Её послали к шейху в насмешку — пусть хоть он полюбит СТРАХОЛЮДИНУ!… Но он упал на колени и прошептал: Ты — моя судьба
Ее прислали к нему как насмешку, но она стала единственной, кто разгадал тайну его застывшего сердца.
В глубине пустыни Руб аль-Хали, там, где золотой песок, раскаленный днем докрасна, на закате сливается в едином огненном поцелуе с сиреневой гладью неба, а ветер, не знающий преград, шепчет древние, как само время, тайны ушедших цивилизаций, высился, словми мираж, дворец. Он был выселен из белоснежного мрамора, отполированного до зеркального блеска, и инкрустирован лазуритом цвета самой чистой ночи. Это была не просто резиденция, а неприступная крепость власти и одиночества шейха Камаля ибн Рашида. Его имя вселяло благоговейный трепет от песчаных морей до финансовых столиц мира: миллиардер, непреклонный правитель пустынного эмирата, человек, чье одно-единственное решение могло вознести целые народы к процветанию или низвергнуть их в пучину забвения. Но за этой холодной, отточенной до совершенства маской неподкупного властителя скрывалось израненное, истекающее незримой кровью сердце. Его предали все, кому он доверял: женщины, видевшие лишь сияние его нефтяных вышек; друзья, жаждавшие отблеска его власти; даже родная кровь, плевувшая в спину кинжалом зависти. Он давно, слишком давно, перестал верить в любовь — особенно в ту, что не была куплена за очередной алмазный рудник или подстроена в тихих кабинетах придворными интриганами.
А в далеком, затерянном среди изумрудных холмов и вечных моросящих дождей европейском городке, жила девушка по имени Элиана. В своем узком кругу ее за глаза называли «неудачным ребенком» — не потому, что она была безобразна, а потому, что отчаянно не вписывалась в вычурные рамки приличий, установленные ее средой. Ее украшением были густые, соболиные брови, которые мать, Изабелла, с придыханием именовала «густыми зарослями», нос с гордым изгибом, унаследованный от прабабки-цыганки, и кожа, усыпанная россыпью золотистых веснушек, с которыми не мог справиться даже самый плотный и дорогой тональный крем. Рядом с младшей сестрой, Ариадной — воздушной, светловолосой, с кукольными чертами лица, безупречной улыбкой и отточенными манерами настоящей светской львицы — Элиана казалась неуклюжей тенью. Она была прямолинейной до резкости, а ее главными друзьями были потрепанные корешки книг, пахнущие пылью и тайнами.
Их семья, носившая громкую фамилию Винтер, давно уже была лишь бледной тенью былого богатства. Отец, обанкротившись, ушел из жизни, оставив после себя лишь горький осадок и неподъемные долги. Мать, Изабелла, с фанатичным упорством цеплялась за призрачные обломки репутации, устраивая убогие званые ужины на последние деньги, где Ариадна блистала, как драгоценная бутафория, а Элиану безжалостно отправляли на кухню — «дабы не смущала гостей своим вызывающим видом».
И вот однажды, словно гром среди, казалось бы, ясного неба, Изабелла получила письмо, доставленное личным курьером. Оно было от старого друга семьи, ныне посла одного из влиятельнейших арабских государств. На пергаментной бумаге, с вензелями, излагалась судьбоносная новость: шейх Камаль ибн Рашид, повелитель пустыни, ищет невесту. Не ради пылкой любви, а ради прочного политического альянса. Ему требовалась супруга «из благородного рода, безупречно воспитанная, кроткая и, непременно, прекрасная».
— Ариадна создана для этой роли! — с горящими глазами прошептала Изабелла своей доверенной подруге за чашкой вечернего эрл грей. — Но… что, если он откажет? Если наша Ариадна не придется ему по вкусу? Мы не можем так рисковать! Ее репутация будет безнадежно испорчена.
И тогда, в приступе циничного, жестокого вдохновения, ее ум родил чудовищную «шутку», которую она сама же сочла гениальной.
— Пусть сначала поедет Элиана. Как… пробный шар. Своего рода проверка на прочность. Если шейх, против всяких ожиданий, сочтет ее достойной внимания — что ж, нам просто фантастически повезет. Если же нет… ну, что ж, никто и не заметит потери. В конце концов, кто в высоких кругах запомнит лицо «неудачной дочери»?
Элиана не сопротивлялась. Она давно смирилась с ролью невидимой служанки в собственном доме. Но в глубине ее карих глаз, когда она в последний раз смотрела в потрескавшееся зеркало перед отъездом, мелькнула не привычная покорность, а тихий, стальной вызов. Она была похожа на семя, которое вот-вот готово было прорасти сквозь асфальт.
