Все они, шерстяные да хвостатые, — бесполезное отродье, пока одна из таких горемык не начинает лизать слёзы с твоих старческих щёк
Степан Петрович никогда не испытывал нежных чувств к кошкам. Собаки и вовсе были ему неприятны. С юных лет он не находил в них никакого смысла. Спросите его, в чем их предназначение? Какую пользу приносят эти хвостатые создания? Разве дадут они человеку молока? Или свежих яиц? Сущие бездельники, откровенные нахлебники. Вечно путаются под ногами, требуют еды и внимания, а в придачу – целые полчища блох. Исчезни они все разом – мир бы только вздохнул с облегчением.
К мурлыкающим соседям он относился снисходительнее, видя в них хоть какую-то утилитарность. Они ловили мышей, очищали подполье от серой переносчицы заразы. Сами добывали себе пропитание, не требуя многого. Плеснешь им в миску остатки супа, подольешь вчерашней простокваши – вот и вся забота. Пусть себе живут, коли не мешают.
Он даже разрешил им заходить в сени после того, как опустел сарай, но с псами дружба так и не сложилась. Он их сторонился, а они отвечали ему рычанием и яростным лаем. Бывало, просто идешь по деревне, никого не трогаешь, а они уже рвутся с привязи, заливаются истошным воем. Однажды соседский пес даже оставил на его старой штанине следы своих зубов.
Эх, вспомнить только, какое большое хозяйство было у них с Анной когда-то! И коровы с телятами, и свиньи с поросятами. И конь, куда же без коня? Без него в поле ни проехать, ни покосить.
Анна обожала своих пуховых козочек. Сама их стригла, сама перебирала тончайший пух, сама садилась за прялку долгими зимними вечерами. Как ударят морозы, так у нее работы – невпроворот. Достанет она свои заветные мешки, присядет поближе к теплой печке, и начинается ее неспешная, почти магическая работа. Он, Степан, хоть и ворчал порой на эту пушистую круговерть, никогда не оставался в стороне. Помогал своей Аннушке.
А как иначе? Очень уж он ценил те самые пуховые носки. Невероятно мягкие, воздушные. До того теплые, что в них хоть в самый лютый мороз по сугробам иди. А уж когда они немного усядутся, так и вовсе становятся похожи на самые настоящие валенки. И детям, и внукам, всем нужно было связать по паре. Да и вся деревня выстраивалась к Анне в очередь. Полсела, можно сказать, ходило в ее носках. Бывало, и городские жители специально приезжали, чтобы заказать у мастерицы это пушистое чудо.
Да, было время. Было, да кануло в Лету.
Как же быстротечна жизнь. Пока ты молод и полон сил – не заглядываешь далеко вперед. Кажется, что впереди – целая вечность, необъятная и бесконечная. Трудишься на земле, дома забот полон рот, а энергии – хоть отбавляй, горы можно свернуть. И ведь свернул бы, если бы потребовалось. Только кому эти горы нужны? Пусть себе стоят, недвижимые.
Дни бегут чередой, недели пролетают одна за другой, месяцы мелькают, как листья в осеннюю пору. А годы и вовсе проносятся стремительно, неуловимо. Только успеешь моргнуть, оглянуться – а жизнь уже прожита, осталась где-то позади, за спиной.
Так и у них, у Степана и Анны, все и вышло. В молодости все успевали, за все хватались, старались изо всех сил, чтобы было не хуже, чем у других. Детей вырастили – сына да дочку. Хозяйство – большое, шумное, полное жизни. И мычание, и блеяние, и хрюканье, и птичий гомон – все сливалось в единую симфонию деревенского быта.
Жили, не задумываясь о том, что все это когда-нибудь закончится.
Но дети выросли, потянулись в город. Вроде бы и недалеко, но каждый день не наездишься. Да что там каждый день – не каждую неделю удавалось встретиться.
Сначала сын женился, потом и дочка замуж вышла. Вскоре и внуки пошли.
Не то чтобы они с Анной не справлялись с хозяйством, но много ли нужно двоим пожилым людям? Дети ворчали, уговаривали: «Хватит вам надрываться! Мы вас обеспечим, у нас все есть».
