В эти минуты мир становился мягким и безопасным. Но песня всегда затихала, и наступала тишина, которую некому было нарушить ласковым словом или добрым прикосновением. Никто не гладил ее по волосам перед сном, не целовал в лоб, желая спокойной ночи.
Ее мама, светловолосая и всегда улыбчивая Дарья, осталась в воспоминаниях размытым, но теплым образом. Она угасла в конце суровой зимы сорок первого, сраженная коварной легочной хворобой. Отец, Виктор Петров, к тому времени уже был далеко, на передовой, и девочку, оставшуюся одной, забрала к себе его мать, Аграфена. Именно от нее она и узнала горькую «правду»: что она не родная кровинушка своему отцу, что пожалел он «гулящую девку с довеском» и женился на ней, а теперь вот ей, Аграфене, приходится тянуть эту обузу — чужого ребенка. Вся ее любовь, скупая и неприветливая, доставалась родному внуку, сыну Лиды, маленькому Матвею. А на долю девочки выпадали лишь упреки да тяжелая работа по дому. В глазах же односельчан Аграфена была чуть ли не святой — сироту приютила, не дала пропасть. Мало кто видел, сколько нош воды приходилось таскать хрупким плечам, сколько дров рубить и полов мыть.
Лида была доброй, но изможденной бесконечным трудом; у нее не оставалось сил даже на собственного сына, не то что на племянницу. И в этот вечер, собравшись по срочному делу, она попросила девочку присмотреть за малышом.
До самого вечера она возилась с Матвейкой, строя ему крепости из подушек и рассказывая сказки, а когда сели ужинать, в сенях послышались тяжелые шаги. В горницу вошла запыхавшаяся соседка, Марфа, которую все звали просто Петровной.
— Глаша, — обратилась она к Аграфене, — радость-то какая, просто дух захватывает!
— Чего за радость у тебя? — причмокнув, отозвалась та, не отрываясь от миски. — Курица золотое яйцо снесла? Тоже мне, диковина нашлась.
— Тьфу на тебя, ну до чего же ты, Глаша, злющая баба стала! Мой-то Прохор только из города воротился, новость привез такую, что по всему селу еще не разошлась. Победа! Слышишь, старшая? Победа наша!
— Кака така победа? — Аграфена подняла на нее недоуменный взгляд.
— Да включи ты свою головушку! Войне конец! Германия на карачки стала, подписала все, что надо! Скоронько наши солдатики домой повалят! Уж я-то считаю дни, когда мой Васька переступит порог.
Аграфена замерла на миг, и будто туман рассеялся в ее сознании. Победа? Значит, ее Витюша и Лидин муж, Илья, вернутся? Она вдруг подскочила с лавки, будто ее подбросило невидимой пружиной, и кинулась к соседке, сжав ее в неожиданно крепких объятиях. Но почти сразу же отпрянула, в глазах мелькнула привычная подозрительность.
— А это правда, не брешешь? Не дуришь старую бабу?
— Пес твой Шарик брешет, а я тебе по совести. В городе народ на улицах, ликует, обнимается… Гулянья!
— Марфа, а настойка-то у тебя осталась? — в голосе Аграфены впервые зазвучали нотки чего-то похожего на оживление.
— Как же, есть, про запас припасена.
— Так чего ж мы ждем? Идем, надо это дело отметить, такой повод!
Раиса тихо улыбнулась, глядя, как две пожилые женщины, забыв о вчерашних обидах, вышли за дверь. Потом она перевела взгляд на девочку и подмигнула:
— Вот и твой батя скоро будет здесь, заберет тебя к себе.
— Скорее бы уж… — прошептала та, и сердце ее забилось чаще. Она почти не верила, что скоро окажется в своем старом доме, где стены помнили смех мамы, а каждый уголок был наполнен счастьем. Но сильнее желания вернуться было желание узнать правду. Она цеплялась за слабую надежду, что бабка все выдумала, но разум шептал: будь она ей родной кровиночкой, разве обходилась бы она с ней так сурово? Даже если отец подтвердит худшее, она знала — он никогда не отречется от нее. Он был ее папой, и это было главным.
Однако, укладываясь спать на жесткой лежанке, она услышала разговор, который перевернул все ее хрупкое мироустройство. Аграфена вернулась от соседки и, присев за стол, говорила с дочерью.