Пустыня встретила ее огненным дыханием и оглушающим, всепоглощающим безмолвием. Дворец, увиденный вблизи, был ослепительно великолепен, но его красота была стерильной и леденящей душу. Ее проводили в отдельные покои, где безмолвные, как тени, служанки облачили ее в струящееся шелковое платье цвета пылающего заката. Ни одна из них не улыбнулась. Никто не поинтересовался, не устала ли она с дороги. Воздух был наполнен ароматом дорогих благовоний и тоской.
Шейх Камаль принял ее в тронном зале, чьи своды терялись в полумраке. Он восседал на массивном резном троне из черного дерева, облаченный в безупречно белую джеллабию, а его глаза, темные и глубокие, как беззвездная ночь над глубочайшим колодцем пустыни, с первого же мгновения изучали ее с нескрываемым раздражением.
— Ты дочь Изабеллы Винтер? — его голос, низкий и властный, отозвался эхом под куполом.
— Да, — ответила Элиана, и ее голос, чистый и твердый, не дрогнул. Она не опустила взгляд.
— Твоя мать в своем послании уверяла, что ты — образцовая, идеально подготовленная невеста. Что ты бегло говоришь на трех языках, виртуозно играешь на фортепиано и знаешь все тонкости светского этикета.
Элиана тихо усмехнулась, и этот звук был так же непривычен в этом зале, как пение птицы в склепе.
— Моя мать, Ваше Высочество, либо заблуждается, либо сознательно вводит вас в заблуждение. Я не прикасалась к клавишам фортепиано с десяти лет. Я имею привычку читать стихи вслух, когда остаюсь одна, и делаю это, говорят, слишком эмоционально. И я… я совершенно не умею притворяться.
Шейх медленно сдвинул густые брови.
— Тогда какой смысл в твоем присутствии здесь?
— Меня прислали сюда в качестве шутки, — выдохнула она, глядя ему прямо в глаза. — Живой анекдот. Чтобы проверить, насколько велика ваша… снисходительность, и подготовить почву для визита моей сестры.
Он замер, словно статуя. Никто — ни мужчины, ни женщины, ни дипломаты, ни родственники — никогда не осмеливались говорить с Повелителем Песков с такой обжигающей, шокирующей откровенностью.
Но вместо того, чтобы вспыхнуть благородным гневом, в глубине его заледеневшей души вдруг, едва заметно, дрогнуло и вспыхнуло давно забытое чувство — острое, неукротимое любопытство.
На следующее утро он вызвал к себе верного советника, старого и мудрого Надира.
— Девушка останется, — без тени эмоций изрек шейх. — На неделю.
Надир, привыкший к любым поворотам воли своего господина, на этот раз был ошеломлен.
— Но, Ваше Высочество… она… она же совершенно не соответствует требованиям! Ее манеры, ее внешность…
— Я сам решу, что соответствует моим требованиям, а что — нет, — отрезал Камаль, и в его голосе впервые зазвучала не просто власть, а личная заинтересованность.
Так начались семь дней, которые перевернули всю их вселенную.
Элиана не делала ни единой попытки ему понравиться. Она бродила по залитым солнцем садам, вдыхала аромат цветущих жасмина и роз, бесстрашно брала с полок самые древние фолианты из его личной библиотеки, вступала с ним в жаркие споры о мировой политике и цитировала наизусть стихи забытых поэтов. Однажды на рассвете она застала его у загона для верблюдов, где он в одиночестве, без свиты, кормил финиками старого, слепого животного.
— Вы добрый человек, — просто сказала она.
Он вздрогнул и обернулся, его лицо вновь стало маской.
— Я — правитель. Доброта для меня — непозволительная слабость, роскошь, за которую мои враги заставят меня заплатить кровью.
— Тогда зачем вы кормите этого старого верблюда? Он уже два года как не может нести службу, — парировала Элиана.
Камаль не нашелся, что ответить. Но впервые за долгие, долгие годы он почувствовал, как что-то сжимается в его груди. Он почувствовал, что его видят — не как шейха, не как символ, а как живого человека, со своими слабостями и тайнами.
В одну из тех ночей, когда луна висела над пустыней огромным серебряным диском, а пески, пересыпаясь, пели свою вечную, завораживающую песню, он вошел в ее покои без стука.
— Почему? — спросил он, останавливаясь посреди комнаты. — Почему ты не боишься меня?