Хорошо, что не послушались они тогда своих чад, не стали сокращать свое немудреное стадо. А то как бы пережили они те лихие девяностые? Только благодаря своей коровушке, курочкам да свинкам и выстояли они в то смутное время. И дети, и внуки, и они сами – все остались сыты. Без излишеств, конечно, но и без голода. Да еще и немного подрабатывали, продавая излишки, когда по стране гуляли ветра перемен.
Ничего, все плохое когда-нибудь кончается. Пережили и это. Уже потом, когда силы стали покидать, понемногу сократили свое хозяйство. Время безжалостно, оно никого не щадит. И Степан с Анной не стали исключением. И не в морщинах дело – к ним можно было бы привыкнуть. Беда в том, что из рук ушла былая сила, в ногах появилась непослушная слабость. То здесь заболит, то там заноет.
Оставили для себя одну буренку, чтобы свое молочко было. Пару поросят да с десяток кур. Вот и все богатство.
А тут Анна захворала. Сколько раз они говорили меж собой, что нельзя болеть, нельзя давать слабину, нельзя открывать дверь той безжалостной гостье в черном. Как жить дальше, если один уйдет, а второй останется?
То ли Анна забыла об этих договоренностях, то ли та, костлявая, не знает ни стыда, ни совести, ни моральных принципов.
Похоронил Степан свою Аннушку, а спустя месяц продал и последнюю корову. Зачем она ему, одна-то? И дело не в том, что ее нужно доить и кормить. Куда ему одному столько молока? Не выпить столько.
Остались куры да поросята. И тех бы он пристроил, да рано еще – маловаты. Нужно было растить до зимы.
К зиме сарай и вовсе опустел. Ни кур, ни поросят. Поросята подросли и пошли на мясо, а куры одни в холода не выжили бы – замерзли бы насмерть. Пришлось и с ними расстаться. Лишь кошки с недоумением бродили по пустому сараю, жалобно мяукая и заглядывая Степану в глаза.
Вот и пришлось впустить мурлык в дом. Сжалился старик. А как не сжалиться, когда на улице лютует стужа?
Дети, сын с дочерью, предлагали ему:
— Пап, а ты бы завел себе собаку. Мы тебе хорошего пса найдем. И тебе веселее, и нам спокойнее. Мало ли что? Чужой человек зайдет, а она лаять будет, тебя предупредит.
Степан Петрович лишь отмахивался:
— Что вы мне со своими брехунами покою не даете? Всю жизнь без них прожил, и на старости лет не нужен мне этот вой да гам. Какая от него помощь? Только слушать по ночам его скулеж. Оставьте вы меня с вашими предложениями.
Жил Степан Петрович в последние годы настоящим отшельником. Стал угрюмым, неразговорчивым, замкнутым. Лишнего слова от него не добьешься. Выйдет, бывало, в люди – в магазин или в аптеку, с ним и знакомые, и соседи здороваются: «Как дела, Степан Петрович? Как здоровье? Как живете-можете?»
Остановится старик на мгновение, посмотрит на собеседника своим пронзительным, колючим взглядом, от которого по коже мурашки бегут, а потом буркнет в ответ:
— Как видишь, пока на этом свете. А ты что, помочь мне собраться хочешь, али годы свои мне подарить? Нет? Ну так и нечего расспросами донимать.
Пока стоит человек, глазами удивленно хлопая, Степан Петрович уже уходит, не оглядываясь. И спину держит прямо, будто и впрямь проглотил аршин. Иных в его годы уже в три погибели сгибает тяжесть прожитых лет, а он все так же прям и статен.
Идет Степан, а сам ворчит под нос, негодует.
«Ишь ты, любопытные какие! Всем им все расскажи, всем поведай! Словно и впрямь интересно им, как он, старый дед, доживает свой век. Так, от вежливости пустой спрашивают, чтобы поговорить не о чем. Ждут, наверное, когда он жаловаться начнет, судьбу-злодейку корить. А вот не дождутся! Не таковский он, чтобы слезы лить».
Он и раньше-то не был большим говоруном, а как Анну свою похоронил, так и вовсе от людей отгородился. То ли на чужое семейное счастье смотреть не хотелось, то ли боялся той самой, показной жалости, сочувственных вздохов. А вдруг и впрямь, раскиснет он от этих причитаний, да даст волю чувствам? Лишь с соседкой, Лидией Петровной, иногда разговаривал по душам. Он ей – о своей тоске без Анны, она ему – о своем горе без покойного супруга Николая.