— Вот придет Витюша, так женить его нужно на порядочной, работящей бабе. Мне своих внуков нянчить, а не чужих отпрысков по свету таскать.
— Мам, да не суйся ты. Пусть сам свою судьбу решает. Он же Верку с двух лет растил, для него она — дочь.
— Дочь… Нашла дочь. Из-за этого выкормыша ни одна с руками не возьмет. Кому охота чужое дитя на плечи тягать? Где еще таких простаков, как мой сын, сыщешь? Знаешь что, хочу попросить его, чтоб определил ее в детдом. Ну, а что поделаешь, коли ни единой кровной души за ней не водится? Я бы и сама давно сплавила, да Сережа запретил, да и доплату за сироту получаем. Но теперь… Все по-новому пойдет: новая хозяйка в доме, свои дети. Вот так-то. Придет — и поговорю.
— Мама, не делай этого, — голос Лиды прозвучал устало. — Оставь эти мысли.
— А Галка Савельева все про Виктора расспрашивает, мы с ней уже говорили. Как только он вернется, она тут как тут окажется.
— И что, Галка согласна?
— А чего ей не соглашаться? Он ей всегда нравился, да он тогда Дашку выбрал. Думаешь, она станет девчонку своей соперницы растить? Никогда! Вот и будем его втроем уговаривать.
— Втроем? — удивилась Лида.
— Ну, ты же с нами?
— Нет. В эти дела я не лезу. Решайте без меня.
— Ну и ладно, справимся и сами.
Вскоре в доме воцарилась тишина, но для девочки она стала невыносимой. Холодный страх заполз ей под сердце и сжал его ледяными пальцами. А вдруг отец и правда послушает бабку? Вдруг женится на другой и откажется от нее? Нет, только не он, ее папочка не мог быть таким. Но с каждой минутой червячок сомнения точил душу все сильнее, и надежда таяла, как апрельский снег.
И вот он, день возвращения, настал. Высокий, плечистый, с лицом, опаленным войной и погодой, он стоял на пороге, и грудь его украшали боевые награды. От него пахло дорожной пылью, махоркой и чем-то неуловимо чужим, но его сильные, привыкшие к труду руки и добрые, чуть уставшие глаза были теми же, что и в памяти дочери. Все тот же папа, только взгляд стал глубже, а в висках пролегли серебряные нити седины.
Она, не помня себя, бросилась к нему, и он, подхватив ее, закружил в воздухе, а потом прижал к себе так крепко, что, казалось, хотел защитить от всех бед раз и навсегда.
— Какая же ты большая стала! Совсем взрослая! И красавица, вся в мать! Поди, от мальчишек отбоя нет?
— Чегой-то ты мелешь? Какие мальчишки? Еще чего не хватало! — буркнула Аграфена, но тут же лицо ее расплылось в улыбке, и она, всхлипывая, кинулась обнимать сына.
Весь тот день девочка не отходила от отца ни на шаг. Вопрос, мучивший ее все эти годы, вертелся на языке, но она понимала — сейчас не время, нельзя омрачать эту светлую, выстраданную минуту.
— Сынок, постелю тебе на своей кровати, а сама к Петровне отпрошусь. Ты же у нас останешься? Дом-то твой запущен, никто там не жил все эти годы… Белье постирать надо, в погреб сходить, паутину смести.
— Мама… Я как раз хотел поговорить. Не нужно ничего готовить. Мы с дочкой через три дня в город уезжаем. Мне там работу предложили, хорошую, в части. Остаюсь на службе.
— Что? — у Аграфены отвисла нижняя губа. — Что за вздор ты несешь? Какой город? Какая служба? Ты же только домой вернулся! Я не пущу!
— Мама, не делай сцен. Я не на войну ухожу. Буду приезжать часто. Решение мое окончательное.
Аграфена расплакалась, но Виктор знал — буря скоро утихнет. А его дочка в душе ликовала. Не будет никакой Галки Савельевой, не будет новой жены, а значит, и детский дом ей не грозит.
— Папа, а можно я Мурзика с собой возьму? — спросила она на следующее утро, незадолго до отъезда.
— Мурзика? А кто это такой? — удивился отец. — Никакого Мурзика я тут не видел.
— Это котенок, я его подкармливаю. Бабушка не разрешала в дом пускать, говорила, блох много. А если мы уедем, он пропадет.