— Потому что вы не чудовище, — тихо ответила она, не отрываясь от книги. — Вы просто… очень одинокий человек. И, кажется, забыли, как это — быть просто человеком.
Он тяжело опустился на диван рядом с ней.
— Меня предавали все, кому я доверял. Женщины видели лишь сияние моей казны. Друзья — отблеск моей короны. Даже родные братья строили козни, жаждая занять мое место…
— А я не хочу ни вашей казны, ни вашей короны, — мягко, но твердо перебила его Элиана. — Все, чего я жажду, — это честности. И свободы.
— Свободы? Здесь, в этих золотых клетках? — он с горькой усмешкой обвел рукой комнату.
— Особенно здесь, — ее губы тронула едва заметная улыбка.
Он смотрел на нее — на эти россыпи веснушек, похожих на карту далеких созвездий, на этот прямой, открытый взгляд, на непослушные медные пряди волос, выбившиеся из строгой прически. И вдруг, с ясностью молнии, его осенило: все эти годы, сам того не сознавая, он мечтал именно о такой. Не о бездушной фарфоровой кукле с нарисованной улыбкой, а о женщине с огнем в душе, которая способна говорить правду, даже если она режет, как скальпель.
Когда неделя истекла, в эмират с триумфальным визитом прибыла Ариадна — в платье от кутюр, с безупречным макияжем и сияющей, отрепетированной до автоматизма улыбкой. Она была на сто процентов уверена в своем успехе.
Но шейх Камаль даже не удостоил ее аудиенции.
— Передайте вашей сестре, — сухо сказал он через того же Надира, — что мой выбор уже сделан.
Ариадна, выйдя из себя от ярости и унижения, не могла в это поверить.
— Это какая-то ошибка! Элиана? Та, которую все зовут уродиной? Это невозможно!
— Возможно, мадемуазель, — раздался у нее за спиной спокойный голос Камаля. Он стоял в арочном проеме, и его взгляд был тверд. — Вы просто никогда по-настоящему не смотрели на нее. Вы не видели ту красоту, что скрыта за вашими собственными предрассудками.
Изабелла, получив официальное послание из эмирата, не поверила своим глазам. Ее «неудачная дочь», «кухонная затворница» стала избранницей самого шейха Камаля? Мир перевернулся с ног на голову.
Но Элиана не вернулась в дом, полный обид и притворства. Она осталась там, в пустыне.
Их свадьба была тихой и скромной — лишь несколько самых близких людей, бескрайнее море песка под ногами и бессчетные свидетели-звезды над головой. Вместо горы бриллиантов Камаль подарил ей то, что было для нее дороже любых сокровищ — официальное место и право решающего голоса в своем совете.
— Ты будешь моей женой, — сказал он, беря ее руки в свои. — Но прежде всего, и это важнее всего, ты будешь моим равным партнером. Моей опорой и моей совестью.
Она улыбнулась, и в ее улыбке сияло все солнце их новой жизни.
— Тогда я научу тебя смеяться просто так, без всякой причины.
— А я научу тебя скакать на верблюде так, что ветер будет свистеть в ушах, — пообещал он.
И они смеялись — громко, заразительно, по-детски. И в этом смехе, под аккомпанемент пустынного ветра, родилось нечто неизмеримо большее, чем династический брак или политический альянс. Родилась любовь.
Прошли годы. Элиана, используя свою новую позицию, основала по всему эмирату сеть школ для девочек, куда могли прийти все, независимо от положения. Она мягко, но настойчиво боролась за права женщин, но делала это не как ярая бунтарка, а как мудрая советница, умеющая находить слова, понятные и старшим, и молодым.
А Камаль… Камаль снова, шаг за шагом, научился доверять. Он снова научился верить.
Однажды вечером, глядя на нее, как она, устроившись в тени раскидистого оливкового дерева, читала вслух старую книгу стихов, он поймал себя на мысли, которую она когда-то произнесла впервые: «Ее прислали ко мне как насмешку… но она оказалась единственной, кто сумел отыскать путь к моему застывшему сердцу и растопить его».
И это была не просто ирония судьбы. Это была высшая, непреложная правда, дарованная им самой вселенной.
Потому что истинная, непреходящая красота — это не идеальные черты лица, отполированные до безжизненности. Это — непоколебимая смелость оставаться собой, даже когда весь мир требует от тебя притворства.
И в самой безжизненной, на первый взгляд, пустыне, где, кажется, не может выжить ни один живой росток, порой расцветает самый стойкий, самый неожиданный и самый прекрасный цветок, чей аромат способен переродить даже самую иссохшую душу.