Так и коротали дни. Но вот и Лидия Петровна стала сдавать. Говорила: «Устала я, Степан. Видно, и мой час приближается».
Совсем затосковал Степан Петрович. Как-то сразу сник, сгорбился, плечи опустил. И куда девалась его былая суровость?
Всю зиму дом соседки стоял пустой, а к весне в нем закипела жизнь. Приехала шумная компания – внучка Лидии Петровны, Вероника, со своим молодым человеком. Решили пожить на природе, пока дом не продан.
Отдыхала молодежь так, что на всю округу стоял гул. Почти каждый день наведывались гости из города. Музыка гремела с обеда и до самого утра, смех, громкие разговоры, порой и крепкое словцо. Они бы, наверное, и сутками веселились, если бы не нуждались во сне. Но сон брал свое, и отсыпалась компания после ночных гуляний почти до полудня. А потом все начиналось заново.
Привезла Вероника с собой и собачку. Маленькую, юркую, звонко тявкающую на весь белый свет. Бегала она по участку, поднимая невообразимый шум, и так и норовила забежать на территорию Степана Петровича. И не просто забежать – крутилась под ногами, заливисто лаяла и так и норовит цапнуть за штанину. Один раз даже продырявила ткань.
Пытался Степан Петрович поговорить с молодежью.
— Вы бы потише, Вероника. У нас тут народ в основном пожилой, покой ценит. И зверю свою не давайте волю, на цепь бы ее, что ли, посадили, а то за ноги хватает.
Вероника, потупив глазки, кивнула:
— Хорошо, Степан Петрович, поняла. Будем потише.
Особо тише не стало, да и собака продолжала свои вылазки. Пока не укусила до крови соседского мальчишку. Вот тут Вероника испугалась и посадила собачонку на цепь.
Почти месяц несчастное существо не умолкало, заливаясь тоскливым воем и скулежом. Непривычно и тяжко ей было на привязи. Степан Петрович извелся весь. Никакого покоя в его собственном доме не осталось! Дошло до того, что у старика прихватило сердце, и его на «скорой» увезли в больницу.
Провел он в больнице две недели, да еще столько же гостил у дочки, пока не почувствовал в себе силы вернуться домой. А потом, словно кто-то незримый подтолкнул его, взял да и поехал. Тянуло его в родные стены.
Вернувшись, Степан с облегчением выдохнул. На двери соседского дома висел замок, кругом – тишина и благодать. Слава Богу, угомонились, балбесы!
Первым делом пошел старик разогревать обед. Дочка постаралась, наготовила ему разных яств, разложила по банкам, чтобы отцу не приходилось сразу стоять у плиты.
Не столько для себя хлопотал, сколько для кошек переживал. Вон как крутятся у ног, трутся, в глаза заглядывают. Наверняка отощали за время его отсутствия, бедолаги! Кормила ли их соседка, как обещала? Говорила: «Не волнуйтесь, Степан Петрович, подлечитесь, а я за кошечками присмотрю. Выпускайте их во двор, я покормлю».
Разогрев в старой, потертой кастрюльке суп, он плеснул немного в кошачьи миски, а потом и сам поел. Хотел было обойти свои владения, посмотреть, как дела, но так устал с дороги, что прилег отдохнуть, немного вздремнуть.
Проснулся уже в сумерках. Вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью родной воздух, и на его лице появилась редкая улыбка. А ведь хорошо, все-таки, жить на свете! И старому, и молодому.
Присел Степан на ступеньку и задумался. Так глубоко, что поначалу даже не осознал, откуда доносится тихий, надрывный скулеж. Понял лишь спустя несколько минут – это соседская собачонка опять завела свою печальную песню. И когда только она угомонится?
Вспомнив, что на двери висел замок, Степан нахмурился. Неужели бросили животину, негодяи? И света в окнах нет. Но потом махнул на все рукой. Наверное, опять гуляли до утра, теперь отсыпаются. А замок – для отвода глаз, многие так делают. Вешают, мол, никого нет, а сами через черный ход попадают в дом.
К обеду следующего дня старик снова услышал повизгивание. Но на этот раз оно звучало иначе. Словно стон, тихий, полный отчаяния и безнадежности.
Не выдержал Степан Петрович. Тихо подошел к высокому забору, попытался заглянуть. Ничего не разглядеть. Может, почудилось? Если бы собака была на цепи, она бы уже выскочила и облаяла его. Ругнул себя мысленно старик. Дожил, совсем из ума выжил – под чужими заборами подслушиваю.