— Ну что ж, забирай своего выкормыша, — рассмеялся Виктор. Девочка вздрогнула, словно от удара, и лицо ее помрачнело.
— Что такое? Я что-то не так сказал? Прости, если твоего Мурзика обидел.
— Меня бабушка так называла. Выкормыш…
— Я не понял… — Он перестал улыбаться. — Что ты сказала? Повтори.
— Бабушка говорила, что я выкормыш. Что она должна меня, круглую сироту, кормить.
— Почему круглая сирота? У тебя же есть я, твой отец. Да, мамы нашей с нами нет, но ты не одна на свете, — проговорил он, и в его голосе впервые зазвучала неподдельная злость.
— Но ты же не мой настоящий папа… Бабушка все рассказала. Папа, а правда, что ты женишься и отдашь меня в детский дом?
— Что? — его лицо вытянулось. — И это тебе бабушка нашептала?
— Не мне. Тете Лиде.
Виктор резко встал и вышел во двор. Девочка слышала, как за стеной гремел его возмущенный голос, доносились лишь обрывки: «Дочь… Никогда… Не смей… Молчать должна была…». Аграфена что-то оправдывала, а потом умолкла. Он не мог держать на мать зло долго, но строго-настрого приказал, чтобы больше ни одно обидное слово в адрес девочки он не услышал.
И вот, с котенком на руках, крепко сжимая ладонь отца, она шагала по пыльной дороге, уводящей от прошлого в будущее, полное надежд и светлых ожиданий.
Наступил 1947 год. Жизнь в городской пятиэтажке наладилась своим, особым ритмом. Девочка, повзрослевшая и ставшая серьезнее, вычесывала из длинной рыжей шерсти Мурзика колючки репейника, которые тот натаскал, гуляя по двору.
— Вот так, дружок, теперь ты чистый и красивый. Негоже тебе, домашнему коту, по помойкам шляться, — приговаривала она, а кот блаженно жмурился, растянувшись у нее на коленях.
Отец, вопреки пророчествам Аграфены, так и не привел в дом новую хозяйку. Он много работал, а вечерами они часто читали вместе или просто молча сидели у окна, каждый думая о своем.
Взяв кота на руки, она прошла на кухню и налила ему в блюдце молока. Потом поставила на плиту чайник, отрезала себе ломоть черного хлеба и потянулась за кусочком сала, как вдруг раздался настойчивый звонок в дверь. На пороге стояла незнакомая молодая женщина лет двадцати пяти. У ног ее стоял дорожный чемодан, в руках она сжимала сетчатую авоську, а в ней виднелась стеклянная банка с чем-то красным.
— Ты Вера Никитина?
— Да, я.
— Виктор Петров твой отец?
— Все верно. А вы кто?
— Фух, значит, не ошиблась. Я по просьбе твоего отца. Он уехал на четыре дня, срочная командировка, предупредить не успел. Попросил меня за тобой приглядеть, пожить тут немного.
Для Веры в этом не было ничего удивительного — отца иногда вызывали по службе. Но на четыре дня — это было впервые. Зачем же он прислал эту женщину, если она и сама прекрасно справлялась?
— Меня Ольгой зовут. Будем знакомы. — Женщина разулась и уверенно прошла в квартиру, оглядываясь. Вера сняла с плиты закипевший чайник и предложила гостье чаю.
— С удовольствием. А это что у тебя? — она указала на хлеб и сало. — Ты что, всухомятку питаешься?
— Суп вчера закончился. Мы с папой обычно на неделю варим. Я сегодня вечером картошки собиралась поджарить, а пока вот перекусила.
— Да что ж это такое! Суп нужно каждый день есть свежий! Что значит, на неделю? Вот как знала, борща принесла с работы, нам в столовой лишний остался.
Ольга оказалась словоохотливой и деятельной. Пока она без умолку трещала, она перелила борщ из банки в кастрюлю и поставила на плиту греться.
Борщ и правда был невероятно вкусным, наваристым, таким, какого Вера не ела со времен далекого, почти забытого детства. Позже выяснилось, что Ольга работает поварихой в той самой части, где служил Виктор. А в этот день в их общежитии проводили санобработку от тараканов, и отец, узнав об этом, предложил ей пожить в его квартире — и ей ночлег, и за дочерью присмотр.