Уже хотел уйти, но снова донесся тот самый, едва слышный, душераздирающий скулеж.
Твердым, решительным шагом он направился к калитке. А пусть думают, что хотят. Он точно знал – ему не послышалось.
Завернув за угол дома, Степан Петрович замер на месте, будто вкопанный. Маленькая, когда-то ухоженная и упитанная собачка была теперь неузнаваема. Худая, грязная, с впавшими боками, сквозь шерсть проступали позвонки. Она так запуталась в своей короткой цепи, что та перехлестнулась через шею, почти душала ее. Ошейника на собаке не было, а вертлюжок на цепи отсутствовал. Просто пристегнули карабином звенья, и ладно.
С трудом распутал старик смертельную петлю. Собака, словно почувствовав исходящие от него участие и доброту, не сопротивлялась, лежала смирно, лишь изредка слабо помахивая хвостом.
Распутав цепь, Степан потрепал собачонку между ушами.
— И сколько же ты тут, горемычная, мучаешься? День? Два? Больше, видать. Совсем ослабла, сил нет. И воды, и еды… Неужели бросили? Оставили на погибель?
Собака, словно понимая его слова, доверчиво заглянула в глаза старика и лизнула его морщинистую, иссеченную годами руку.
Словно огненная искра пробежала по тому месту, где прошел шершавый язык, а в старческих, поблекших глазах защипало от нахлынувших внезапно слез.
Присев перед собакой на корточки, Степан сказал строго:
— Лежи тут, не двигайся. Я скоро вернусь.
Выпрямив спину, так, будто снова стал молодым и сильным, он уверенно зашагал к своему дому, насколько ему позволяли его больные, уставшие ноги.
Распахнув дверцу холодильника, Степан смотрел на его содержимое невидящим взглядом. Что же ему взять? Эх ты, брехушка несчастная! Довела его, Степана Петровича, до слез!
Вернулся он к собаке с двумя мисками. В одной – чистая вода, в другой – теплый суп с размоченным хлебом.
Глядя на то, как жадно, с жадными глотками лакает собачка воду, сердце старика сжалось от острой, щемящей жалости.
— Бросили тебя, брехушка… На верную смерть бросили, сироту несчастную. Меня вот тоже бросили, горемыка. Тоже одного оставили доживать свой век. Анна, жена моя, покинула. Ушла вперед, поддалась костлявой, с ней и уплыла в небытие. А ты и вовсе одна в этом мире… Поигрались с тобой, наигрались – и бросили? На растерзание судьбе? А она, костлявая, заберет, знаю. Заберет и не поморщится. Ей ведь все равно, чью жизнь забирать. Или у вас, у собак, своя, особенная смертушка, что за собачьими душами приходит?
Собака уже вылизала миску из-под супа до блеска и снова смотрела на старика умным, понимающим взглядом, словно прося еще.
Степан, смахнув скупую мужскую слезу, строго посмотрел на нее:
— Нельзя сразу много, брехушка! Поняла? Не знаю, сколько ты тут в одиночестве томилась. С голодухи-то оно опасно – объешься, и все, конец. Желудок не выдержит. Погоди немного, вечером еще принесу. Не жалко мне для тебя похлебки, горемыка! Я о твоем здоровье печюсь.
Неизвестно, сколько просидел так Степан Петрович возле собаки. Может, час, а может, и все три. Говорил он, говорил без умолку, вспоминая всю свою жизнь. С самого раннего детства и до сегодняшнего дня.
Рассказывал об Анне. Как познакомились, как поженились. Рассказывал маленькой собачке о том, как жили они душа в душу, как детей растили, а потом и внуков нянчили. Как вместе старели, как остались вдвоем в большом доме. Вроде и детей двое, и внуков – радость, но у молодежи своя жизнь, свои заботы. Вот и выходило, что в старости они были нужны только друг другу.
Долго рассказывал он о том, как оставила его Анна. Ушла вперед, не оглянувшись, держась за костлявую руку своей спутницы. А он остался. Один.
Рассказывал о том, как невыносимо пусто и тяжело ему без нее. Как тоскливо на душе, как одиноко. И поговорить по-настоящему не с кем. И не расскажешь ведь никому, что творится у тебя на сердце.