Четыре дня пролетели как один миг. Ольга варила ароматные щи, пекла румяные пирожки с капустой и яйцом, лепила пельмени, и они вместе с Верой устроили в квартире генеральную уборку. Когда Виктор вернулся, его встретили сверкающие чистотой окна, в которых играли лучи заходящего солнца, а на столе его ждал настоящий праздничный ужин — тарелка наваристых щей из кислой капусты и душистый рыбный пирог.
— Язык проглотить можно, а пирог просто тает во рту! Оленька, да вы кудесница! Скажите, это у вас дар от природы?
— Что вы, Виктор Петрович, — смутилась Ольга. — Мама всему научила. Я из деревни, там все девушки с детства у печки. А после школы меня в город отправили, на повара выучилась. Сначала в школьной столовой работала, а недавно вот в вашу часть перевелась.
— Оленька, а как вы смотрите на то, чтобы изредка, ну, скажем, раз в недельку, заходить к нам и баловать нас такой вкуснотищей? Я, признаться, не больно-то мастер готовить, а Верка… Без матери росла, некому было научить. Я, конечно, оплачу ваш труд.
— Да бросьте вы, — отмахнулась она. — Какие деньги? Мне не сложно. Детей у меня нет, мужа тоже, так что я свободна, как птица. Могу и почаще заходить. Мне даже в радость. Мы с Веркой ведь подружились, правда?
Вера кивнула. Ольга ей и правда нравилась. С ее приходом в квартире будто поселилось какое-то особое тепло, стало уютнее и светлее. Похожее чувство она помнила с самого раннего детства, из той жизни, что осталась за гранью войны.
С тех пор Ольга стала частой гостьей в их доме. Под ее чутким руководством Вера училась готовить сложные блюда, правильно штопать носки и гладить отцовскую форму. Ольга показала ей, как лучше расставлять мебель, чтобы было просторнее, и как хранить продукты, чтобы они дольше не портились.
А спустя три месяца Вера стала замечать особые взгляды, которые отец и Ольга бросали друг на друга, когда думали, что никто не видит. В них было что-то сокровенное, личное. А еще отец стал часто пропадать по вечерам. Возвращался со службы, переодевался в свой лучший костюм, щедро плескался на лицо одеколоном и уходил. Вера догадалась — у него появилась женщина. И вскоре ее догадки подтвердились.
— Вы с моим отцом… Ну… Встречаетесь? — прямо спросила она Ольгу в один из их кулинарных вечеров.
Та покраснела, как маков цвет, и кивнула, уткнувшись в раскатанное тесто.
— А ты… Ты не будешь против?
— Нет, — честно ответила Вера. — Ты мне очень нравишься.
Вечером, проводив Ольгу, Вера вспомнила, что забыла вынести мусор. Взяв ведро, она снова открыла входную дверь и замерла на лестничной площадке. Снизу доносились приглушенные голоса. Прислушавшись, она узнала Ольгу — та разговаривала с соседкой Надеждой, женщиной, которая знала все и про всех.
— Ну что, как у вас с Виктором Петровичем? Серьезно?
— Серьезно, Надежда Яковлевна. Замуж позвал.
— А ты чего?
— А чего я? Согласилась, конечно. Мужик он что надо — видный, с положением, характер золотой…
— И годами тебя старше.
— Ну и что? Подумаешь, на десять лет. Зато надежный, как скала. И опыт жизни есть, и с семьей обращаться умеет.
— Это верно, — согласилась соседка. — А дочка-то его тебя не смущает?
— А что дочка? Скоро из родительского гнезда выпорхнет, и все… А у нас с Виктором свои детки родятся. Я ему троих хочу подарить.
Вера отшатнулась, словно от внезапного порыва ветра, и юркнула обратно в квартиру, тихо прикрыв дверь. «Выпорхнет из гнезда»? Неужели Ольга, выйдя замуж, захочет избавиться от нее, чтобы растить своих, кровных детей? Так значит, бабка Аграфена была права?
Мусор она вынесла, дождавшись, когда шаги Ольги затихнут внизу. А потом весь вечер не находила себе места, сердце сжималось от страха и горькой обиды. Нет, она не позволит этому случиться. Она должна что-то предпринять.