— Вот так-то и живем, горемыка брехучая. Вроде среди людей, среди родных, а каждый сам по себе. Каждый сам за себя. И открыть душу некому, потому что у каждого своих тревог и хлопот полон рот.
Тихонько заскулила собака, словно соглашаясь с ним, и ткнулась своим холодным носом в его мокрую от слез щеку. А потом, неожиданно для Степана, лизнула ее – эту старую, морщинистую, соленую от слез кожу.
— Но-но, брось ты это! Ладно, пойду я, брехушка. Ты не скули, не тоскуй. К вечеру еще еды принесу. Может, еще вернутся за тобой? Может, не совсем же они бессердечные?
Дома у Степана и кусок в горло не лез. Хотя с утра он еще ничего не ел. Так его взволновала эта встреча, что аж сердце снова заныло. Эти умные, почти человеческие глаза, этот осмысленный, глубокий взгляд, который, казалось, проникал в самую душу, не давали ему покоя. Вот ведь судьба-то, какая незавидная!
Дважды выходил он на крыльцо, прислушивался. Как там его новая знакомая? Не скулит ли опять от тоски?
Тишина была ему ответом. И старик, не в силах совладать с беспокойством, снова отправился на соседний участок. Собака лежала, свернувшись калачиком. Увидев его, она едва заметно вильнула хвостом и снова спрятала мордочку в лапах, всем видом показывая свое безысходное отчаяние.
Молча отцепил Степан карабин от цепи, взял собачонку на руки.
— Пойдем, горемыка. Пойдем ко мне.
Не было на свете существа более преданного. Так сдружились Степан Петрович и Горемыка, что даже дети и внуки только диву давались. Вот уж не ожидали! Всю жизнь ни одного пса у отца не водилось, а на склоне лет вот такое чудо случилось. И не посадил он ее на цепь, а прямо в дом впустил. Говорил: «Она, Горемыка моя, на всю жизнь запомнила ту цепь. Сгинет на привязи. Да и зимы у нас лютые, нечего над живой душой издеваться. Хватит с нее и того, что выпало».
А Горемыка души не чаяла в своем спасителе. В доме вела себя образцово, по нужде терпела до улицы. Словно понимала, где можно, а где нельзя. Спала у его ног и слушала бесконечные рассказы о давно ушедшей молодости. В ответ она тихо повизгивала, словно вела беседу, а иногда поскуливала, будто плакала, делясь с ним своими, собачьими, печалями.
Теперь и в магазин, и в аптеку Степан Петрович ходил в сопровождении Горемыки. Он шел неспешной, старческой походкой, а она семенила рядом на своих коротких лапках, зорко следя за дорогой.
А Веронику дед больше не видел. Весной приехали какие-то люди и за несколько дней разобрали соседский дом по бревнышку. Сказали: «Мы его на слом купили, дед, не беспокойся. Вон, документы имеются».
Только вздохнул Степан. Купили, так купили. На слом, так на слом. Раз бумага есть, значит, все законно.
Иногда гладил Степан Петрович Горемыку по голове и тихо вздыхал. Хорошо, что так вышло. Что вовремя он домой вернулся. Задержись он у дочки еще на недельку – не видать бы ему своего верного друга. Не выжила бы Горемыка. Долго он ее выхаживал, отпаивал травяными отварами, лечил. Долго болела она, все желудком мучилась. А во сне и по сей дня вздрагивает и поскуливает. Наверное, вспоминает те страшные дни, когда сидела на перекрученной цепи, без еды и воды, в одиночестве ожидая свою костлявую гостью.
У Степана Петровича никогда не было любви ни к кошкам, ни к собакам. С юных лет он не находил в них никакого смысла. Спросите его, в чем их предназначение? Какую пользу приносят эти хвостатые создания? Разве дадут они человеку молока? Или свежих яиц? Сущие бездельники, откровенные нахлебники.
Может, и бесполезные они, эти братья наши меньшие, с точки зрения практического хозяйства. Но в их глазах живет тихая мудрость, в их преданности – безграничная вселенная, а в их любви – тот самый чистый родник, что способен смыть любую печаль и напоить душу живительной влагой надежды. И в тихий зимний вечер, глядя на то, как за окном танцует причудливый морозный узор, Степан Петрович понимал, что самый красивый рисунок судьба создает не на стекле, а сплетая две одинокие души в единое целое. И в этом узоре – не было больше одиночества.