Когда Ольга пришла в следующий раз, Вера встретила ее с самой приветливой улыбкой, будто и не слышала того рокового разговора.
— Отец сегодня вечером освободится, может, испечем его любимый пирог с мясом?
— А давай, — с энтузиазмом согласилась Ольга.
Замесив пышное, послушное тесто, они принялись за начинку, и в кухне повисла непривычная пауза.
— Верочка, я вот что хотела сказать… Твой отец… Он не знает, как тебе это объяснить, а я, как женщина, maybe, смогу… Мы хотим…
— Вы женитесь? — перебила ее девочка, глядя прямо в глаза.
— Да… — Ольга снова покраснела. — Откуда ты знаешь?
— Я догадалась.
— И ты… Ты не против? Он очень переживает, боится тебя расстроить.
— А почему? До этого он не переживал, да и я бы не была против.
— До этого? — насторожилась Ольга. — Он… Он уже делал кому-то предложение?
— Ну, были у него… — девочка сделала вид, что смущается, заранее продумав свою ложь. — В деревне, Галка Савельева… Но она в город не захотела переезжать, родителей бросать. Потом была Екатерина, но там что-то не сложилось. Потом Зинаида, но она, знаешь, неряшливая оказалась… Отцу, в общем-то, все равно, лишь бы хозяйка в доме была хорошая. А я, как видишь, не очень в этом преуспела. А ты — и готовишь отлично, и порядок наводишь, и красивая, с тобой в люди выйти не стыдно…
— Ты хочешь сказать, что твоему отцу не жена, а домработница нужна? — голос Ольги дрогнул.
— Ну, да, — опустив глаза, ответила Вера.
— Он меня любит! — упрямо возразила женщина.
— Он любил и до сих пор любит мою покойную маму. Видишь, даже фотографию ее со стола не убирает? Он никогда уже никого так не полюбит. А ты… ты нам подходишь. Он сам на прошлой неделе говорил, что ты и хозяйка хорошая, и статная, детей родишь без проблем. Сын ему нужен, наследник. — Вера вставляла фразы, подсмотренные в жизни и в кино, стараясь звучать убедительно.
— Ты врешь!
— Зачем мне врать? — она пожала плечами, изображая безразличие. — Ты сама вспомни, с чего все началось… Ты ведь его во всем устраиваешь — и готовишь, и по хозяйству все успеваешь. Да и… у папы давно никого не было, он просто соскучился.
Ольга уставилась в одну точку, ее лицо побледнело. Она посидела так несколько минут, а потом резко встала, сбросила фартук и бросилась в коридор.
— Оля, а ты куда? — крикнула ей вслед Вера, и в душе у нее зажглась маленькая, уродливая победа, тут же отравленная чувством стыда и неловкости. Ольга ей нравилась, и ей было мучительно больно за содеянное.
— Знаешь что, Вера, ищите себе другую домработницу. А я… я хотела семью. Настоящую, где все друг друга любят, а не используют.
— А пирог?
— Приготовишь сама. Я тебя уже всему научила…
На лестнице застучали каблуки, и звук этот удалялся, пока не затих совсем. Внутри Веры бушевала буря. С одной стороны — облегчение и торжество, с другой — грызущее, тошнотворное чувство вины. Ей хотелось бежать вдогонку, кричать, что все это неправда, что с Ольгой отец стал счастливым, помолодевшим. Но страх был сильнее, и в ушах снова зазвучал ядовитый шепот бабки Аграфены.
Отец вернулся спустя пару часов.
— А где Оля?
— Ушла. Говорила, что внезапно встретилась с подругой из деревни, будет занята весь вечер.
— Странно, она мне ничего не говорила.
— Наверное, та неожиданно приехала.
— Бывает. Котик, я завтра рано утром уезжаю, поможешь собраться?
— А куда?
— В Москву, на два дня. Жаль, Олю не застал… Ничего, когда вернусь, все наверстаем. Кстати, она с тобой говорила? Ну, о том, что мы хотим… пожениться?
— Нет, — солгала Вера, глядя в пол. — Ни слова. Мы пирог собирались печь, а она вдруг собралась и ушла.
— Странно… Ну ладно. Так ты… ты не против? — он посмотрел на нее умоляюще.
— Конечно нет, папа, — она заставила себя улыбнуться. — Я только рада.
— Пап, я хотела сказать… — она теребила край фартука, собираясь с духом, чтобы во всем признаться.
— Что такое, дочка? — он внимательно посмотрел на нее.
Но в последний момент courage изменил ей.
— Туфли мне бы новые… Старые совсем разношены.
— Туфли? Хорошо, как вернусь — сходим, выберем.
Два дня ожидания пролетели в мучительном страхе. Ольга не появлялась.
Виктор вернулся из командировки поздно вечером. Лицо его было серым и растерянным.
— Что случилось, папа?
— Не пойму ничего. Приехал, зашел в часть, хотел Олю повидать, а мне говорят — ее нет. Уволилась и уехала.
— В отпуск, может?
— Нет! В деревню, насовсем! Написала заявление и укатила. Что случилось — никто не знает. Я спрашивал, куда, адрес… Все как воды в рот набрали! Почему? Мы же все решили!
— Может, у нее там дела срочные?
— И она бы мне не сказала? Она просто исчезла! Бросила все! — он сгорбился, проводя рукой по лицу, и в его глазах стояла такая боль, что Вере захотелось провалиться сквозь землю.
— Ничего, папочка… Все наладится, — она гладила его по плечу, а сама чувствовала, как ее сердце сжимается от стыда. Но тайное облегчение от того, что он не узнает правду, было сильнее.
Она и представить не могла, чем обернется ее проступок.
Виктор не справился с ударом. Он запил. Глухо, беспробудно. Каждый вечер он садился у окна с бутылкой дешевого, отвратительно пахнущего самогона, курил одну папиросу за другой и смотрел в темнеющее небо. Его смех, его улыбка — все куда-то исчезло, растворилось в горьком дыму и алкогольном угаре.
Вере было невыносимо больно смотреть на его медленное разрушение. Она тысячу раз корила себя, мысленно просила прощения у Ольги, у отца, но страх разоблачения и новых бабушкиных пророчеств парализовал ее волю.
Так прошел тяжелый, мучительный месяц. Однажды отец напился так, что не смог подняться с постели, и на пороге снова появился человек в военной форме — его сослуживец и друг.
— Виктор дома?
— Дома, спит, не могу разбудить.
— Дай я попробую.
Он вошел в комнату и сумел поднять Виктора, почти насильно отведя его в ванную. Потом вернулся на кухню и тяжело опустился на табурет.
— Может, ты знаешь, в чем дело? Что с ним?
— Это из-за Ольги, вашей поварихи, — тихо, сквозь слезы, призналась Вера.
— Из-за той, что уволилась и уехала?
— Да. С тех пор он и пьет. Я не знаю, что делать… — она развела руками. — У меня даже адреса ее нет, я бы написала, все объяснила… Я ведь даже не знаю, где она живет. Это все из-за меня. Папа мог бы адрес узнать, но он думает, что она его бросила.
— Ну-ка, рассказывай все по порядку, — строго сказал военный.
И она, рыдая, выложила ему всю историю своего обмана.
— Что ж ты, девочка, натворила… Одна наплела с три короба, другая, не разобравшись, сбежала, а мужчина страдает. Ладно, помогу тебе, коли исправить хочешь. Приходи завтра к двум к проходной, адрес ее узнаю.
— Спасибо вам большое. Только папе… ничего не говорите, я сама…
— Ну, раз сама, так сама.
На следующий день ей передали сложенный вчетверо листок. Деревня Ольги оказалась не так далеко, всего час езды на попутной машине. Оставалось самое трудное — признаться.
Вечером, когда отец, пошатываясь, вошел с бутылкой в руке, она потянула его за рукав.
— Папочка, не пей, прошу тебя.
— Отстань, Насть… Я сам разберусь.
— Нам надо поговорить. Я должна во всем признаться.
И она рассказала. Все, с самого начала, не утаивая ни одной горькой подробности.
— Зачем? — его крик прозвучал как удар хлыста. — Зачем ты это сделала? — Он никогда так на нее не кричал, и она отшатнулась в ужасе.
— Мне было страшно! Я услышала, как она говорила соседке, что я скоро выпорхну из гнезда… А бабушка всегда твердила, что когда у тебя своя семья будет, я стану не нужна…
— Я уверен, Оля имела в виду совсем другое! Что ты наделала? — он схватился за голову. — Как ты могла подумать, что я способен от тебя избавиться? А? Я тебя с двух лет растил, я и думать забыл, что ты мне не родная по крови! Если бы не любил, разве стал бы бороться за тебя с матерью? Неужели ты не понимаешь?
— Мне было так страшно, папочка… — она рыдала, прижавшись к его коленям.
— Где мне ее теперь искать?
— Вот, — она протянула ему смятый листок. — Адрес. Я раздобыла. Поедем? Вместе?
— Поедем.
Через два дня, в его выходной, они отправились в путь. Деревня встретила их покосившимися заборами и запахом дымка. Дом Ольги нашли быстро. Он стоял на отшибе, утопая в зарослях сирени.
— Папа, посиди тут, на лавочке, хорошо? — попросила Вера. — Я первая войду, я должна сама во всем признаться и попросить прощения.
Он кивнул и устало опустился на скамью у калитки. Девочка, глубоко вздохнув, вошла во двор. Навстречу ей вышла пожилая, но еще крепкая женщина с внимательными глазами.
— Тебе кого?
— Ольга Савушкина здесь живет?
— А тебе зачем? Ты, я гляжу, не здешняя.
— Я из города. Мне очень нужно с ней поговорить.
Женщина крикнула в открытое окно: — Олька! К тебе пришли! — и через мгновение на крыльце появилась Ольга. Увидев Веру, она остолбенела.
— Здравствуй, — тихо сказала девочка.
— Здравствуй. Зачем пожаловала?
— Прощения пришла просить. Можно, я все расскажу?
Ольга молча присела на ступеньку. Ее мать отошла в сторону, но осталась в пределах слышимости.
И Вера, спотыкаясь и плача, выложила все: свой страх, подслушанный разговор, гнусную ложь и ее последствия — опустошенного, спивающегося отца.
— И откуда у тебя такие мысли взялись? Разве я когда давала повод?
— Ты сказала, что я скоро из гнезда выпорхну… Я поняла все неправильно.
— Какой же ты еще ребенок, — покачала головой Ольга, и в ее голосе впервые прозвучала не злость, а жалость. — Я имела в виду, что ты взрослеешь. Тебе скоро учиться идти, потом, глядишь, и замуж… Лет через пять-шесть у тебя своя жизнь начнется, своя семья. Я же не о том…
— Правда? — прошептала Вера, и камень с ее души начал медленно сдвигаться.
— Конечно, правда. Ты слышишь слова, но не вникаешь в их суть… Почему ты сразу ко мне не подошла? Почему не спросила? Кто тебе эти дурные мысли в голову вбил?
— Бабушка. Она постоянно твердила, что я чужая, что я выкормыш…
— Но почему? — искренне удивилась Ольга.
— Потому что я не родная дочь отцу.
— Я даже не знала этого, — тихо сказала Ольга. — Но разве это что-то меняет? Он растил тебя и любит как родную. Меня родной отец так не любил. Постой… — она вдруг нахмурилась. — Ты одна сюда приехала?
— Нет. Папа за калиткой. Оля, он тебя очень любит, он без тебя пропадает…
Ольга резко вскочила и выбежала за ворота. Они стояли и смотрели друг на друга — он, исхудавший и постаревший, она, с глазами, полными слез. Потом он сделал шаг, еще один, и заключил ее в объятия так крепко, будто боялся, что это мираж.
— Поедем со мной, Оленька. Поедем домой.
— Витя, не сжимай так, нельзя…
— Почему? — он испуганно ослабил хватку. — Я сделал тебе больно?
— Нет. Просто я… я жду ребенка. Нашего ребенка.
Наступила тишина, и в ней звенела новая, чистая нота счастья.
Эпилог
Виктор и Ольга не стали таить обиду на девочку. Они прекрасно понимали, где был корень зла — в ядовитых речах Аграфены, которая с малых лет отравляла душу ребенка. Нельзя сеять страх и недоверие в хрупком детском сердце и ждать, что взойдет любовь.
Ольга родила сына, которого назвали Андреем. Два года спустя на свет появилась дочка Елена. Вера с нежностью и теплотой опекала своих младших брата и сестру. Глядя на то, как отец заботится о малышах, как светлеет его лицо, когда он играет с ними, она окончательно поняла, какой глупой и слепой была ее детская ревность. Любви в его сердце хватало на всех, она не делилась, а лишь умножалас
